Ирина Степановская - Как хочется счастья! (сборник) Страница 38

Таисия посмотрела на меня очень строго, но не ответила – сделала вид, что возится с самоваром. Тогда я снова спикировала на нее, пытаясь вызвать у нее возмущение или раздражение, что позволило бы ей раскрыться:

– В церковь к молитве приходят разные люди. Не все среди них праведники. Однако же ваши «сестры» терпят присутствие этих людей не только на молитве, но и в вашем дворе и не относятся к ним грубо, как к посетителям и воспитанникам художественной школы. Разве это терпимая выходка, когда дети приходят на занятия и видят измазанные двери. Сами знаете, чем измазанные. – Невольно я повторила Таисины слова и, вытащив фотографии, присланные в редакцию, разложила их перед ней. – Разве терпимыми нужно быть не ко всем?

– Грешники, приезжающие молиться, приносят пользу, – без обиняков сказала Таисия, даже не посмотрев на фото. – Они дают деньги и нам. Своими пожертвованиями они позволяют нам нести наш крест. Вы видели, что я стараюсь, чтобы мои помощницы были сыты, одеты и обуты. И я хочу, чтобы у них появилась более прочная крыша над головой, чем эта. – Она посмотрела на меня своими пронзительными глазами, и я невольно вспомнила о кукольном доме. «Матушка» видела меня насквозь. – Поверьте, есть огромная разница в их содержании у меня и тем, что они видели, когда находились в миру.

– Но может, стоит тогда просить деньги на строительство нового дома, а не отбирать у детей школу? Среди них ведь есть и талантливые. И даже если бы и не было, то это бы не имело никакого значения. Ведь дети должны где-то учиться рисовать…

Настоятельница встала и выглянула в окно.

– Пойдемте, посмотрим. Они уже там. – Я снова заметила недобрый огонек в ее глазах. Мы прошли назад тем же путем через кукольные кельи и вышли во двор, обошли здание трапезной и подошли к тяжелым дверям. Двери оказались отперты – внизу угадывалась полоска света. Я потянула на себя массивную, остывшую уже после дня металлическую ручку. Огромное помещение было освещено и показалось мне ярким и нарядным – наверное, по контрасту с бедными, неосвещенными кельями-комнатушками. Я вошла, не затворяя за собой дверь. Таисия, я это чувствовала, осталась снаружи. Лидия Васильевна, хорошо видимая, издалека выглядевшая очень красивой – нежной, неожиданно девичьей красотой, в своей прежней сиреневой кофте сидела, закинув ногу за ногу, между мольбертами, а перед ней стояла табуретка с пепельницей и тонким стаканом, наполненным чем-то прозрачным желто-зеленым.

«Сухое вино, – подумала я. – Похоже, сегодня они сменили репертуар».

В дальнем углу помещения невзрачного вида мужчина в засаленной куртке лихорадочно накладывал толстые мазки на натянутый холст.

– Гога, – догадалась я. Больше в помещении никого не было.

– Присаживайтесь, – решительно подвинула к табуретке второй стул Лидия Васильевна, при этом встряхнулись ее легкие светлые кудряшки.

– Хотите вина? – она достала откуда-то снизу чистый стакан и наполовину опорожненную зеленую бутылку. – Не французское, но очень неплохое. – От ее сигареты, как всегда, поднимался дымок.

Хотя я не курила, мне захотелось вина и сигарету, но, сославшись на исполнение обязанностей, я отказалась.

– Жаль, – сказала директор школы. – Гога пьет только водку, и то не каждый день, а Маклаков сегодня не пришел. Вас, наверное, испугался, – хмыкнула она. – Поддержать меня некому. А жаль, – снова повторила она. – По вечерам здесь бывает очень грустно. – Я увидела, что Лидия Васильевна с полбутылки порядком расслабилась. Меня удивило, что она не захотела пускать пыль в глаза.

– Я думала, вы, как все, будете мне чай предлагать!

Она усмехнулась.

– Знаете старый анекдот? Представитель народов Севера смело рассказывает анекдоты про КПСС, потому что дальше Берингова пролива его не могут сослать – он и так там живет. Предлагаю вам вино, потому что мне лично нечего бояться. Мне уже все равно. Закроют школу – так закроют.

– Но вы же боролись? В газету вот написали…

– А, это от слабости. В припадке оптимизма. – Она прикурила следующую сигарету. – Газета ваша все равно ничего не решит. – Она зачем-то вытянула вперед свободную от сигареты руку, разжала пальцы. Оглядела руку со всех сторон, сжала кулак и снова его распустила.

– Я не боюсь этой хитрой твари, что вечно караулит под окнами, – Лидия Васильевна кивнула на окно. – Могу поклясться, что она подслушивает там и сейчас. Но от нее тоже ничего не зависит. Решение придет откуда-то сверху. И очень может быть, что эту тварь вместе с ее воронами выкинут отсюда еще быстрее, чем меня с моими учениками. И только черные перья во все стороны полетят. А в этом здании устроят бассейн или сауну с девочками для приезжих или даже мужской монастырь. Ни от нее, ни от меня, ни даже от газеты на самом деле ничего не зависит… – Женщина подняла стакан и выпила остатки.

Невольно я посмотрела на окно, но в черноте ночи никого не было видно.

– Я знаю, что она там. Она все время подглядывает за нами. Я даже думаю, что не с целью сбора компромата, а просто хочется увидеть клубничку. – Лидия Васильевна опять усмехнулась. – Но откуда здесь у нас клубничка, когда все сорняками поросло…

– Вы хотите сказать, что у настоятельницы к вам личная неприязнь?

– Ну, это уж скорее я должна была бы испытывать к ней личную неприязнь. – Лидия Васильевна прикурила новую сигарету. – Вам, наверное, рассказали, что она увела у меня мужчину, которого я любила больше жизни. Но я испытываю неприязнь не к ней, а к тому типу людей, к которым принадлежит эта женщина – самоуверенным ханжам, которые считают, что только они, отыскав свою единственную дорогу из тысяч возможных путей, всегда и безусловно правы во всем. И по такому случаю все должны уступать им место на их дороге, и петь им хвалебные гимны, и вешать на них ордена.

– Вы и сейчас любите этого человека? – спросила я. Мне почему-то было важно получить от нее положительный ответ. Лидия Васильевна лишь неопределенно описала сигаретой дугу.

Вдруг дверь распахнулась, и в трапезную вошел не старый, но болезненно-одутловатый человек в дождевике и соломенной шляпе с полями. Капюшон дождевика был натянут на шляпу, и создавалось впечатление, что перед нами вдруг, как на сцене, появился артист в костюме переспелого трухлявого гриба. Но на плечах его дождевика были вполне настоящие, не сказочные, темные мокрые полосы.

– Знакомьтесь. Это Маклаков. Преподаватель, – сказала мне Лидия Васильевна.

– Там что, дождь? – удивилась я. Еще минут пять назад никаких туч на небе не было и в помине.

– Гроза. Сейчас грянет. – Маклаков своими пухлыми пальцами стащил капюшон, снял шляпу, стал расстегивать плащ. Волосы у него оказались тусклые, жирноватые и до плеч. Под плащом обнажились клетчатые шорты до колен, тонкая трикотажная майка-безрукавка, как у борца, поверх которой была надета расстегнутая на груди рубашка с короткими рукавами.

– Гога! Ты тоже хоть подойди, познакомься! – крикнула в сторону художника Лидия Васильевна.

Гога будто ждал ее приглашения. Будто стеснялся подойти сам. Он тут же положил кисти, вытер руки запачканной тряпкой и приблизился ко мне.

– Дарья Анисимова.

Он сделал движение вперед всем своим колеблющимся узким корпусом, и я поняла, что мне нужно подать ему руку. Гога осторожно взял мою руку в свою, будто стараясь не испачкать, и вдруг припал к ней своей горячей щекой, зайдясь внезапными всхлипываниями. Руку мою он при этом не отпускал.

Я в недоумении взглянула на Лидию Васильевну.

– Гога! – крикнула она. – Перестань!

– Я плачу! Я рыдаю! Ангел! Просто ангел! – в голос уже подвыл Гога, нисколько не стесняясь ни окрика, ни того, что я уже судорожно выдирала свою руку из его цепкой, как собачья пасть, лапы. – Снизошла и на нас, здешних грешных, небесная благодать! Уж не Тайкиными ли молитвами, страшно подумать, центральная пресса удостоила нас посещением не просто корреспондентки, а ангела небесного красоты несказанной…

Я выдрала руку и сердито оглянулась. Маклаков, будто ничего не происходило, спокойно пристраивал на струганую деревянную вешалку плащ. Ноги его, обнаженные ниже колен, были светлые, полные и совершенно безволосые, как у женщины.

– Ангел! Чистый ангел! – уже тише, но еще вполне явственно подвыл Гога. Лидия Васильевна как сидела, так и не пошевелилась на своем табурете, только ее сиреневые рукава повисли вдоль рук, как привядшие, брошенные на дорогу, сорванные колокольчики. И вот в этот момент грянул гром. Удар был такой силы, что мне показалось, тяжеленная крыша лопнула и развалилась над самой моей головой. Электричество мигнуло и погасло.