Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM Страница 38

Бенедикта ждала нас, не сняв мерлушковой шубки и тёплых ботинок; втроём мы отправились к студиям напрямик, поперёк дорожек. Открыв дверь, прошли в операционную и включили свет; всё было на своих местах, и я вздохнул с облегчением. Понятия не имею, почему мне пришло в голову, что всё будет перевёрнуто.

— Нейсмит, телефон там. Посыпьте его своим золотым порошком и посмотрите, что будет.

Охранник послушно посыпал телефон порошком, аккуратно пользуясь распылителем. Потом вынул большую лупу из выданной ему фирмой сумки и внимательно осмотрел телефон, не переставая при этом ворчать.

— Ничего нет на проклятой штуке, — проговорил он наконец, с удовольствием выпрямляясь и глядя на меня с некоторым недоумением. — Кто-то протёр его.

На мгновение мне тоже показалось это странным, но потом я решил не придумывать загадки там, где их нет. В студии поддерживались высокая температура и влажность, как этого требовала кожа Иоланты, изготовленная из чистого «мела» — производного от нейлона. Я коротко проинформировал об этом Нейсмита, и он как будто удовлетворился моим объяснением не менее меня самого. Другого у меня всё равно не было; невидимый слой влажной пыли оседал на трубке и смывал отпечатки пальцев. А Иоланта? Она лежала неподвижно, укрытая простынёй, бедняжка, всё ещё разобранная на части, хотя уже можно было говорить о скором окончании работ. Внутри модели было довольно много жидкости, потому что мы постоянно пропускали через неё электрический ток небольшой мощности, поддерживавший нужную температуру. И именно это подсказало мне решение — скорее, намёк на решение. Бенедикта стояла у двери, побледневшая и, как ни странно, потрясающе помолодевшая. Она боялась того, что лежало под простынёй! Но мне не хотелось открывать голову Иоланты до ухода Нейсмита — наверно, это было нечто вроде ревности собственника? Когда же он ушёл, наступил мой час — показывать Бенедикте моё детище. Я взял жену за ледяную руку, и мы вместе направились к операционному столу.

— Мне обязательно надо показать тебе материал, который пошёл ей на кожу; ты решишь, что видишь японскую акварель, — она прекраснее лепестков любых цветов, какие только придут тебе на память.

Когда я отвернул простыню, мы увидели всё ещё безмятежные черты кинобогини. Мне передался ужас Бенедикты. А тут ещё пронзительно зазвонил телефон, отчего у нас обоих душа убежала в пятки и мы крепко прижались друг к другу. Дрожащей рукой я взялся за трубку и с облегчением услыхал голос Маршана:

— Я тут кое-что придумал. Она ведь ещё подключена, правильно? Может быть, мы переусердствовали с жидкостью, и она в состоянии передать мысль, фразу по проводам, не пользуясь телефоном? Звучит невероятно, но, думаю, так оно и было.

— Не исключено. Другого объяснения я не вижу.

Маршан довольно причмокнул и продолжал:

— Щёлкни тумблером, она сама ответит на вопрос.

Но я не был склонен проводить опыты ночью.

— Подождём, когда она восстанет с ложа — прекрасная, как ночь.

В это мгновение послышался приглушённый стон, потом непонятный шорох, и я повернулся к Бенедикте, которая не отрываясь смотрела на изменившее выражение лицо Иоланты. Теперь мы оба не могли отвести от неё взглядов, и вдруг блестящие сапфировые глаза открылись, чтобы пристально, не мигая уставиться на Бенедикту. Неудивительно, что Б. испугалась и попятилась.

— Это сейчас заговорит, — прошептала она. — Бедняжка. Бедняжка.

Она пошатнулась, теряя сознание, но я подхватил её. В уборной по соседству её долго и мучительно рвало.

— Уйди на минутку, — попросила Бенедикта между позывами рвоты. — Она хочет что-то сказать тебе. Пожалуйста, вернись к ней.

Однако я ждал, пока она будет в состоянии вернуться вместе со мной; мне хотелось, чтобы она справилась с шоком и приняла Иоланту такой, какой она стала, — не нашим творением, а скромной копией настоящей Иоланты. Вот я и торчал рядом, не говоря ни слова, пока она не встряхнулась и не сказала: «Ну вот! Теперь всё». Она умылась, ещё за дверью вытерла лицо белой салфеточкой и взяла меня под руку. «Такого я ещё не видела!»

Голова Иоланты как будто оставалась неподвижной, но черты лица отражали изменчивые чувства или импульсы, подававшиеся памятью разума или желаний и на электрических крыльях мчавшиеся в магазин закодированных воспоминаний. Удивительно, как она умудрялась «жить» на такой маленькой мощности, которую мы определили ей. И всё-таки она жила. Её голубые глаза с бесстрастным любопытством рассматривали слепящие лампы операционной; потом, видно привлечённая нашими подвижными тенями в белом пространстве, она опустила взгляд и остановила его в конце концов — нерешительно, смущённо, радостно — на моём лице. Клянусь, она узнала меня — насмешливая морщинка появилась в уголке её губ, словно она собиралась произнести своё ироническое приветствие на греческом языке: «Xire Felix тои», — при этом оставаясь робкой, конфузливой gamine[75], которая боится наказания. Но, конечно же, при таком маломощном токе провода перепутались, как это бывает в обычном бреду — например, в горячке, — и то, что она хотела сказать, прозвучало почти беззвучно и не очень отчётливо. Она говорила низким контральто, не как при жизни:

— Глубоко внутри, Джулиан, вы хотите быть как могила; вам уже невмочь от греховного сожаления, что вы не умерли в детстве, — как же мы вас понимаем! Но теперь, оправившись от тяжёлой болезни, я постараюсь вам помочь, вот увидите.

— Господи!

Бенедикта вся дрожала, не в силах одолеть восхищение и ужас.

— В ней всё перепуталось, — сказал я и легонько провёл рукой по волосам Иоланты, зная, что она откликнется на мой жест, как делала это в жизни. Она медленно пригнула головку, показав очаровательную линию шеи, и задышала глубоко, возбуждённо; потом не торопясь, сладострастно вздохнула и сонно улыбнулась мне.

— Поцелуй меня. Поцелуй, — попросила она, — Феликс, — и вытянула красные улыбающиеся губки, которые я поцеловал под возмущённо-любопытным и ненавидящим взглядом Бенедикты.

Мы поцеловались, и она потёрлась губами о моё ухо, шепча:

— Любимый. Жизнь столько всего сулила нам, а мы ни на что не годились, не годились. Я разговаривала с Джулианом.

Что ж, если на это хватило жидкости, то её могло хватить и на кое-что ещё; скажем, Иоланта могла бы ответить на «реально» заданный вопрос.

— Как ты это сделала? — спросил я.

Она закрыла глаза, делая вид, будто не услыхала, не поняла вопрос, но потом открыла их, и на щеках у неё появились ямочки.

— Арабский доктор был очень добр ко мне; он позвонил Джулиану. На минутку. Это было утомительно.

Вот и ответ! Позвонил, потом приложил трубку к её уху и рту. Увеличил мощность. Ах ты, моя шизоидная богиня, засыпай поскорее. Ей ничего другого не оставалось; мягко сомкнулись длинные ресницы, и она опять утонула в ничто, покачиваясь в морском ритме электрического потока. Она отступала, отступала в неподвижный сон научного времени; кровь ещё продолжала насыщать ткани, отмериваемая небольшой шкалой размером с женские часики. Синяя лампочка на установке жизнеобеспечения горела всю ночь. Удивительная тишина и удивительная красота!

— Что ж, теперь всё ясно, — сказал я. — Поехали домой. Кажется, я устал.

— Поцелуй меня разок, — попросила Бенедикта. — Я хочу почувствовать, как это было для неё… для этого… нет, так не пойдёт. Ты невнимателен. Мыслями ты всегда далеко, витаешь в облаках. А ты должен быть как копьё.

Но я тем временем подтыкал вокруг моей куколки белую простыню и задёргивал полупрозрачные занавески. Уже наступила глубокая ночь, и, не знаю сам почему, мною завладело сильное нервное перевозбуждение — наверно, это была реакция на пережитый стресс. Нейсмит оставил у нас газету, и так как я был несколько не в себе, всё ещё испытывал страх, то в пребанальнейших заголовках увидел едва ли не зловещий подтекст. «Посетителей поймали на краже». «Птицы гнездятся на земле». «Работа для иностранцев». Аминь. Аминь. Насвистывая себе под нос, я постарался взять себя в руки. Потом, вздохнув, запер за собой дверь студии.

— Ну вот, — сказал я. — Теперь, когда я буду говорить, что работаю допоздна, тебе известно, кого я тут целую. Неужели можно ревновать к кукле? Наверно. Ведь ревнуют же к ребёнку или собаке, а в особо циничных случаях, разбиравшихся в калифорнийском суде, роковую роль могли играть самые непритязательные объекты. Например, некий мужчина брал с собой в кровать клюшку для гольфа. Что да, то да — с особым цинизмом. Бенедикта, когда будешь читать о таком и думать обо мне, пожалуйста, не произноси грубых слов, обещаешь?

Однако Бенедикта осталась равнодушной к моему нервозному остроумию; бледная и далёкая, она крепко сжимала руку, за которую я держал её, пока мы шагали по траве к асфальтовому пяточку автостоянки. Ей было ясно, что я плету чепуху, что ничего не значащий инцидент неожиданно нарушил мой покой, отчего я ощущал смущение и был неуверен в себе. И всё же мне не удавалось точно сформулировать причину. Ничего ведь не случилось, совсем ничего.