Вера Галактионова - На острове Буяне Страница 38

– Бедненький, – тискали его даже старшеклассницы и называли кузей.

Потом, во взрослой жизни, это выручало почти всегда, в самых разных отношениях и в самых трудных случаях жизни: «Я – не родной, вообще-то. Мне всегда не хватало чисто человеческого тепла, между прочим». Но помогало почему-то временно…

– Какая же это ложь? – рассуждал теперь сам с собою Кеша, обхватив кружевную подушку. – Просто я с глубокого детства осознавал себя особенным, не похожим на других! Таков удел талантливого человека. Для меня, как и для Хрумкина, это не составляет тайны. О, только он меня и понимал! Остальные, сволочи, выгоняли на улицу рано или поздно. Плебеи…

Кеша, в который раз, потосковал о том, что флейтист теперь очень далеко, и, укрывшись с головой мягким одеялом, заснул снова с большим удовольствием. Однако во сне он сразу стал понимать: такое ещё никогда не снилось ему – потому что не могло сниться прежде.

В безмерном удивлении он обнаружил себя на пасмурном весеннем холме, совсем безлюдном. Кеша стоял в дырявой, чужой обуви, глядя себе под ноги. И одежда на нём была не его. Из коротких рукавов фуфайки, прожжённой в нескольких местах, неприятно торчали его оголённые едва не по локоть руки. Они казались огромными и чужими.

Рядом с ним зеленела тихая весна его детства. Татарник ещё не выпустил ножку и лежал на земле, плоский, распластав зубчатые листья вокруг себя. Но редкие одуванчики уже нежно желтели тут и там.

Вдруг Кеша вспомнил, что поезд на запад может уйти без него, и страшно заторопился. Расчёсанные и прибитые весенними дождями, серые космы старого пырея спускались с холма. Сходить по ним было неудобно, словно по изморози или по свежей пороше.

– Скли-и-изко! – говорил ему в спину какой-то знакомый, тоскующий женский голос. – Ой, склизко!

Однако Кеша не останавливался. Он только подтягивал короткие рукава фуфайки пониже и переступал в дырявых чужих башмаках, спускаясь по холму лесенкой довольно ловко.

Вдруг, уже в низине, тёмный овраг распахнулся перед ним, похожий на пропасть. Кеша заглянул в него боязливо. Там, на глубоком дне, утонули в далёком и дымном зелёном свете давно умершие, свалившиеся от старости деревья. И зелёный этот лесной свет втягивал в себя Кешу ощутимо – как влечёт любопытного человека вода, мерцающая на самом дне глубокого колодца.

Кеша попятился в страхе и стал искать другой путь. Он увидел плохо наезженную дорогу, которая шла непонятными, странными кругами, приминая луг. Потом дорога уходила беспутно вверх, на тот же самый холм с листьями татарника, и взлетала в небо с вершины. «Приехали!» – сказал Кеша во сне так громко и недовольно, что почти проснулся.

Однако поезд уже шёл, в котором ехал, кажется, и он, не видящий себя. И всё сбылось, и всё свершилось самым радостным образом. И колёса мчали Кешу именно туда, куда он хотел. И даже выстукивали неустанно, нарочно для него: «Запад. Запад. Цивилизация, запад, Бодлер… Хэм! Хэм! Хэм!» Поезд уносил его из этой пресловутой жизни, в которой он так ужасно завяз, в иную! В настоящую. Навечно.

Но за вагонным окном, меж тёмных дубовых стволов, ещё ходили кругами тёмные тени, и прятались, пропадали в свежей зелени молодых листьев. И Кеша боялся, что эти тени вот-вот выхватят его из поезда и уже не отпустят никуда. Он крепче вцеплялся в оконный металлический стержень, на котором болталась занавеска, и вжимался в угол купе всем телом. Только лёгкая душа его не понимала, что вагонное стекло отделяет Кешу от воли и весны. Не чувствуя никакого препятствия, она летела рядом с поездом, над оврагами.

Душа взмывала над холмами. Потом долго мчалась вдоль бледных песчаных дорог, над ландышами, цветущими по обочинам, и над красноватыми вершинами маленьких клёнов. И это неуправляемое поведение души не нравилось Кешиному телу, трясущемуся в вагоне одиноко.

Должно быть, дождь прошёл совсем недавно. Потому что бросался в глаза то и дело нестерпимый блеск мелькающих в окне зеркальных лужиц. Кажущиеся совсем тёмными и глубокими, они вдруг вспыхивали сильным мгновенным светом – и гасли. И самовольная душа, летящая за окном состава, никак не возвращалась в вагонное душное тепло.

Но поезд шёл и шёл. И тело ехало и ликовало уже само по себе. И колёса выстукивали – «скорей, скорей, скорей»…

Там, за вагонным окном, на жёлтой от одуванчиков незнакомой околице, стоял одиноко старый фронтовик на протезе, с непокрытой головой. Он смотрел неотрывно на этот поезд, уходящий на запад, уронив бессильно тяжёлые изработанные руки. Далеко, за его спиной, привязанная верёвкой к колышку, паслась на лугу белая бородатая коза, про которую забыл старик в своей неподвижности. На сером и старом пиджаке его блеснул какой-то орден на затёртой георгиевской ленте. А поезд с Кешей уходил и уходил от фронтовика, глядящего вслед из-под нависших, тяжёлых век. Поезд мчался, весело стуча колёсами – туда, туда, туда.

– Наконец-то позади вся эта жуть, чтоб она… – облегчённо вздохнул Кеша – и проснулся, не договорив.

На кухне разговаривали по-прежнему. Но странный сон не отпускал Кешу от себя и потому беспокоил. Холм с дорогой, улетающей в небеса, одинокий фронтовик на протезе… Красные беспомощные клёны, белые грустные ландыши… И даже бородатая коза на верёвке – всё это стояло перед глазами и что-то насильно объясняло ему, не отпуская сознания.

– Процесс диффузии! – рассердился на сон Кеша.

Он ощупал себя с тревогой, бормоча:

– Хм. Чуждый мне мир проник даже в меня. Безобразие! Нахватался я тут всякой пресловутости…

И он почувствовал давно и хорошо знакомое волнение, почти сладостное, блудливое, которое быстро перерастало всегда в один и тот же неодолимый порыв: сбежать незаметно, всё равно куда.

«Хм. Если человека долго не выгонять, он… уедет сам! – понял Кеша. – Надо будет записать».

Он прислушался было к голосам на кухне, однако ещё одна блестящая мысль поразила его:

– Всё, что сложно, того не существует! – сказал он себе. – Нет, я прямо Фейхтвангер какой-то сегодня, на самом деле…Значит, пора.

– …Подзадержался я у Броньки, конечно, – потягивался и позёвывал Кеша. – На женщинах творческому человеку вообще задерживаться нельзя. Я ведь не намерен, как художник, терять свою свободу?! В конце-то концов?!. Да я и права такого не имею. Талант обязывает быть в пути. Иначе придушит художника всяческая бездарность! Задавит, как толстуха. Приспит, будто ребёнка, жалеючи…

Нет уж. Вперёд! Вперёд! К неизведанному, новому…

[[[* * *]]]

Чтобы отвлечься от всяких умных собственных мыслей, он повернулся на другой бок и принялся слушать размеренный разговор, долетавший из кухни через большую комнату.

– …Батюшки-светы! А что же, говорят, Старый-то Завет от Нового отличается? – спрашивала на кухне Бронислава.

– Да как – отличается?! – с неудовольствием возражала тётка Матрёна. – …Не отличается он.

И говорила затем кротко, веско и разумно:

– Дело как вышло? Мир надо было спасать. А куда Сына Божьего к людям во спасенье посылать? Где грехов больше – туда… И вот, какой там народ был, весь он – по Старому Завету жил. И религия у него была такая: в какой-нибудь Египет войдёт один, Иосиф их, прекрасный какой-нибудь, щас же пробьётся к трону. А за ним – вся родня в правительство египтово садится. И по их религии, по Старому Завету, они из каждого Египта – всё вывозят: и злато-серебро, и парчу, и всё-всё. И вывозят, и вывозят – пудами. Покудова каждый Египет не разорят. И с поклажей они в другой, в новый Египет переходят… Дед, молчи! Погоди… Сын-то Божий с чем к ним пришёл? Чтоб они больше так не делали. Новый Завет им принёс: хватит вам Египты обирать – запрет вам на это дело налагается. И теперь уж в услуженье всем народам вы – идите. Смиряйтесь теперь перед ними всеми каждый день. А к тронам – не лезьте больше, хватит: идите в пустыни, кайтеся там. А деньги, которые вы в Египте в новом набрали, бедным раздайте назад – у кого брали взаймы да без отдачи. И другим народам ноги мойте, как Христос своим ученикам их мыл. Он вам такой пример показал, не ещё кому, чтоб вы спаслися. А то конец света настанет, Армагеддон. А они и говорят Спасителю: «Нет. Пускай лучше весь мир перед нами смирится, как Христос. Мы этим миром всем владать хотим. Нам невтерпёж». А им и было сказано: «Как хотите. Но добьётесь вы этим – плохого!»

– А я как раз? – начал было старик про своё. – Когда оккупация-то была! На подступах к матушке к Волге…

– Лыко, мочало, начинай сначала. Дед! Не вводи во грех. Я ведь причастилася.

– Тётка Матрён! А чего они добьются-то? Отступники?

– А добьются они того, что православный мир да мусульманы – объединятся. И будут отступники от Христова учения тогда биты, смертным боем, православными да мусульманами: за то, что по пути Спасителя не пошли. В Палестине – там будет Армагеддон весь этот. Битва-то с ними. Вот чего они этим добьются… И Старый Завет – это по которому они жили и других людей обирали: разрешалось им тогда. А Новый Завет это дело плохое им уж запретил. И открыл – как они после этого жить должны: по-другому. Им-то путь указан был – мир через смирение своё спасать. А они отказалися. Бес в них взыграл. И бес ими стал тогда править. И будет править ими, пока они не смирятся. Перед всеми людями.