Нина Хеймец - Клуб любителей диафильмов Страница 38

Так шли годы, пока однажды не произошел один случай, который заставил меня иначе взглянуть на происходившее со мной. У меня было много работы. Мои заказчики рекомендовали меня своим знакомым. Ночами я рисовал, а рано утром, перед тем как лечь спать, обычно выходил пройтись. В то утро я побывал у лагуны и как раз возвращался с прогулки в студию. Я поравнялся со зданием бывшего монастыря. Утро было облачным. От покрытых посеревшей штукатуркой стен монастыря тянуло холодом. Я поднял воротник пальто и ускорил шаг. Вдруг я различил какой‑то странный звук, шум. С каждой секундой он становился все более громким, все более резким. Как будто все чайки лагуны закричали разом. Потом я услышал хохот. А потом, через несколько секунд, я их увидел. На набережную выходил узкий переулок, мощенный каменными плитами. Шум все усиливался, а потом в переулке показалась группа мужчин, человек шесть. Они волокли гондолу, она цеплялась за выступающие из мостовой плиты, будто упиралась, и трение ее килевой части о камни и было причиной столь невыносимого скрежета. Вернее, волокло пятеро, а шестой сидел в лодке, отталкиваясь длинным веслом от мостовой и от стен домов. Наконец, они выволокли гондолу на набережную и стали спускать ее на воду. Я увидел, что лодка очень ветхая. По ее бортам было несколько дыр. Теперь в гондоле сидело уже два человека, а четверо продолжали подталкивать ее к воде.

— Не надо! Вы же утонете! — не выдержал я.

— Сам не утони, старый башмак, — крикнул мне один из приятелей, высокий грузный человек в спортивном костюме. Его товарищи снова захохотали. Давясь от хохота, они стали показывать на меня пальцами. Потом один из них схватил с земли обломок какой‑то гнилой доски и швырнул в меня. Промахнулся.

— Что же вы делаете?!

Я обернулся. На набережной, в нескольких шагах от меня стояла женщина, пожилая, полная, в потертом пальто, пуговицы которого едва сходились на животе.

Она держала за рукоятку ящик на колесиках — в таких обычно продают мороженое, на пристани у Сан — Марко, например. Только этот ящик был облезлым и почему‑то сразу казался пустым. Да и кто бы стал покупать мороженое здесь, в этом квартале, да еще в такую погоду.

— Что же вы делаете, — снова повысила голос женщина, — Пристали к пожилому человеку. Да вы посмотрите, на нем же лица нет!

Я смутно припоминаю, что довольно скоро голоса лодочников стихли. Женщины нигде поблизости тоже не было видно — я не заметил, когда именно она ушла. Я стоял на набережной, снова один, не в силах двинуться с места, как если бы представления о всех моих привычных маршрутах, о пути домой — пройти по ходу вапоретто, свернуть налево, идти вдоль монастыря, перейти мост — вдруг оказались стертыми из моей памяти. «На нем же лица нет». Я повторял про себя эти слова. Так оно все и было. Я провел годы, стараясь узнать Джакобо, увидеть его. У меня не было близких людей, кроме него. Я разыскивал крупицы сведений о Джакобо, я складывал воедино разрозненные кусочки, пытаясь понять, что он был за человек. Я держал в руках эти скрупулезно разделенные им ниточки. Я делал то, чему он так противился. Можно сказать, я поступал с ним так, как встреченные мною лодочники на моих глазах поступали с где‑то найденной ими гондолой. Я и сам не заметил, как к этому занятию свелась вся моя жизнь. Я понимал, что действую вопреки его намерениям, но уже ничего не мог с собой поделать. И теперь было непонятно, кто из нас кого держит, кто рисует чей портрет. Я, или тот, о ком не осталось ни одного свидетельства, которое, положив руку на сердце, можно было бы считать достоверным. Я так хотел понять Джакобо, что не заметил, как стал жить его жизнью, смотреть сквозь его глаза. Я вдруг сообразил, что в студии не было зеркала. Я не помнил, когда я в последний раз видел собственное отражение. Я проводил в этой комнате по многу часов, каждый день. Я поднимался сюда по узкой скрипучей лестнице, так же, как он когда‑то. Я смотрел в окно и видел то же, что видел он — канал с редко проплывавшими мимо катерами, фрагмент набережной, фасад церкви с глухим круглым оконцем — здесь за последние пару сотен лет мало что изменилось, как вы понимаете. С некоторых пор мне стало казаться, что я вижу его черты в окружавших меня предметах и зданиях. Я бродил по городу, и мне казалось, что выступ на одном из домов имеет форму человеческого носа, и он точно подошел бы к изображению Джакобо; и что несколько ассиметричное расположение окон на другом доме соответствовало бы глазам на его портрете. Куда бы я ни смотрел, меня окружали черты его лица, безошибочно мною узнаваемые — как если бы я вдруг оказался внутри того ящика, упакованного дядей Джакобо — под ворохом скомканных автопортретов, среди полукруглых возвышений из ломкого фарфора. Лицо Джакобо обступало меня, окружало домами, набережными, базиликами, изгибами кораблей — при этом оставаясь для меня недоступным. И в этот момент я понял, я очень четко осознал, что я никогда не буду знать, кем он был и как он выглядел.

И тогда я пришел в бешенство. Я чувствовал себя обманутым. И я решил нарисовать его портрет. Вопреки всему; во что бы то ни стало. Не в мыслях нарисовать, а на холсте. Я не мог узнать, каким было лицо Джакобо, но я ведь мог его придумать. Я должен был сделать свой ход.

…Неделю спустя ко мне обратился новый заказчик. Речь шла о картине, которую вы здесь видите. И я понял, что мне представляется случай. Я долго готовился, оставив портрет Джакобо напоследок. Я собирался изобразить его в анфас. И, вот, наконец, я приступил к работе. Я решил: «Начну рисовать, а там — будь, что будет». Рука у меня опытная, все само получится. Будет тебе лицо, Джакобо. Я приблизился к холсту. Я заметил, что пальцы у меня дрожат — никогда раньше со мной подобного не случалось. Я стоял перед картиной, держа кисточку наготове. И я не мог коснуться ею холста. Я не мог так поступить — с Джакобо, с картиной, с самим собой. И тогда я понял, что теперь для меня единственный выход — уехать отсюда, покинуть этот город, в котором на меня отовсюду смотрит так и непознанное мною лицо; где люди на картинах могут оказаться совсем не теми, за кого их принято принимать; где самый изящный из всех мостов ведет в тюрьму; здания дворцов оседают на склизких сваях, а мировые шедевры развешаны на задворках церквей, в полумраке. Не разглядывать, не представлять себе, не видеть.

Старик замолчал, глядя перед собой. Глаза его были сощурены, кулаки сжаты. Казалось, что, начав рассказывать, он в какой‑то момент забыл о моем существовании и говорил уже сам с собой или — с каким‑то другим собеседником, гораздо более важным для него, чем я.

— Но вы не уехали, — я все‑таки решился побеспокоить его, — судя по картине, над ней сейчас не работают. Она у вас, видимо, уже давно. Почему же вы остались?

Давно, — подтвердил старик, — не первый год. В конец концов я нарисовал для заказчика другой вариант, выплатив ему неустойку за задержку. На той, второй, картине Джакобо стоял спиной к зрителю, вглядываясь в окна дома напротив. А этот вариант я оставил себе. Я не мог его уничтожить. В любом случае, когда я отсюда уеду, это утратит значение.

— А когда вы уезжаете?

Старик ответил не сразу.

— Я решил уехать, но пока не решился, — произнес он, наконец, — Есть момент, когда покидаешь город, который тебе дорог — несколько минут, а то и секунд. Город, который заполнял вас, вырывается наружу, остается на месте. Но часть его продолжает пребывать с вами, и между этими городами — уезжающим вместе с вами и остающимся — образуется трещина, расщелина, до самой земной мантии. Она проходит сквозь вас, через вашу грудную клетку — и если в нее заглянуть, мысленно, можно себя увидеть таким, каким вы видеть себя не привыкли. Возможно, вы не подумаете, что это и есть вы, не захотите в это поверить, но дело обстоит именно так, уверяю вас. Да вы и сами почувствуете. Я знаю, о чем говорю, хоть ни разу и не выезжал из Венеции со студенческих лет. И, можно сказать, что, если я все‑таки покину этот город, я уеду именно ради этого момента, чтобы пережить его — остальное уже менее важно. Я точно знаю, где это произойдет, где возникнет разрыв: если уезжать по железной дороге, это случится на мосту Свободы, незадолго перед тем, как поезд поравняется с Сан — Джулиано. А если покидать город морским путем, то все произойдет, когда корабль выплывет из канала Джудекка и будет находиться между двумя колокольнями — Сан — Марко и Сан — Джорджио Маджоре. Мне нужно это пережить, заглянуть туда, но я не могу собраться с духом. Что я там увижу? Ил со дна каналов, мох на ступеньках, мутное марево, не иначе.

Теперь старик сидел, положив руки на стол, сцепив пальцы. Потом он поднял голову и сказал: «Скоро уже начнут ходить вапоретто. Пойдемте, я вас провожу, и сигареты куплю заодно».

Я надел куртку, и мы вышли на улицу. Перед уходом я сделал над собой усилие, чтобы в последний раз не взглянуть на картину, на этого машущего рукой человека без лица. Старик долго возился с заржавевшим замком, пытаясь запереть за нами дверь. Замок не поддавался, и тогда старик оставил дверь открытой, сказав, что уходит все равно ненадолго. Мы спустились на набережную, пошли по направлению к лагуне и вскоре уже были на пристани.