Александр Тиранин - Шёл разведчик по войне Страница 38

Потом Илюхины родители получили комнату возле Исаакиевской площади и он перешёл в 239–ю школу. И вот случайно встретились.

Весной 1942 года Ленинградским горкомом было принято решение о направлении школьников на сельхозработы. А зам. председателя Ленсовета Е. Т. Федорова на городском совещании учителей так и объявила: внешкольная и даже школьная работа сейчас одна — это работа на огородах. Школьные сельхозлагеря позволят убить двух зайцев: окажут подспорье в питании ленинградцев и позволят ребятам провести лето в стороне от бомбежек и обстрелов, на свежем воздухе. А усиленное питание и размеренный режим с посильным трудом помогут им окрепнуть после тяжелой блокадной зимы.

Так бывший одноклассник Илюха оказался на карельском перешейке, на тропах по которым хаживал от родни к родне Миша.

Они с Илюхой сидят на толстом бревне. От костра, над которым в ведре варятся не то щи, не то овощное рагу, в общем, смесь картошки, лука, морковки, брюквы, крошеных капустных листьев да двух горсток ячневой крупы добавленных для сытости, идёт тепло. И странно, тепло это не жарит с одной стороны, как обычно от костра, но обволакивает тело со всех сторон вселяя в него сладкую истому. Подошедшие ребята рассаживаются возле. Илюха хлопочет, подкладывает дрова «пожарче», и, вместе с тем, следит, чтобы пламя не поднялось высоко, чтоб не выплёскивалось драгоценное кушанье. Но Миша смотрит на них как — то отчужденно, у него нет желания даже заговаривать с ними, не только самому в их хлопоты вступить. Ему так хорошо в этой сладкой истоме.

Вдруг видит, к костру идёт женщина дивной красоты — его мама. И странно, никто из ребят не обращает на неё никакого внимания, они её как бы не видят. Мама наклонилась к Мише, глаза у неё печальные и при этом очень — очень добрые, коснулась пальцами его головы.

Что — то изнутри толкнуло Микко под сердце и он очнулся.

Уже не поле, но лес, зимний промёрзший карельский лес и перед ним мама, его мама в шерстяной кофточке накинутой на плечи поверх летнего сарафана, того самого, в котором провожала его к бабушке Лийсе, стоит над ним. Взгляд у неё теперь тревожный.

— Мама, я замёрз…

— Вставай, иди, — попросила мама.

Он закрыл глаза. Помотал головой, открыл. Мамы не было, а он как бы утратил власть над собой.

Тело трясло мелкой дрожью, но он хотя его мучили холод и боль от холода и побоев, встал и как заведённый пошёл мало соображая куда. Метров через сто он, также необъяснимо для себя, но уверенно забрал несколько влево. И через полкилометра был на шоссе.

«Ну и разведчик, — кольнул себя, — возле дороги заблудился. В крайности, мог бы повернуть назад и по своим следам выйти. Голова — дырка, уже на это ума не хватило». Но кольнул вяло, и от вялости той, даже не захотел оправдываться.

Ноги ослабли и подкосились и он повалился животом на снежный отвал на обочине: скоро начнёт темнеть, дорога ему незнакома и куда по ней идти — неведомо. Небо затянуто, даже по звёздам, когда стемнеет, не сориентируешься.

Но и сидеть нельзя — замёрзнешь. Как Валерий Борисович говорит? В жизни, среди пропавших — сдавшихся гораздо больше, чем побеждённых.

Нет, сдаваться он не хочет. Ни холоду, ни боли, ни усталости. Ни, тем более, этим подонкам фашистским, этой немчуре проклятой. Не дождутся!

Понудил себя, перебрался через отвал осмотрел деревья, с какой стороны больше мха наросло, нашёл муравьиное жилище, сориентировался и по нему. Ориентиры не очень точные, но юг от севера отличить можно, и то хорошо. А идти ему, в любом случае, к югу.

Вернулся на дорогу и, насколько позволяли стянутые холодом и болью мышцы, сначала медленно, а потом постепенно согреваясь и разминаясь быстрее заскользил на лыжах.

Хорошо, что стерпел. Не оставили б его немцы живым. Нет, не оставили бы.

Но им тоже не мало от него досталось. В один из первых рейдов… Всё в нём тогда кипело, и невзирая на строжайший, категоричнейший запрет Валерия Борисовича не только не брать в руки, но и не прикасаться, близко не подходить к оружию, подобрал на месте боя лимонку. Прошёл немного, видит на полянке в стороне от дороги траншея крытая жердями и дерном и в неё два немца по наклонному ходу бочки закатывают. И по — немецки горгочут, и хохочут. Этот хохот вывел Мишу из себя. «Твари! Подонки! Весело вам? Сейчас будет ещё веселее!» Повернул к землянке, руку протянул, чтобы в случае чего оправдать своё присутствие и тихонечко, чтобы немцев нечаянно голосом не привлечь.

— Брот, битте брот…

Подошёл ближе и лимонку под бочки катнул. И за камень прыгнул. Накрыло его взрывной волной и к земле придавило, пламя взвилось, как показалось ему, чуть не до неба, даже за камнем так жаром обдало, что волосы затрещали. Пришлось потом Валерию Борисовичу врать, будто у костра обгорел, сырые дрова не разгорались, бензина плеснул да норму не рассчитал. А от камня едва заставил себя убежать — очень хотелось досмотреть, как корёжатся, мучаются и дохнут в пламени облитые бензином фашисты.

Валерий Борисович как — то, уж очень внимательно, выслушал объяснения Миши про костёр, но допытываться не стал. И хорошо, что не стал, а то не сдержался бы Миша и выложил всё, а Валерий Борисович ему голову открутил бы. Медленно и без наркоза. Он обещал так сделать, если Миша хотя бы прикоснётся к оружию. А слово своё Валерий Борисович держать умеет.

А когда в следующий раз уходил Миша за линию фронта, Валерий Борисович целую лекцию прочитал, почему ему нельзя прикасаться к оружию. И в заключение лекции добавил:

— Разведчик воюет не с отдельными офицерами или солдатами, а с воинскими частями и даже с крупными воинскими соединениями. И ввязываться ему в несанкционированный бой с противником, так же глупо как командиру полка или дивизии биться на кулачках с солдатом врага.

У него же с тем взрывом словно нарыв лопнул, словно излишний пар стравился, после того мог уже спокойно, а если нужно, то покорно и доброжелательно разговаривать с немцами.

А ещё портфель с документами из опеля… Там великое везенье было. Удача и везенье.

Произошло это нынешним летом, в самое пекло, когда жара за тридцать переваливала. И не здесь, не в Карелии, а на юго — западном направлении, в Ропше.

Пошёл Миша к немецкой воинской части. Конкретной цели не было, решил, попросит поесть, под этим предлогом потолкается, сколько возможно, поблизости, может какая ни есть информация накапает. Что его подтолкнуло, интуиция или нечто иное, неведомое. Пошёл в надежде на «а вдруг», на случай. Не на авось, на авось в разведке ничего не делается, а на удачу. Удача в жизни разведчика много значит и дорогого стоит. Не случайно же уходящему на задание разведчику желают не счастья, счастье разведчика призрачно, и не везения, везение скользко и ненадежно, и даже не успеха, успеха разведчик должен сам добиться, а желают возвращения и удачи. Чтоб всё удалось. Тогда и успех будет, и возвратится разведчик к своим.

Выглянул из — за угла, из — за забора. Решил не показываться, переждать — из ворот выезжала немецкая легковушка, опель. Но её чуть не в воротах остановили, зачем — то затребовали сидевшего в ней офицера обратно. Тот побежал оставив дверцы открытыми, чтоб не накапливать пекла в машине. Шофёр тоже париться не захотел, вышел проветриться и заодно помочь коллеге, копавшемуся в моторе фургона — пеленгатора. К ним, может быть из любопытства, а возможно с намерением дать конкретный совет, подошёл часовой.

А на заднем сиденье опеля портфель опечатанный.

Увидел Миша портфель, напрягся, сжался пружиной, как говорит Валерий Борисович — адреналин в крови закипел. И «шестой нюх» включился, в тысячную долю секунды оценил: часовой на вышке через перила перегнулся и в чьи — то слова со двора вслушивается, офицер ушёл через проходную, ворота сплошные и закрыты — со двора машину не видно, часовой и оба шофера копаются в другой машине. И все спиной к легковушке. Можно!

Быстро, но не суетясь, чтоб не шумнуть и не привлечь внимания, от угла, вдоль забора до машины. Присел. Секунда — подтащить портфель к краю сиденья, да четыре — пять секунд опять же не суетясь и неслышно обратно, до угла с портфелем, — ох и долгими же показались ему эти секунды и путь бесконечно длинным, — а за углом, вниз, под косогор, сначала по вырубке, а потом через кусты, где бегом, а где кувырком.

А в голове: «Легенда… голодный… есть хочется… думал, что в портфеле консервы или шоколад… Да какая легенда, какой шоколад… Кто его объяснения слушать будет… Поймают — одна дорога: гестапо и расстрел».

Под косогором в кустах остановился, прислушался. Тихо наверху, значит пропажу пока не обнаружили. Огляделся, никого. Достал нож из берестяных ножен, разрезал ремешки застёгивающие портфель. В портфеле какие — то чертежи, таблицы, схемы. Эх, незадача, не идёт у него немецкий! Переложил к себе в торбу, в портфель натолкал камней и по пути в затопленную воронку бросил. Но к воронке не подходил, бросил издали. Это на случай, если пустят собаку по следу.