Монго Бети - Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью Страница 38

— Значит, сарингала лучше всех под огнем держались. Ладно, а кто еще там был?

— Кроме сарингала? Американские черные, я же тебе говорил.

— А кроме американцев?

— Кроме американцев? Кроме них, там были… ну… кто же еще… мы, разумеется.

— Только черные?

— Только черные, малыш, если уж хочешь знать всю правду. Черный — самый лучший воин на свете, если, конечно, у него есть винтовка.

Тут Жан-Луи и Мор-Замба, взволнованные этими словами Жозефа, решили наконец поведать ему, что, еще отправляясь на фронт, Абена задумал присвоить себе винтовку и привезти ее домой. Лицо пьяницы застыло, он огляделся по сторонам, потом сделал друзьям знак, чтобы они наклонились к нему, и сказал доверительно:

— Так вот ради чего он пошел на сверхсрочную службу! Теперь я все понимаю. Он, стало быть, надеялся отыскать какую-нибудь лазейку, обмануть бдительность начальства. Но не удастся ему это, отберут у него винтовку, особенно автоматическую. Так вот, значит, в чем дело! Но они этого не допустят, клянусь вам, чем хотите, не допустят они этого!

— А собственно, почему? — спросил Жан-Луи.

— Потому что боятся, малыш. Тебе ли этого не знать, ты ведь 7в школе учишься. Винтовка опасна потому, что из нее так и тянет выстрелить: трах-тах-тах! Представь-ка себе это: вот смеху-то будет! Парню с винтовкой не пришлось бы околачиваться здесь без дела, ведь у нас в колонии мерзавцев предостаточно, взять тех же сарингала. Трах-тах-тах! Тах-тах-тарарах! Бум-бум-бум! Вот смеху-то было бы! Послушай-ка меня: засядешь ты, скажем, где-нибудь в переулочке с заряженной винтовкой в руках, слышишь — они подходят, человека три или около того, идут, подлецы, и никого не боятся, балагурят, ржут во все горло. И вот они вынырнули из-за поворота, прямо перед тобой. Тут и целиться не надо, они сообразить ничего не успели, и вдруг: тах-тах-тах! А тебя уже как ветром сдуло, и ни одна живая душа тебя в глаза не видела. Представь-ка себе все это: что же тогда, по-твоему, будет? Ну как ты думаешь: что тогда будет?

— Не знаю, — буркнул Жан-Луи.

— Да я и сам толком не знаю, — продолжал пьяница. — Сарингала, наверно, еще больше обозлились бы, но уж вряд ли стали бы так заноситься, как сейчас. А это была бы потрясающая победа. Раз ты сумел сбить спесь со своего врага — значит, победа за тобой. А что было бы потом, как думаешь?

— Ну что?

— А потом, малыш, все переменилось бы, все было бы не так, как прежде: тебе ли этого не знать! Что ужасней всего, отчего мы с ума сходим? Да оттого, что у нас ничего не меняется. Вот плыл я домой, на корабле всегда найдется время обо всем поразмыслить. Плывешь и думаешь: «Нет, невозможно представить, чтобы все у нас осталось по-прежнему, ну просто невозможно». Приехал, огляделся — и что же: ничего, ну ровным счетом ничего не изменилось. Вот ужас-то! Ты слышал о Рубене? Наклонись-ка поближе: ты слышал о Рубене — от парней из Кола-Колы, от мелких чиновников из Фор-Негра, от портовых грузчиков? Скажи мне, малыш, неужели ты никогда не слышал о Рубене? Ведь ты же учишься в школе!

— Конечно, — сказал Жан-Луи, — но я хочу спросить тебя вот о чем, правда ли, что вас держали взаперти, как зачумленных, и что вы никогда не участвовали в парадах?

— Пр-равда! — взревел старый вояка, опрокинув перед тем еще один стаканчик «святого Иосифа». — Истинная правда. Скажи-ка мне, малыш, кто взял оазисы Куфра? Ах да, ведь ты же не знаешь, что такое Куфра, — и чему вас только учат в ваших дурацких школах? Ну тогда я тебе сам скажу, кто их взял: раскрой пошире уши. Представь себе, что победителями в оазисах Куфра были мы!

— Кто это «мы»?

— Мы, африканцы, ну и еще сарингала. И всего-то нас было не больше пяти батальонов. Вот так-то дело обстоит с Куфрой, старина.

— А где же были белые?

— Белые? Посмотри-ка на них здесь, у нас: часто ли они сломя голову бросаются в пекло? Кричать другим «вперед» — это они умеют, а сами… Впрочем, в то время в их распоряжении не было ни одного настоящего бойца, если, разумеется, скинуть со счета офицеров. Только мы одни. А что потом? Думаешь, нам воздали воинские почести за эту победу? Когда итальянцы сдались…

— Итальянцы? При чем тут итальянцы? Откуда они-то там взялись? Я думал, вы сражались в пустыне с немцами…

— И с итальянцами тоже! Я объясню тебе это как-нибудь в другой раз. И чему вас только учат в школах? Так вот, воздать воинские почести победителям — значит дать им право первыми войти в крепость, когда неприятель сдался, — крепость эта звалась Эль-Тадж. Ну а теперь попробуй угадать, что было дальше! Нам не разрешили в нее войти, чтобы не унизить итальянцев: они поставили это условием сдачи.

— И ваше командование согласилось?

— Можешь мне поверить, малыш. И такое за время войны повторялось не раз. Но я рассказываю только то, чему сам был свидетелем. Если старый Жозеф чего не видел, он не станет тебя уверять, что видел, не так ли? Вот мы и остались торчать у стен крепости, в пустыне, под палящим солнцем. Но все это давно в прошлом. А теперь все наши мысли о Рубене. Ты слышал о Рубене, малыш? Плесни-ка мне еще стаканчик «святого Иосифа»! Да слышал ли ты хоть когда-нибудь о Рубене?

После многочасовой беседы Жан-Луи и Мор-Замба наконец расстались со старым воякой; теперь у них не оставалось никаких сомнений, что пьяница никогда не встречал Абену, иначе ему наверняка была бы известна его заветная мечта о винтовке.

Со своей стороны Жан-Луи особенно был заинтригован политическими откровениями Жозефа; он полагал, что здесь скрывалась какая-то тайна, которой не следовало пренебрегать. Он был тем более озадачен, что знал по опыту: старые солдаты слишком уверены в своем превосходстве над всеми прочими, чтобы, пусть даже по пьяной лавочке, петь дифирамбы человеку, никогда не нюхавшему пороха. Тем не менее Жозеф не переставал превозносить Рубена чуть ли не до небес. А ведь Жан-Луи, живший всего в нескольких минутах ходьбы от Биржи труда, фактической резиденции Рубена, был хорошо знаком с этим человеком и знал, что тот никогда не был солдатом. Неужели Рубен был не тем, за кого, не переставая им восхищаться, принимало его большинство колейского люда, — не просто сумасбродом, не боявшимся говорить во всеуслышание то, о чем другие едва осмеливались шептаться, не просто отчаянным храбрецом, который заранее осужден на неминуемую гибель, подобно множеству других исполинов, своих предшественников? Выходит, он вовсе не был бесплодным мечтателем, витающим в облаках в надежде, что оттуда посыпется манна небесная, поживиться которой вряд ли сумеют даже наши правнуки, — мечтателем, которого боготворит очарованная его бреднями толпа и втайне презирают истинные мудрецы, еженощно во время бессонницы убеждающие самих себя, что вначале было брюхо и то, что ниже брюха? А что, если он и впрямь был гребнем речной волны, стремящейся к океану будущего? Может, и в самом деле прав старый вояка, неустанно повторявший, что и сам господь был бы не в силах теперь преградить порабощенным народам путь к свободе, как нельзя заставить реку течь вспять от устья к истокам?

В этом году закупка очередного урожая какао оказалась для Робера не особенно удачной — это признавали все, и прежде всего Алу, который, как и следовало ожидать, вернулся в дом зятя, хотя там с ним обращались как с лакеем. Робер мог бы закупать какао и от своего собственного имени; с этой целью он собрал, занимая направо и налево, некоторую сумму, правда небольшую, но все-таки вполне достаточную для проведения задуманной операции, если, конечно, действовать осмотрительно. Но, невзирая на цветистый слог Жана-Луи, все бесчисленные прошения Робера, адресованные директору Управления экономикой, оказались тщетными, и документов, дающих право на оптовую закупку, он так и не получил «ввиду, — как ему ответили, — отсутствия серьезных оправдательных причин нерегулярного поступления от него налоговых сборов». Впрочем, он и сам признавал, что так оно и есть. Запутавшись в своих темных махинациях с местными властями, да к тому же порвав с Ниаркосом — причина разлада так и осталась тайной для всех, — Робер, подобно большинству колейских коммерсантов, вынужден был отказаться от самых прибыльных торговых операций, какие только возможны в колонии. Потерпев крушение своих честолюбивых планов, он, однако, не пал духом и с удвоенным пылом взялся за мелкие сделки на окрестных базарах и ярмарках, где у колейских торговцев руки были развязаны из-за слабости или полного отсутствия надзора. Дополнительную выгоду Робер извлекал из перевозки чужих грузов в сообществе со своим другом Фульбером, водителем пятитонки, который наверняка впервые в жизни сделался важной персоной; вокруг него увивались солидные торговцы, и сам он, почувствовав себя хозяином, проявлял теперь завидное рвение.

Но подлинный реванш за свою неудачу Робер взял несколько месяцев спустя после уборочной кампании, когда Доротея, младшая из его жен, разрешилась мальчиком в родильном отделении больницы Паран. Если не считать молодых женщин, отпрыски мужского пола были главной страстью Робера. При их появлении на свет он сходил с ума от счастья, буквально разорялся на подарки для матери и ребенка и на пиры, которые сегодня задавались друзьям, завтра — соседям, а послезавтра — недругам, ибо нельзя же было, как он сам говорил, упускать такую возможность для примирения. Проведя пять лет на службе у колейского коммерсанта, Мор-Замба понял, что эта неуемная страсть к своим отпрыскам мужского пола была одной из причин того, что деятельный, изобретательный, а подчас и рассудительный человек так и не выбился из среднего достатка, так и не сумел сколотить состояние, которое уравняло бы его с самым захудалым греческим торговцем. Уже будучи отцом множества сыновей, он не останавливался ни перед какими расходами, чтобы отпраздновать рождение очередного наследника, после чего ему приходилось начинать все почти на пустом месте.