Лев Правдин - Море ясности Страница 38

— Да ну вас…

— Вот так я сюда все хожу и хожу, — лепетал Павлик. — А бабушка все говорит: «Ну, я теперь за Павлика спокойна». А когда ты вошел, я подумал: медведь. А это у тебя такая шуба лохматая, как собака…

И хотя Васька, занятый своими невеселыми мыслями, ничего не ответил, Павлик все продолжал что-то болтать и заливаться своим серебряным смехом.

А тут, наверное, кончился сеанс в кино, и бабушка явилась за своим внуком. Сразу было видно, что пришла Павлушкина бабушка — она была такая же маленькая и очень разговорчивая.

— Что это ты такой большой и потерялся? — спросила она у Васьки.

— Он не потерялся, он по делу, — пояснил черноусый дежурный, стоя в дверях.

— Смотри-ка, такой маленький и уж по делу? — опять удивилась она, рассматривая Ваську своими прищуренными веселыми глазками.

— Родители у тебя есть?

— Есть.

— Смотри-ка. И учишься?

Васька только шмыгнул носом и ничего не ответил. Подумаешь, все ей надо знать. Но бабушка продолжала свои расспросы.

— В какой школе учишься-то, паренек?

Узнав, в какой школе, она захотела узнать, как зовут учительницу. Тут уж Ваську прорвало:

— А вам-то зачем это знать?

— Да, пожалуй, и не говори. Я и сама знаю: учительницу твою зовут Мария Николаевна.

— Это моя мама! — закричал Павлик. — Хочу к маме!

Васька растерялся, а бабушка уже переключилась на внука.

И, одевая его, она не переставала говорить:

— Да ты хоть минутку постой. Только отвернешься, а его уж и след простыл. Детскую комнату, спасибо, при кино открыли, так он и оттуда убегает. Прямо беда. Пока сеанс высидишь, ну вся как есть переволнуешься.

— Плохо у вас, видать, получается, — не без ехидства посочувствовал черноусый.

— Это у вас в милиции плохо получается! — накинулась на него бабушка. — Ишь ты какой, усатый! Сами ребенка привадили, сами и отваживайте. А у меня так очень прекрасно все получается… Ну, всего вам хорошего… Павлик, дай дяде ручку.

Но Павлик не дал дяде ручку. Глядя на дежурного блестящими глазами, он взял под козырек.

— Ого, службу знает! — засмеялся черноусый и тоже взял под козырек.

ВАСЬКА ОСТАЕТСЯ ОДИН

Ушла бабушка и увела своего веселого внука, а Васька остался дожидаться неизвестно чего. Они идут сейчас по улицам, не торопятся. Дома Павлушка, может быть, расскажет про мохнатую куртку, похожую на медведя. Расскажет и заливисто рассмеется. Что ему, любимому, согретому, накормленному? Ему хорошо. Вон даже милиционеры играют с ним. Милиционеры! О родителях уж и говорить нечего. Конечно, уж Мария Николаевна не разговаривает с ним своим строгим, школьным голосом.

А Ваську кто-нибудь любит? Кому он дорог? Вот сидят, дожидается какого-то нового подвоха от своей мачехи-жизни. Сидит. Один. В детской комнате. На ковре. А на окнах решетки.

Васька взял полосатую милицейскую палочку, и ему показалось, что она еще сохранила немножко тепла от пухлых ладоней Павлика. Это ребячье, домашнее тепло окончательно добило Ваську. Сразу вспомнилось все, что пришлось пережить и вытерпеть за один только день: доброжелательные взгляды девочек, первая в жизни пятерка, репетиция, где он понял, какой он сейчас нужный, какой не последний в школе человек. А потом вдруг появились мечты. Тоже впервые в жизни.

Вот какой прожил он день! Какое богатство держал в руках!

И все сгорело сразу, в одну минуту.

Черноусый объяснил: «Этот по делу». Вот и все, что осталось. Дело. Васька — вор! Ох, и тяжело же бывает человеку в детской комнате, среди игрушек, за решеткой.

Павлушке и милицейская палочка — игрушка и милиционеры — добрые друзья. Хорошо жить на свете честному человеку!

До того Васька задумался-загоревал, что не заметил, как вошел Василий Андреевич — старший лейтенант.

— Отогрелся? — спросил он.

— Ага, — Васька судорожно глотнул воздуху и опустил голову, чтобы спрятать непрошенную слезу.

Но Василий Андреевич не захотел замечать Васькиной слабинки, он даже отвернулся, чтобы подобрать разбросанные Павликом игрушки. Будто у старшего лейтенанта только и забот, что подбирать игрушки.

А Ваське нечем даже слезы утереть, и они капают прямо на ковер. Пошарил по карманам, нашел варежки, которые Володька сунул ему в последнюю минуту, и еще больше расстроился. И на слезы обозлился: текут они и текут, как у девчонки. И из глаз текут и, непонятно почему, из носа.

А Василий Андреевич спрашивает:

— Совсем отогрелся?

— Со-совсем, — озлобился Васька, не в силах справиться с противной дрожью во всем теле.

— Да ты что же это?

— А то вы не видите?

— Все я, брат, вижу.

— Ну и нечего тут.

— Я тебя, тезка, понимаю, ты не думай.

— А чего мне думать-то.

— Думать всегда не мешает.

— Вам хорошо, вы за решеткой не сидели.

— А ты сидел?

— А я сижу.

— Это еще не решетка, за которой сидят. Это, учти, детская комната.

— А решетка?

— Ну не успели снять.

Засовывая варежки в карман, Васька спросил:

— В колонии тоже, скажете, решеток нет?

— В какой колонии?

— Будто не знаете…

— Я-то знаю, а тебе зачем?

— Куда же меня теперь?

— Вот я и сам думаю: куда же тебя теперь? — вздохнул Василий Андреевич.

Он сел на стул против Васьки и, пристально глядя на него, спросил:

— Куда тебя? — и задумался. — Сам-то как думаешь?

Васька растерялся. Еще ни один человек на свете никогда не раздумывал о нем, о его намерениях и не спрашивал его.

— А мне все едино.

— Дома у тебя плохо, — продолжал раздумывать Василий Андреевич.

— Откуда вы все знаете?

— Не все я еще знаю, вот в том-то и беда.

Теперь уж и Васька задумался, а Василий Андреевич безнадежно спросил:

— В школе-то у тебя как дела?

— В школе! — Васька просиял и неожиданно для себя и для своего собеседника сказал с откровенной гордостью: — Хорошо у меня в школе.

На одно только мгновение блеснула улыбка на измученном Васькином лице. И все его веснушки, и покрасневший от переживаний носик-репка, и глаза, и следы слез на щеках — все вдруг расцвело и заликовало.

И этого мгновения было довольно для того, чтобы заметить, как вдруг открылось в человеке все, что в нем есть самого лучшего.

Василий Андреевич, спрашивая о школе, по правде говоря, и не надеялся услыхать ничего сколько-нибудь утешительного. Ведь, даже не зная Ваську, по одному только его виду каждый бы определил: да, мальчик этот не из первых учеников, школа для него тяжкая обуза и ходит он туда только потому, что его гонит отец, а отец гонит потому, что иначе нельзя. Попробуй-ка не пошли мальчишку в школу — неприятностей не оберешься, а их и без того хватает.

Васькин ответ так удивил Василия Андреевича, что он растерялся и не сразу начал задавать вопросы, выяснять разные подробности сложной Васькиной жизни.

Но сам-то Васька был не мастер объяснять разные тонкости своего душевного состояния, тем более, что и увлечение театром и связанные с этим увлечением жизненные успехи свалились на его рыжую голову, как снег с крыши.

Поэтому допрос затянулся, пока выяснилось, что школа для Васьки с некоторых пор перестала быть обузой. Скорее, наоборот, именно в школе нашлось для Васьки живое, теплое дело.

— А теперь я что-то тебя совсем не понимаю, — сказал Василий Андреевич.

— Все, по-моему, понятно.

— Это по-твоему.

— А по-вашему?

— А по-моему, заврался ты окончательно.

— Я вам всю чистую правду…

— Где же тут правда: хочешь стать актером, а таскаешь какие-то запасные части. Зачем они тебе? Вот если бы ты техникой увлекался, тогда бы я тебе поверил… Ну, чего притих?

— А чего мне притихать-то?

— Наверное, говорить нечего.

— А если мне от вас доверия нет.

— Доверие, тезка, заслужить надо.

Спрятав нос в свой лохматый воротник, Васька, тихо сказал:

— Убьет он меня, вот что вы учтите.

— Отец?

— Он. Убьет.

— За что? Ты же еще ничего не сказал.

— Потому и не сказал.

— Отца прикрываешь? А я и без тебя все знаю. Хочешь, скажу? У вас там целая компания работала, одни воровали, другие продавали, а третьи прикрывали. Верно? Я вот не знаю только, чем ты занимался.

— Ничего я не делал.

— Правильно. Ты воров прикрывал. А это, знаешь, самое последнее дело. Молчишь. Тебе отец велел: если воровство обнаружится, всю вину на себя принять, с маленького спросу меньше. Им — тюрьма, а тебе ничего. Так ведь дело-то было?

— Так, — с отчаяньем признался Васька. — Все так и было. А теперь что?

— А теперь иди домой и молчи.

СУМАТОШНЫЙ ВЕЧЕР ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Входная дверь захлопнулась и наступила тишина.