Джей Рейнер - Доизвинялся Страница 38

– Они соглашались с вероятным исходом переговоров, но не хотели терять лицо, – пояснил Уилл.

– И какой нашли выход?

– Мы устроили предварительный фуршет в честь официального открытия, – сказал Сатеш. – Русских туда пригласили, а после выпроводили за дверь до того, как пошел серьезный разговор. Так их делегация могла вернуться домой и сказать, что они встречались с Евросоюзом и странами бывшего Варшавского договора и вели дружеские дискуссии и так далее, и тому подобное.

– Мне нравится, – сказала Дженни. – Но не можем же мы устраивать фуршет для одного Масубы. Коктейлями так не разбрасываются.

Я подался вперед.

– Нет, но мы можем выбросить коктейль на него.

Все уставились на меня раздраженно, будто вмешался ребенок, которому разрешили посидеть за обедом со взрослыми.

– Выслушайте меня. Мы попросим Макса устроить так, чтобы, когда будет затишье, Масуба оказался у стойки какого-нибудь бара. Скажем, после полудня. Я подойду, заведу разговор, закажу коктейль и нечаянно-намеренно его оболью. Потом я осыплю его извинениями за причиненные неудобства, попрошу прощения за это чудовищное позорное пятно и так далее.

Сатеш хлопнул по столу ладонью.

– И притащим загодя в бар какого-нибудь из аккредитованных здесь репортеров Сьерра-Леоне, чтобы он стал свидетелем.

– А после, – добавил Уил, – когда журналист придет к нам за подтверждением, заявим, что ни в коем случае не можем комментировать приватную беседу между верховным извиняющимся и президентом.

– Но отрицать ничего не будем, – воодушевилась Дженни.

– Вот именно, – согласился Сатеш. – Это извинение, которого никогда не было. Его хватит, чтобы решить затруднения Масубы, но оно не подорвет аутентичность основного.

– Ладно, Сатеш, – сказала Дженни. – Договорись с Максом. На завтра после обеда, если возможно.

Но Сатеш не слушал. Он пристально смотрел через стол. Мы все проследили его взгляд – там сидела и, склонив голову, поспешно записывала Эллен Питерсен. Мы настолько привыкли к ее присутствию, что напрочь о ней забыли. Внезапная тишина ее насторожила, и, подняв глаза, она увидела, что мы за ней наблюдаем.

– Что? В чем дело?

– Эллен, – негромко сказала Дженни. – Ничего из сказанного здесь нельзя публиковать.

Эллен поглядела на свои записи, потом снова на нас.

– Я не слышала, чтобы кто-то говорил, что это не для печати или…

– Эллен, – важно сказал я, – мы тут пытаемся спасти жизни многих людей. Если вы хотя бы словом об этом обмолвитесь, наши труды пропадут впустую. Погибнут люди.

Она очень решительно захлопнула блокнот. Надела на ручку колпачок и положила ее поперек блокнота, точно складывала оружие. Потом поглядела на меня.

– О'кей. Quid pro quo?[28]

– О чем вы?

– О той фотографии.

– Никаких показательных выступлений я устраивать не буду.

– Мой журнал не пустит в печать фотомонтаж. Снимок должен быть подлинным. Нам нужно запечатлеть аутентичное покаянное мгновение.

Я это спустил.

– И блокнот останется закрытым.

– Даю слово.

– Встретимся завтра в фойе.

– В фойе?

– В холле.

На следующее утро Эллен Питерсен получила свою фотографию, нечто спонтанное и прочувствованное, ведь так уж получилось, что я крепко потер лицо ладонями. Позже в тот же день Сирил Масуда услышал требуемое извинение, когда я вылил стакан «перрье» на его темно-синий клубный пиджак с латунными пуговицами. После того, как я громко осыпал его словами сожаления и раскаяния за учиненный мной беспорядок, я положил ему обе руки на плечи, притянул к себе и прошептал на ухо:

– Теперь можете поехать домой и рассказать, кому нужно, что у вас была встреча с глазу на глаз с Верховным Извиняющимся, во время которой он выразил сожаление по ряду вопросов. Мы вас не опровергнем.

– Спасибо, мистер Бассет, – застенчиво кивнув, ответил он. – Примите благодарность от имени моего народа.

– Не за что, господин президент.

В три часа пополудни третьего и последнего дня конгресса я устроился поудобнее в теплых объятиях коричневого бархатного кресла и испросил прощения за рабство у престарелого президента Замбии. По сути, это был текст Джеффриса, но я включил в него элементы истории моей семьи, поэтому выражаемые чувства были моими собственными. Опустив массивные мясистые руки на подлокотники, уперев подбородок в грудь, старик сидел напротив меня и, поджав губы, слушал. Когда я закончил, он тяжело вздохнул и закрыл глаза, пока мне уже не стало казаться, что он задремал. Потом он их снова открыл и по-английски с сильным акцентом сказал только:

– История запомнит нас обоих.

Что меня вполне устроило. Если истории нужно кого-то запоминать, то почему не меня? Я снова в игре, мои эмоции снова под контролем. Эйфория была налицо, полноценная, глубокая и удовлетворительная. Мы с президентом совершили доброе дело.

Когда перед возвращением в США мы поднимались на борт «Гольфстрима», Эллен Питерсен сказала:

– А вы ушлый политик.

– Не придавайте этой истории большого значения, – сказал я. – Я предпочитаю считать себя обычным человеком, который по воле случая оказался в необычных обстоятельствах.

– Хорошо сказано. Обычный парень в необычных обстоятельствах. Очень хорошо.

– Как, по-вашему, журнал подаст материал?

– Зависит от ряда вещей.

– От чего, например?

– Как обычно. От исхода выборов в Германии. От того, будет ли достигнуто соглашение на текущем раунде переговоров по мировой торговле. Опять же – всевозможные форс-мажоры. Ну, сами понимаете, стихийные силы.

Последнее выражение мне понравилось. Теперь Марк Бассет соперничал со стихийными силами за внимание читателя.

Марк Бассет против стихийных сил.

Стихийные силы против Марка Бассета.

Да уж, тут любому редактору придется попотеть.

Глава двадцать третья

На всеобщих выборах в Германии вернули на высокие посты прежних руководителей. Последний раунд переговоров по мировой торговле в Цюрихе зашел в тупик. И не случилось никаких землетрясений, наводнений или прочих вмешательств стихийных сил, результатом которых стала бы утрата множества жизней. А потому фотография к статье Эллен попала на обложку номера «Тайм» за ту неделю: крупноплановый снимок моего лица, закрытого пухлыми, женственными руками.

Заголовок под ними гласил: «КОМУ ЖАЛЬ ТЕПЕРЬ?»

Ниже шел подзаголовок: «Человек, которому все мало хлеба смирения».

Статья начиналась так: «Марк Бассет – обычный человек в необычных обстоятельствах».

За ней последовали другие просьбы дать интервью.

– …пришло сообщение от некоего Роберта Хантера из Лондона, – сказала Франсин, читая длинный список в книге регистрации. – Просил передать вам привет, интересовался, не хотите ли вы написать дневник: «Одна неделя из жизни Верховного Извиняющегося». Сказал, можете быть настолько позитивны, насколько пожелаете.

– Мило.

– Голос у него чудесный.

– Дженни, ты не против, если я скажу ему просто отва…

– Не сжигай за собой мосты, Марк.

– Тогда сама с ним разберись. Скажи ему, я…

– Очень извиняюсь, но по уши занят?

– В точку.

Дженни нацарапала что-то в своем блокноте.

– Есть одно приглашение, которое ты, по-моему, должен принять. Позвонили от Хелен Треже. Тебя зовут на передачу в воскресенье вечером.

От таких предложений не отказываются. Ток-шоу Треже «Поговорим по душам» представляло собой не прерываемый рекламой часовой разговор с глазу на глаз в прямом эфире и обязательно с Важным Гостем. Его смотрели миллионы зрителей от побережья до побережья, но делали это не ради гениальных мыслей приглашенных, а ради мгновения с носовым платком. Так или иначе, но Треже всегда умудрялась заставить плакать перед камерой собеседников: будьте вице-президенты, сенаторы, генералы в отставке, все они рыдали в кресле перед ней. Если вы хотя бы раз посмотрели «Разговор по душам», то неизбежно предположили бы, что Соединенными Штатами управляет сплоченный круг мужчин с эмоциональным недержанием. На протяжении всего эфира Треже смотрела ясными глазками, сочувственно поджав глянцевые блестящие губки и склонив голову набок. Слова «Не спешите, постарайтесь взять себя в руки» стали ее коронной фразой. Но уж с меня-то слез хватит. Я плакал ради всего человечества. Брать себя в руки мне не придется.

Мы полетели на личном самолете на юг, в Вашингтон, вокруг Колумбия, сняли несколько апартаментов в «Уилларде» и заказали паршивую псевдоитальянскую пасту в номер.

– Хочешь, я поеду с тобой? – спросила Дженни, наматывая на вилку узел переваренных, недосоленных лингин.[29]

– Думаю, с Треже я сам справлюсь, – отозвался я.

На закате за мной заехал в отель лимузин телекомпании, который по дороге обвез меня вокруг Белого дома, словно мне устраивали экскурсию. Потом мы свернули на север по Пенсильвания-авеню и снова на юг к промышленного вида зданию, притулившемуся в тени гостинично-жилого комплекса Уотергейт. В недрах здания, куда меня провели по коридорам, чересчур ярко освещенным гудящими галогеновыми трубками в потолке, а после мимо темных складов с декорациями, находилась студия Треже. Она весьма напоминала апартаменты в отеле, откуда я только что уехал: глубокие диваны и кресла, тяжелые, собранные складками портьеры с цветочным рисунком, стандартно фаллические торшеры. А посередине – телеведущая Хелен Треже, сидевшая с видом хозяйки, которая ждет, когда же начнется вечеринка: коленки вместе, изящные лодыжки затянуты в блестящие чулки, одна нога в лодочке на шпильке с притворной скромностью упрятана за другую.