Герд Фукс - Час ноль Страница 38

«Но ведь совсем не обязательно сравнивать Раабе с Шеффелем[29], — сказал, к примеру, как-то раз учащийся Хаупт. — Его уж скорее надо сравнивать с Диккенсом или Бальзаком. Шеффель же просто провинциален».

«Я вас не понимаю, — сказал тогда директор Мундт. — Но я запрещаю вам подобную заносчивость», — прикрикнул он.

— Я понимаю вас, — сказал Мундт. — Перед лицом этой ужасной катастрофы, перед лицом глубочайшего унижения, в которое когда-либо был ввергнут немецкий народ, я прекрасно понимаю вашу озлобленность и ваше разочарование.

Когда Мундт в своем одеянии стоял у окна, смотрел на улицу и ждал, пока тишина не станет гробовой, и когда он потом начинал говорить, в этом не было ничего театрального. Нередко он даже не убирал рук из-за спины или не вынимал их из карманов сюртука, не говоря уж о том, чтоб помахивать в такт книгой или небольшой брошюрой с классическим текстом. Он произносил текст внятно и отчетливо, так что внутренний драматизм содержания обнажался сам по себе. И даже те ученики, что имели хорошие оценки лишь но естественным наукам, сидели увлеченные, боясь пошевельнуться. На фоне этой холодной, прекрасно контролируемой увлеченности одеяние директора Мундта уже не казалось таким эксцентричным или смешным, а сам Мундт виделся потом учащемуся Хаупту совсем другим.

Проблема возникала, когда текст подходил к концу. Тогда в классе должна была воцариться тишина, мелодия текста должна была отзвучать и перерасти в полное молчание, но, с другой стороны, тишина не должна была продолжаться слишком долго, не должна была превратиться в симптом замешательства. И незадолго до того мига, как это могло произойти, начинал, как правило, что-то говорить Хаупт. Понятно, чтобы избежать подобного превращения, мог сказать что-нибудь и сам Мундт, по это было бы с педагогической точки зрения вынужденное решение. Таким образом, чаще всего говорил что-то Хаупт, и почти всегда он говорил что-то такое, от чего глаза Мундта вдруг вспыхивали, и дрожь пробегала по рядам сидевших в оцепенении учеников.

И тогда уж начинали говорить все, перебивая друг друга.

Несмотря на это, Хаупт не считался хорошим учеником. Правда, директор Мундт не мог в большинстве случаев не поставить ему за сочинение хотя бы «хорошо», тем не менее Хаупт хорошим учеником не считался. План сочинения он составлял, как правило, уже после того, как оно было написано, а ведь Мундт придавал большое значение плану. Для плана Хаупт всегда оставлял впереди две чистые страницы. Но Мундт легко догадывался, что они заполнялись позже, так как Хаупту обычно не хватало места, и почерк его в конце становился все более мелким, убористым и неровным. Весьма скверный почерк, кстати сказать. И естественно, Хаупт часто попадался на невыполнении домашних заданий. Но всего этого, к сожалению, было недостаточно, чтобы причислить Хаупта к плохим ученикам. Главное же, почему директор, одетый в повседневный свой костюм, считал Хаупта плохим учеником, была глубокая внутренняя убежденность Мундта, что учащийся Хаупт у него ничему научиться не может.

Обычной одеждой директора Мундта был уличный костюм неопределенного коричневого цвета и галстук, тоже достаточно неопределенного цвета, но все-таки скорее темно-коричневый. В этом костюме директора Мундта невозможно было отличить от почтового инспектора или от какого-нибудь другого чиновника. Эстетически костюм этот был из того же ряда, что и конторская мебель, от него словно исходил запах бумажной пыли и мастики. За все свои школьные годы Хаупт не видел Мундта в другом костюме — если, конечно, тот не был в своем одеянии. Или этот костюм не изнашивался (что было, конечно же, неправдоподобно), или (и это было куда правдоподобнее) Мундт всегда заказывал себе одинаковый костюм из одинаковой ткани. И вот в этом костюме, то есть в обычной своей одежде, Мундт с завидным упорством воспринимал Хаупта как плохого ученика. Ибо о каких бы текстах ни рассуждал директор Мундт, Хаупт давно уже их прочитал. Таким образом, Хаупт ничему у него научиться не мог, а ученик, который ничему не учится, — плохой ученик. В самом деле, что касалось немецкого языка и литературы, то директор Мундт ничего не мог открыть нового учащемуся Хаупту, он мог разве что научить его методике преподавания этих предметов в немецкой гимназии. Итак, учащийся Хаупт учился уже не ради жизни, но ради школы. Учащийся Хаупт бросал директору Мундту вызов.

Директор Мундт решил в этом случае прибегнуть к иронии. Однако учащийся Хаупт тактично старался пропускать мимо ушей его постоянные шпильки. Разве что иной раз Хаупт поднимал руку и просил разрешения выйти — ему очень нужно. Это не было уловкой, в чем директор Мундт смог однажды убедиться лично, тихонько прокравшись следом за ним. К тому же отец Хаупта, заместитель директора, зашел как-то к Мундту и объяснил, что сын его и в самом деле страдает нервной желудочной коликой и потому он просит, чтобы сыну позволяли удаляться из класса всякий раз, как тот почувствует в этом необходимость. Вообще-то довольно странное определение для естественной потребности школьника, счел Мундт.

После этого Хаупт всегда выходил из класса, когда чувствовал в том необходимость; его рвало, потом он тихо плакал и выкуривал в вонючем ученическом клозете сигарету.

Впрочем, директор Мундт не всегда бывал в обычной одежде. Когда в своем одеянии он стоял у окна, декламировал стихи и правда чуть походил на Стефана Георге, тогда учащийся Хаупт забывал человека в коричневом костюме, тогда учитель казался ему совершенно другим человеком, и он не мог удержаться и говорил такое, от чего глаза у Мундта вспыхивали, а у него самого к сердцу подкатывала горячая волна.

Он не понимал (неужели действительно не понимал?), что Мундт его ненавидел, и ненавидел именно за эти минуты. Мундт хвалил Хаупта, подчеркнуто, но в глубине души он его ненавидел, и тем сильнее, чем примечательней было то, что говорил Хаупт. Учащийся Хаупт вырывал урок у него из рук. Учащийся Хаупт делал его ненужным.

— Возможно, мы не всегда хорошо понимали друг друга тогда, десять лет назад, — сказал Мундт и глянул в окно. — Однако перед лицом катастрофы, в которую ввергнут наш народ, мы должны забыть все, что нас когда-то разделяло. Я отвечаю утвердительно на вопрос о вине, — произнес временно отстраненный от должности директор Мундт.

— Каждый должен задать себе этот вопрос, — сказал Хаупт.

И тут глаза у Мундта внезапно вспыхнули.

Превосходно, Хаупт, — с пафосом проговорил он. — Каждый должен задать себе этот вопрос. Мы все виновны. Каждый в отдельности.

Хаупта бросило в жар. Все в нем возмутилось. Пока Мундт прощался, он стоял в каком-то оцепенении.

— Ваш отец пропал без вести, — сказал Мундт.

— Не знаю, — ответил Хаупт.

Когда вечером зашла Ханна, вид у Хаупта был потерянный.

— Взять, к примеру, меня, — начал он. — Я думал, что смогу остаться в стороне. Так думали миллионы. Гитлеру дали власть не его сторонники. Это мы привели его к власти. Миллионы, которые хотели оставаться в стороне. Мы виноваты, мы, которые терпели его.

Тут явно что-то произошло, решила Ханна.

— Так что же все-таки случилось?

Выяснилось, что у Хаупта сегодня был гость. Выяснилось, что ему нанес визит директор Мундт.

— Так это он тебе внушил? — спросила Ханна.

— Что значит внушил? — рассердился Хаупт.

— Он, стало быть, полагает, что все мы виноваты. Он — да, но и мы все тоже?

— Приблизительно так.

— Ну, это уж слишком! — воскликнула Ханна. — Значит, один из самых фанатичных нацистов деревни утверждает, что виноват не только он, по и все остальные тоже. Да, так он прекрасно выпутается.

— Но ведь истина не становится ложью только оттого, что ее произнесли лживые уста.

— Он не имеет права так говорить. Пусть лучше на себя поглядит. А наша очередь наступит и после этого еще очень не скоро.

Тут она запнулась.

— Послушай, а зачем он вообще к тебе приходил?

— Это в каком смысле?

— Ну как же, ты плюнул ему в лицо, и вдруг он наносит тебе визит, это же странно.

— Вообще-то ты права, — согласился Хаупт задумчиво.

— Ты сказал Вайдену, что в последний день твоего отца видели с ним и Мундтом, и потом отец исчез. Через два дня после такого навета Мундт появляется у тебя. Это же не случайно. Он хотел тебя прощупать. Вы говорили с ним об отце?

— Только когда прощались, — сказал Хаупт.

— И что же ты ему сказал?

— Что полагаю, отец, мол, попал в плен.

— А сам-то ты в это веришь?

— Нет, — сказал Хаупт, словно очнувшись. — Нет, я, собственно, в это не верю.

Ханна злилась. Позволила втянуть себя в эту паутину предположений и непродуманных посылок, паутину, от которой ей всегда хотелось уберечь Хаупта. А теперь она и сама участвует в этом безумии.