Хулио Кортасар - Избранное Страница 38

— Я знаю, мужчины в панике отступают от слишком образцовых женщин, — сказала Клаудиа. — Но это только до женитьбы.

— Если образцовая женщина — это та, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивают только в пепельницу, а по субботним вечерам обязательный поход в «Гран Рекс» [83], мое отступление было бы столь же поспешным, как до, так и после супружества, вернее, до супружества дело бы и не дошло. Однако не подумайте, что я приверженец богемы. У меня есть особый гвоздик, на который я вешаю галстуки. Здесь скрыт более глубокий смысл, я подозреваю, что., образцовая женщина ничего не представляет собой как женщина. Мать Гракхов знаменита только благодаря своим детям, всемирная история была бы еще печальней, если бы все знаменитые женщины походили на мать Гракхов. Вы приводите меня в замешательство своим спокойствием и уравновешенностью, которая совсем не вяжется с тем, что вы мне сказали. И поверьте, к счастью, ибо чрезмерная уравновешенность обычно превращается в самую обычную скуку, особенно во время путешествия в Японию.

— О, Япония. С каким скепсисом вы это говорите.

— Я думаю, вы тоже не очень верите, что попадете туда. Скажите правду, если сейчас уместен такой вопрос: почему вы сели на «Малькольм»?

Клаудиа взглянула на свои руки и задумалась.

— Не так давно я говорила с одним человеком, — сказала она. — С одним человеком, отчаявшимся в жизни и считающим ее лишь жалкой отсрочкой, которую можно прервать в любой момент. Этому человеку я кажусь воплощением силы и здравомыслия, он всецело доверяет мне и поверяет все свои тайны. Мне бы не хотелось, чтобы он узнал о том, что я вам скажу, ибо две слабости могут дать при сложении страшную силу и привести к катастрофе. Знайте, я очень похожу на этого человека; мне кажется, что я достигла такого предела, когда самые реальные вещи начинают терять смысл, расплываться, отступать. Мне кажется… кажется, что я все еще влюблена в Леона.

— А-а.

— И в то же время я не могу выносить его, меня выводит из себя даже звук его голоса, когда он приходит навещать Хорхе и играет с ним. Можно понять такое? Можно любить человека, в присутствии которого минута кажется часом?

— Откуда мне знать, — резко сказал Медрано. — Мои заботы много проще. Откуда мне знать, можно так любить или нет.

Клаудиа взглянула на него и отвела глаза. Она хорошо знала этот угрюмый тон, каким обычно говорят мужчины, раздраженные женскими капризами и не желающие их понимать и тем более вникать в них. «Он сочтет меня истеричкой, как все, — без сожаления подумала она. — Возможно, он и прав, не стоило говорить ему обо всем этом». Она попросила у него сигарету и подождала, когда он поднесет зажигалку.

— Вся эта болтовня бесполезна, — сказала она. — Когда я начала читать романы, а случилось это в раннем детстве, я сразу же почувствовала, что диалоги персонажей почти всегда до смешного нелепы. И по очень простой причине. Из-за самого незначительного обстоятельства они вообще могли бы не состояться. Например, я могла бы сидеть в своей каюте, а вы решили бы прогуляться по палубе, вместо того чтобы зайти выпить пива. К чему придавать столько значения разговору, который происходит в результате самой нелепой случайности?

— Хуже всего то, — сказал Медрано, — что такой взгляд можно распространить на любое явление жизни, даже на любовь, которая до сих пор представлялась мне наиболее серьезным и роковым явлением. Принять вашу точку зрения — значить опошлить само существование, низвергнуть его в пропасть абсурда.

— А почему бы и нет, — сказала Клаудиа. — Персио сказал бы, что то, что мы называем абсурдом, есть наше невежество.

Медрано поднялся при виде Лопеса и Рауля, входивших в бар, они только что повстречались у трапа. Клаудиа принялась листать какой-то журнал, а молодые люди, не без труда уняв разговорный зуд сеньора Трехо и доктора Рестелли, отозвали бармена к краю стойки. Лопес взял на себя руководство операцией, и бармен оказался более сговорчивым, чем они предполагали. Корма? Дело в том, что телефон в данный момент не работает, и метрдотель лично поддерживает связь с офицерами. Да, метрдотелю сделана прививка, и, возможно, его подвергают санитарной обработке после возвращения оттуда, если, конечно, он попадает в опасную зону, а не общается с больными на расстоянии. Но это, разумеется, только его предположения.

— Кроме того, — неожиданно добавил бармен, — с завтрашнего дня будет работать парикмахерская с девяти до двенадцати.

— Хорошо, но сейчас нам хотелось бы послать телеграмму в Буэнос-Айрес.

— Но ведь штурман сказал… Штурман сказал, сеньоры. Как же вы хотите, чтобы я? Я совсем недавно работаю на этом судне, — плаксиво добавил он. — Я сел в Сантосе две недели назад.

— Оставим вашу биографию, — сказал Рауль. — Вы просто покажете нам путь, по которому можно попасть на корму, или по крайней мере отведете нас к какому-нибудь начальству.

— Я очень сожалею, сеньоры, но мне дан приказ… Я тут новенький. — Увидев выражение лиц Медрано и Лопеса, он судорожно проглотил слюну. — Все, что я могу сделать для вас, — это показать туда дорогу, но двери заперты, и…

— Я знаю дорогу, которая не ведет никуда, — сказал Рауль. — Давайте, поглядим, она ли это.

Вытерев руки (кстати сказать, совершенно сухие) кухонным полотенцем с эмблемой «Маджента стар», бармен неохотно покинул стойку и пошел впереди всех к трапу. Он остановился у двери напротив каюты доктора Рестелли и открыл ее ключом. Они увидели очень простую и опрятную каюту, в которой красовалась огромная фотография Виктора-Эммануила III и карнавальный колпак, висевший на вешалке. Бармен пригласил всех войти, изобразив на лице услужливую мину, и тут же запер за собой дверь. Рядом с койкой в кедровой панели была едва заметная дверца.

— Моя каюта, — сказал бармен, обводя вокруг пухлой рукой. — У метрдотеля другая, по левому борту. Вы на самом деле?… Да, ключ подходит, по я предупреждаю, что нельзя… Штурман сказал…

— Открывайте сейчас же, приятель, — приказал Лопес, — и возвращайтесь подавать пиво жаждущим старичкам. И совсем не обязательно, чтобы вы рассказывали им об этом.

— О нет, я ничего не скажу.

Ключ повернулся два раза, и дверца медленно отворилась. «Разными путями сходят здесь в геенну огненную, — подумал Рауль. — Как бы все это не кончилось встречей с татуированным великаном Хароном со змеями на руках…» Он последовал за остальными по сумрачному коридору. «Бедняга Фелипе, должно быть, грызет кулаки со злости. Но он слишком юн для таких дел…» Рауль почувствовал, что кривит душой, что только извращенное удовольствие заставило его лишить Фелипе радости участвовать в таком приключении. «Мы поручим ему что-нибудь другое в порядке компенсации», — подумал он, испытывая легкие угрызения совести.

Они остановились, дойдя до поворота. Перед ними было три двери, одна приоткрытая. Медрано распахнул ее настежь, и они увидели склад с пустыми ящиками, досками и мотками проволоки. Кладовая не сообщалась ни с каким другим помещением. И только тут Рауль вдруг сообразил, что Лусио не присоединился к ним в баре.

Из двух других дверей одна была заперта, а вторая вела в коридор, освещенный лучше, чем тот, по которому они пришли. Три топора с выкрашенными красной краской топорищами висели на стенах, и коридор упирался в дверь, на которой значилось: GED ОТТАМА и более мелкими буквами П. Пиккфорд. Они вошли в довольно просторное помещение, заставленное железными шкафами и трехногими табуретами. При виде их какой-то человек изумленно поднялся и отступил на шаг. Лопес безуспешно попытался заговорить с ним по-испански. Затем по-французски. Рауль, вздохнув, задал ему вопрос по-английски.

— А-а, пассажиры, — сказал человек в синих брюках и красной рубахе с короткими рукавами. — Здесь нельзя ходить.

— Простите за вторжение, — сказал Рауль. — Мы ищем радиорубку. У нас очень срочное дело.

— Здесь нельзя пройти. Вам надо… — он быстро взглянул на дверь слева. Медрано оказался там на секунду раньше.

— Sorry [84], — сказал он, сунув руки в карманы брюк и дружески улыбаясь. — Понимаете, нам надо пройти. Сделайте вид, что вы нас не заметили.

Тяжело дыша, матрос отступил, чуть не столкнувшись с Лопесом. Они прошли и закрыли за собой дверь. Дело начинало принимать интересный оборот.

«Малькольм», казалось, состоял из одних коридоров, и от этого у Лопеса даже возникло что-то вроде боязни замкнутого пространства. Они дошли до первого поворота, не увидев ни одной двери, как вдруг услышали звонок, похожий на сигнал тревоги. Он звенел секунд пять подряд, чуть не оглушив их.

— Ну, теперь заварится каша, — сказал Лопес, все более возбуждаясь. — Чего доброго, сейчас сбегутся эти сучьи финны.