Алексей Козырев - Трансплантация (сборник) Страница 38

Когда же впервые это было? В класс, наверное, второй или третий ходил. Жили мы тогда в маленькой, но отдельной квартирке, что большой редкостью было, в очень уютном и милом месте. По соседству с домом великого Державина на Фонтанке. С одной стороны — холёный сад Буфф. С другой — махонький и славный польский садик. Все наши четыре окна как раз на него выходили. Два окна гостиной, одно спальни и наше. За ним мы и жили. Я с братом и бабушка. Комнатёнка метров восемь, не больше. Диванчик для бабушки втиснуть удалось, ну совсем крошечный. Да она и сама была такая же миниатюрная. А над диванчиком висели фотокарточки в рамках. Утром проснёшься, глаз незаметненько приоткроешь: бабушка лежит и фотографии на стенке рассматривает. Вспоминает всех своих близких да родных. Вон, наверху, — старик аристократ с роскошными седыми усами, в блистательном мундире адмирала царского флота. Это отец бабушки, мой прадед. Совсем старая фотография. На толстом картоне с надписью внизу — «Фотоателье С. Файниша, город Севастополь». Рядом пухленькая адмиральша, бабушкина мама. Пониже родной брат бабушки, тоже моряк, ещё ниже братья и сёстры двоюродные да троюродные… Не всех и помню. Ну и, конечно же, мои мама с папой да я с братаном. Не было только фотографии бабушкиного мужа, деда моего. «Не сохранилась…» — говорила она.

И вот помню, над бабушкиным диванчиком появилась новая фотография. В пятьдесят третьем это было. Весной. Странная какая-то фотография. Не видел я её раньше. Семеро мужчин на фото этом. Четверо на скамье сидят. Трое других за ними стоят. Ни одного костюма — гимнастёрки, мундиры, типично комиссарские кожаные тужурки.

Дальше, по всем правилам, я должен бы их лица описать. Но могу сказать лишь об одном. Лица остальных шестерых на этом фото были замазаны чем-то чёрным. То ли краской, то ли чернилами. Добротно замазаны, ни чёрточки не различишь. Лицо, не тронутое краской, — открытое, доброе, интеллигентное, показалось мне очень знакомым.

— Это твой дед, — увлёкшись изучением фотографии, я и не заметил, как в комнату вошла бабушка. — Сфотографировали их в двадцать третьем году в Москве. Там какой-то их съезд проходил. А до революции он бухгалтером работал. Тогда это никого не удивляло — был бухгалтером, а стал комиссаром дивизии.

— Баб, а почему у других дядей лица краской замазаны?

— Тогда так надо было, — последовал лаконичный ответ.

Лишь спустя много лет, когда уже и бабушки не было в живых, я вновь обнаружил среди её вещей эту странную фотографию.

Рамка была неразборной. Фото помещалось между стеклом и картоном. И всё это было склеено по краю тонкой матерчатой тесьмой. Стараясь не повредить, я с помощью острого ножа надрезал картон и аккуратно извлёк фотографию. На оборотной её стороне аккуратным почерком деда было написано:

Москва. Третий съезд военных моряков — комиссаров. 1923 год — нас семеро. А ниже в столбик, как в жутком бухгалтерском отчёте:

1927 год — минус один (нас осталось — шесть). 30 год — минус один (пять), 33 — минус один, 34 — минус один, 36 — минус один (нас двое), 38 — я остался один. В этом же печальном столбце были и фамилии. Из них одна хорошо мне знакомая. Значилась она в графе 38 года. Это был Василий Константинович Блюхер.

В рамке кроме фото оказалась ещё и крохотная вырезка из какой-то газеты.

«…вчера, 27 августа 1939 года, семью выстрелами в голову из именного пистолета покончил с собой…»

Крепкий был дед. Подводя страшный баланс, семь раз успел нажать на курок.

Так, опять я отвлёкся. Члены комиссии недоумённо смотрят на меня. Писатель вновь сидит, прикрыв глаза ладонями. Закончил речь свою, значит.

— Голосование объявляйте, — нетерпеливо шепчет мне секретарь.

Объявляю. Сам решил воздержаться. Прослушал ведь всё. Да и без меня голосов, чтобы прошение это отклонить, вполне хватит. Какие тут могут быть сомнения?

— …восемь голосов за то, чтобы рекомендовать к помилованию, три — «против», один «воздержался», — объявляет секретарь. — Решение принято.

Писатель убрал руки с лица и посмотрел на меня. В моих глазах было недоумение, в его — счастье.

К малюсенькому, но очень аккуратному и крепко сбитому бревенчатому домику деда уставшие Ветровы подъехали, когда уже смеркалось. К их удивлению, домик был пуст, а дверь оберегали взъерошенный рыжий пёс неопределённой породы и большой висячий замок. Однако, к счастью, ждать деда долго не пришлось. Он появился непонятно откуда, в выцветшем спортивном костюме, старой соломенной шляпе, резиновых сапогах, с двустволкой за плечами и бросился обнимать своих родственников.

Как и предполагалось, дед несказанно обрадовался приезду милых его сердцу гостей. Быстро собрал нехитрую закуску. К бутылке «Флагмана» добавил литровую банку самогона собственного производства. И с трудом поместившись за кухонным дощатым столом, тёплая компания приступила к ужину. Антон сидел на коленях у деда, теребил его за усы и вожделенно смотрел на стоящую в углу кухни двустволку. Так, держась за ус, он и заснул, утомлённый долгой дорогой да недавними переживаниями. Вместе с Мариной, ей теперь тоже требовался режим, они были отправлены захмелевшими, а потому строгими мужчинами в кровать.

Сами же мужики, оставшись вдвоём, проговорили почти до утра, благополучно прикончив и «Флагман», и ядрёный продукт хозяина. А когда уже начало рассветать, и местные петухи за окном заиграли побудку, Ветров и излил деду всё накопившееся у него на сердце, ничего не тая, в мельчайших подробностях и деталях. Рассказывать было легко. Помогало и выпитое спиртное, и то, с каким напряжением и вниманием, боясь пропустить хотя бы одно слово, слушал его дед.

— Ох, какие же ублюдки! Из этой вот берданки шлёпнул бы отморозков. Шлёпал же я этих «духов» в Афгане. Но эти подонки похуже будут. Не «духи» ведь, а как бы свои вроде, русские, православные. Честное слово, поубивал бы гадов. Рука бы не дрогнула. — Николай Васильевич, разгорячённый алкоголем и рассказом зятя, смотрел то на Ветрова, то на прислонённую к стене двустволку.

— Пошли, Стас, покурим. — Они вышли на крыльцо. Ветров почти не курил, но сейчас с удовольствием затянулся предложенной «Примой».

— Ты знаешь, Стас, а может, послать тебе всё на хрен?! Ну пусть они подавятся твоим бизнесом. А сами сюда, ко мне. Думаешь, не проживём? Проживём. И тебя в лесхоз пристрою. Маринка огородом займётся. Антону через годик в школу. А школы в Белоруссии получше ваших будут. Так как, Стас, может, подумаешь, а? — Выбросив окурок, дед потянулся за следующей сигаретой.

— Спасибо, Николай Васильевич, но не получится так. Ты знаешь, я всю жизнь в Питере. Там сын родился, друзья там, знакомые. Да и не только у меня — у Маринки тоже. Да и пойми, в этот бизнес мы вложили абсолютно всё. И это моё дело, моя специальность, которую я люблю и очень неплохо знаю. Ещё и поэтому, кстати, они меня так просто не отпустят. Им без меня этот бизнес как бы ни к чему. Никитин мне об этом так прямо и говорил. Да и не забывай, в разных мы теперь странах живём. Гражданство — тоже проблема. Так что не выйдет, Николай Васильевич, уж извини.

Голова у Ветрова закружилась, и он присел на ступеньку крыльца.

— Дай-ка ещё сигаретку.

— Так что же тогда делать? Ну, Маринку с Антохой они, положим, не найдут. Но, как мне кажется, красную карточку эти подонки тебе вполне предъявить могут. У них, действительно, вся жизнь игра, и, кто знает, как понимать это «удаление». Хотя, как мне это ни страшно говорить, догадаться, пожалуй, можно. Будь крайне осторожен, Стас. И имей в виду — я со своей двустволкой всегда в твоём распоряжении. И не я один. Трое-четверо моих коллег по Афгану пока в строю и держать оружие не разучились. Не могу сказать, что ангелы с крылышками, не поручусь, что всегда в чётком соответствии с законом жизнь себе обеспечивают, но «заказ» от меня всегда примут. Ребята они крутые, все за два метра ростом. Мерзавцев этих так припугнут, мать родную позабудут, не то что дорогу к твоему офису. Помни об этом, Стас!

И Николай Васильевич полез за очередной сигаретой.

— И всё же для начала в милицию тебе следует обратиться. Только официально. Заявление там по форме, чтобы зарегистрировали обязательно. Я, скажу тебе откровенно, тоже не слишком в этих блюстителей порядка верю, но хуже-то уж точно не будет.

И вот тут Николай Васильевич, увы, ошибся. В действительности всё как раз хуже и оказалось.

Погостив выходные у деда, Ветров вернулся в Питер и уже утром следующего дня в одном из кабинетов районного отдела милиции беседовал с молодым лейтенантом. Это и был Кузьмикин. Спустя несколько дней Ветров вручил ему синюю полиэтиленовую папку на серебристой молнии с официальным заявлением и вымученным подробнейшим объяснением на нескольких десятках страниц всех тех событий, что произошли с ним за последнее время. Вот тогда этот молодой симпатичный лейтенант и стал для него самой большой и, пожалуй, последней надеждой.