Кэндзабуро Оэ - Игры современников Страница 38

– Почему вы с детства так привязаны к Мэйскэ Камэи?

– Потому что я принадлежу к его роду. Я потомок человека, имевшего самую дурную репутацию за все время существования нашего края.

Я заметил, сестренка, как на покрасневших скулах двадцатилетнего режиссера обозначились морщинки, каким сосредоточенным и задумчивым стал его взгляд. Видимо, в глубине души он был горд и вместе с тем испытывал некоторую неловкость оттого, что принадлежал к роду Мэйскэ Камэи, хотя до сих пор он об этом умалчивал. Глядя на его лицо, я вспомнил один портрет. Написанный красками на доске и вставленный в раму, он находился за решетчатыми створками в темном углу алтаря в нашем родном доме, который быстро разрушается, поскольку в нем никто не живет – ведь ты, сестренка, возвратившись в деревню, поселилась с отцом-настоятелем в храме. Портрет называли «Мэйскэ-сан». Я попытался мысленно сравнить его с лицом юноши и сразу обратил внимание на то, что у юноши такой же характерный, крупный с горбинкой нос, как и у Мэйскэ на портрете.

– Не знаю, застали ли вы это, но в мои детские годы во всех домах стоял алтарь, и в нем был выставлен Мэйскэ-сан, ему поклонялись. Называли его Духом тьмы.

– Мне это известно, хотя мы и принадлежим к разным поколениям. Уже давно долина и горный поселок стали приходить в упадок, и в домах теперь никто ничего не меняет. Что же касается Мэйскэ-сана, то в нашей семье отмечали даже столетие Мэйскэ, умершего в тюрьме за три года до реставрации. А в день его рождения каждый год зажигают лампаду. Но хотя мы делаем это, Мэйскэ-сан – наше местное божество, а Мэйскэ Камэи – историческая личность, и, мне кажется, не следует их путать.

– Я думаю, в вашем доме тоже был Мэйскэ-сан – ведь и у вас за решетчатыми дверцами в глубине алтаря стоял написанный на доске портрет мужчины с волосами, стянутыми пучком на макушке. Я уверен, что этот Мэйскэ-сан вызывал у вас такое любопытство, что вы часто доставали портрет и разглядывали его.

– Вы хотите сказать, что я похож на него?

– Совершенно верно, – сознался я. – Наш дом – дом чужака, да и вообще необычный, а в последние годы в нем жили одни дети; но даже у нас, насколько я помню, портрет Мэйскэ-сана стал культовой вещью, хотя чтобы ему молились – такого не бывало. Но когда сестра, узнав, что у нее рак, покончила с собой – об этом даже газеты писали – и я вернулся в деревню приводить в порядок дела, что вообще-то не имело никакого смысла, я видел, как соседи приходят к нам, зажигают лампаду перед Мэйскэ-саном и совершают жертвоприношения. За те пять дней, которые я провел в нашем доме, я убедился, что соседские старухи причислили Мэйскэ-сана к святым.

Я был уверен, сестренка, что юноше прекрасно известно о твоем нашумевшем самоубийстве – ты ведь была человеком знаменитым. Но режиссер промолчал – он обладал завидным самообладанием. Почему он это сделал, не знаю – то ли из деликатности, то ли не хотел отклоняться от темы нашего разговора.

– Мэйскэ-сан действительно обладал качествами, необходимыми, чтобы стать местным кумиром, но не надо связывать это с тем, что он отдал наш край под власть императора, – только и сказал юноша рассудительно.

– Вы совершенно правы. Именно потому, что Мэйскэ-сан представляет силы тьмы, противостоящие потомку Богини солнца – императору, соседские старухи молились ему, когда девушка из нашей деревни, страшась рака, бросилась в море. Я думаю, жители долины зажигали лампаду перед Мэйскэ-саном и совершали жертвоприношения совсем не ради того, чтобы молить эту темную, злую силу: да упокоится несчастная, которая, заболев раком, в отчаянии совершила такой страшный грех, как самоубийство, да оставит блуждающий дух ее нашу бренную землю. Своей молитвой эти старухи, вырастившие меня, стремились оказать мне поддержку в моем горе. Они руководствовались, мне кажется, таким соображением: рак как противоестественное явление в природе вынуждает их обращаться не к своему исконному алтарю, а к Духу тьмы. Потому-то, я думаю, это была молитва во спасение души моей сестры, бросившейся в море с парохода. Может быть, Мэйскэ-сан как раз и есть один из тех духов, которые откликаются на такую молитву?

– Вы говорите, что на самом деле видели все это в детстве, но мне хотелось бы спросить вас вот о чем: как ставилась пьеса о Мэйскэ Камэи учениками средней школы, если им приходилось употреблять массу старинных выражений, совершенно им не понятных? Может быть, вы помните хотя бы что-нибудь из того текста?

– Конечно, кое-что помню. Однако, как мне кажется, я помню не то, что услышал тогда со сцены, а те остроты, приписываемые самому Мэйскэ Камэи, что употреблялись подвыпившими взрослыми. У меня они смешались с впечатлением от спектакля, и теперь я убежден, что в самом деле слышал их со сцены. Во всяком случае, я прекрасно помню, например, такую фразу: «Раз в три тысячи лет и человеку приваливает счастье!» Ее выкрикивал человек в походной накидке защитного цвета с императорским гербом-хризантемой и в каске с символом Японии – красным восходящим солнцем. При этом он размахивал военным веером с тем же красным солнцем. Я отчетливо помню эту сцену.

– Походная накидка защитного цвета с императорским гербом-хризантемой! – с наивным простодушием, свойственным его возрасту, обрадовался режиссер. – Актового зала у школьников не было, и все, наверное, происходило на крохотной сцене. Пусть актеры еще совсем дети, но накидки с хризантемой, восходящее солнце – все это должно было произвести неизгладимое впечатление.

– К тому же Мэйскэ слева и справа сопровождали по двое слуг, которых он нанял в Киото, так что на сцене было полно народу. Какую роль выполняли слуги? Они представляли оркестр. Выкрики Мэйскэ оркестр сопровождал бешеной барабанной дробью, ударами гонга, игрой флейт. В точном соответствии с рассказами о том, что происходило на самом деле, – именно в таком виде, с такой же бравадой, с такими слугами вступил Мэйскэ в пределы княжества. Пока громыхал оркестр, парнишка с наклеенными огромными усами, исполнявший роль Мэйскэ, перекрикивая невероятный шум, который издавали музыканты, без конца повторял: «Раз в три тысячи лет и человеку приваливает счастье!» А в это время пятеро ребят, похожих на черных птиц, стоя на коленях перед сценой, сооруженной из преподавательских кафедр, ждали нужного момента, чтобы наброситься на Мэйскэ и его свиту. Повалив их, они развернули огромное черно-белое полотнище, как саваном накрыли Мэйскэ и его товарищей и уволокли в сторону. Завернутые в полотнище актеры лежали неподвижно и безмолвно – ведь они изображали мертвых. Я перепугался. У моей сестры – мы с ней близнецы – начались судороги. Сидевшие рядом женщины повернулись к нам и, успокаивая, помнится, говорили: «Это же представление, обыкновенное представление, снимут с них покрывало, и все они снова живые!» Но все равно и у меня, и у сестры поднялась температура, и нас сразу же отвели домой. Мы уже тогда почувствовали, что все в долине и горном поселке кипели негодованием. Во всяком случае, на следующий день я был уверен в этом, и сейчас тоже уверен.

– Вы говорите о негодовании – внешне оно вполне распознаваемо, но в чем оно проявилось? Против кого оно было обращено? Скорее всего против учителя, написавшего и поставившего пьесу?..

– Как только закончился спектакль – а солнце еще стояло высоко, – учитель бежал из деревни. Участвовавших в представлении школьников родители для вида поколотили, и те не высовывали носа из дому. Дело не ограничилось тем, что родители наказали своих детей, – все жители вышли на улицу и громко выражали свое недовольство. Деревенский полицейский никак не мог с ними справиться и запросил помощи из городка, расположенного в низовье реки. Он, видимо, вспомнил предания о восстании, происшедшем восемьдесят лет назад, и испугался, что вспыхнет новый взрыв возмущения, а там уж и до смуты недалеко. Жители долины и горного поселка продолжали толпиться на улице даже после захода солнца, хотя прибывшие на подмогу полицейские пытались разогнать их по домам. Специально для полицейских они громко кричали: «Походная накидка с хризантемой достойна благоговения! Показывать пьесу о таком человеке, как Мэйскэ, – позор!» Их возмущенные выкрики, надо полагать, свидетельствовали о крайнем почтении к гербу-хризантеме и к абсолютной императорской власти – у полицейских в общем-то не было никаких оснований пресекать подобные действия. Однако, когда полицейские стали спрашивать у кричавших людей, не их ли дети участвовали в представлении, те начинали юлить: мол, ребята были наряжены и не поймешь, чьи они. А когда полицейские стали проявлять настойчивость, жители деревни поворачивались и уходили, горланя: «Военная накидка с хризантемой достойна благоговения! Показывать пьесу о таком человеке, как Мэйскэ, – позор!» Но все равно у них и в мыслях не было, воспользовавшись этим предлогом, уничтожить имеющееся в каждом доме изображение Мэйскэ-сана – напротив, в ту ночь великого гнева повсюду вспыхнули лампадки перед Духом тьмы.