Ежи Пильх - Безвозвратно утраченная леворукость Страница 38

В интересе к смерти есть определенная доля порнографичности, заставляющая тех, кто еще не умер, выяснять, насколько те, кто умер, понимали, что умирают. И в преддверии скорого путешествия на тот свет насколько хорошо ориентировались они в теме того света? Какие видели знаки и как их понимали? Сколько в них было отречения, бунта, сколько отчаяния, несогласия, сколько знания, сколько неведения? Что на самом деле думал и как далеко за границы земного бытия выглядывал Анджей Вантула, когда, например, рассказывал о похоронах своего отца, о том, что тогда как раз установилась хорошая погода, ведь Старый Вантула очень хотел перед смертью, чтобы на его похоронах была хорошая погода, и казалось, это не сбудется, потому что все время страшно лило, но однако же, однако же в день похорон замечательно распогодилось, и никаких тут чудес — Епископ едва ли не презрительно взмахивал рукой, — просто исполнилось желание старого Вантулы.

Помню я или не помню предсмертные монологи ксендза Епископа, а если помню, то можно ли мне и хочется ли мне их записать? Он возвращался к своим проповедям, именно тогда вышли «Крохи со стола Господня» — толкование Евангелия его авторства, он очень радовался этой книге и в один из вечеров задал мне прочитать проповедь, написанную на воскресение Святой Троицы, я прочитал не вдумываясь, простая мысль, что проповедь может быть полноценным литературным жанром, в те времена была для меня — высокообразованного эксперта — все-таки слишком сложной, на следующий день я что-то говорил, к счастью, не помню что. Поскольку Вантула произносил эту проповедь в 1954 году в Висле и я грудным ребенком мог быть тогда в костеле, разговор, кажется, зашел на тему сомнительности присутствия малых деток на богослужении. Вантула говорил, что, кто знает, может, есть в этом все же какой-то смысл, ведь это преимущественно маленькие лютеране так дерут горло в храме, словно бы и вправду бессознательно внимаемое Слою Божье изгоняло из них дьявола.

Через неделю я перечел все номера «Искусства и Народа», заполнил сотни карточек и уехал домой. Через три месяца рак полностью уничтожил легкие Вантулы, и он умер. Он хотел быть похороненным в Висле, и накануне похорон мы ждали, когда его привезут из Варшавы. Было уже очень тепло, последнее путешествие в Силезию затягивалось, и когда его наконец привезли, когда мы вносили гроб в костел, была уже жаркая июньская ночь. Жена Епископа и гояне, которые ехали с ним, немного боялись, как бы по дороге не случилось чего-нибудь плохого, но Епископ в открытом гробу выглядел словно спящий. Бабушка, Дедушка, Дядя Адам, Отец, мы все еще были живы, мы стояли над ним и пели ему самые красивые песни.

Я пишу о нем, потому что всегда, даже в свои бессознательные периоды, знал, что буду о нем писать, и еще я знаю, что пока сказал мало. Я решил включить сюда эти несколько страниц, потому что, приводя в порядок свои книги, наткнулся сейчас (в сентябре года 1998 от Рождества Христова) на «Крохи со стола Господня». Я открыл книгу, отыскал проповедь, написанную на воскресенье Святой Троицы, и, понятное дело, увидел приведенную в тексте четвертую строфу душещипательной и вдохновенной, точно украинская думка, траурной песни «Я есмь в тоске, я есмь в тоске» из сборника религиозных песней Хечки, номер 825. «О, ликуйте, о, ликуйте, в Салем пилигрим прибудет, В град златой прийдет. Боже, Разум то постичь не может».

Цитирование песни было вполне оправданным, ибо проповедь говорила о невозможности абсолютного познания Бога.

Романтическая склонность к животным

Все плохо. По тысяче разных причин все очень плохо. Кота, например, я не мог забрать с собой в Вислу, ведь две собаки моей матери, две живущие здесь в вечной ненависти суки могли бы его обидеть. Кто знает, может, два этих откормленных пинчера, осознав в конфронтации с котом собственную умственную убогость, могли бы даже (ведомые характерными для низших существ примитивными инстинктами) прибегнуть к насилию.

Я близко наблюдаю этих собак, и у меня нет ни тени сомнения: с точки зрения эволюции собака по отношению к кошке находится на добрых несколько миллиардов лет позади. Когда античные коты в размышлениях грелись на стенах Акрополя и Колизея, собаки в лучшем случае жили в платоновских пещерах. (Самые выдающиеся собачьи особи, быть может, копались в поисках янтаря в песке у берегов Балтики.)

Коту в жизни — кроме жратвы — есть дело до чего-то универсального. Собаке дело есть исключительно до жратвы. Кот все время познает и изучает действительность, собака ее тупо облаивает. У кота есть собственное видение мира, у собаки такого видения нет. Кот — хозяин, собака — раб. Кот — надстройка, собака — базис. У кота морда противная, но умная, у собаки морда славная, но дебильная. Кот — требовательный партнер человека, а собака — его слепой, готовый к унизительной дрессировке лакей. У собаки нет самоидентичности, потому что собака не только хочет быть с человеком, собака хочет быть попросту человеком, собака хочет быть в точности как человек. Коту подобного рода унизительная и утопическая метаморфоза даже в голову не придет. Кот хочет быть котом. Кот имеет высокоразвитое чувство самоидентичности и к тому же он — в отличие от собаки — обладает достоинством, обусловленным собственной самоидентичностью. Кот представляет собой королевский пример существа реализовавшегося, собака представляет собой вечную нереализованность, воплощение вековечной тривиальной жалобы на то, что ты никогда не являешься тем, кем хотелось бы быть.

Эффективная дрессировка, в результате которой собака начинает совершать парачеловеческие действия, должна быть обложена запретами — юридическими и религиозными. Ведь это — пример зловещей узурпации, когда человек пытается безбожно лепить природу по своему образу и подобию и извлекает из этой узурпации двусмысленные наслаждения. Если человек — венец творения, то воспитывать у собаки человеческие качества и тем самым делать из нее квазивенец творения — акт кощунственный. Держать животное и восхищаться тем, что это животное очеловечивается, тем, что оно, не приведи Господи, уподобляется нам, это ведь проявление самого настоящего вырождения. Если бы у меня была собака и если бы эта собака (что в случае собаки неизбежно) уподоблялась мне, у меня было бы явственное ощущение, что животному наносится непоправимый вред. И уж наверняка я не испытывал бы ни тени радости, ни тени удовольствия. Может, кто-нибудь скажет мне — потому что сам я не понимаю, — может, кто-нибудь скажет мне, что это за радость лицезреть с самого утра выдыхающего спиртные пары, вечно похмельного зверя с трясущимися лапами? Что за удовольствие иметь около себя существо, склонное к стодневным депрессиям, занятое исключительно собственными проблемами и под предлогом нехватки магния пожирающее весь шоколад из буфета? А на кой мне черт одряхлевший барбос с избыточным весом, превращающийся в сластолюбивого кобеля при виде каждой вычесанной и ухоженной сучки?

Абсолютно независимый кот не унаследует наших недугов, не уподобится нам, сохранит самоидентичность, а восхищение его совершенством будет подобно катарсису. Спустя пару лет, которые прошли со дня сотворения мира, теперь уже стало ясно, что Господу Богу, кроме кошек, ничего по-настоящему не удалось. Кошки являются созданиями совершенными, у всего же остального мира, включая собак, имеются изъяны. Таково объективное положение вещей, и вовсе бессмысленно, вовсе не следует на него жаловаться. А еще не следует извлекать из того, что я пишу, поспешного вывода, будто у меня есть какие-то личные кинологические обиды, потому что у меня их нет.

Я придерживаюсь объективизма, а также делюсь наблюдениями, проводившимися над парой живущих в вечной ненависти сук моей матери. Собаки эти, как я думаю, в обществе моей вредной матери чувствуют себя замечательно, поскольку они сами вредные и им близки обоюдоострые принципы безусловного подчинения, слепого послушания и полной зависимости. Кот здесь не чувствовал бы себя хорошо, кот здесь не хотел бы властвовать, потому что кот живет в соответствии с принципами независимости, неподчинения и свободы.

Собака предпочитает репрессивную систему, кошка — демократию. Собака — это тоталитарный строй, кошка — партнерский секс. Кошка является синонимом, символом и воплощением Независимости. Не случайно — потому что это не может быть случайностью — один из самых независимых людей XX века, а может, один из самых независимых людей всех времен, а именно Ежи Гедройц[66] является любителем кошек. (Также какие случайно, что Ежи Ильг, например, симпатизирует собакам.) Я как раз читаю захватывающую корреспонденцию Гедройца с Ежи Стемповским[67], читаю, как об этих письмах пишет в «Тыгоднике» Томек Фиалковский (для друзей Фифи), который метко подмечает, что оба корреспондента, занятые текущей историей, публичными делами и ежедневной борьбой, «почти совсем не пишут о себе». Это правда, что о себе они не пишут, для себя у них времени нет, но вот о кошках они пишут, для кошек у них время есть. Точнее говоря, есть время для своих кошек у Ежи Гедройца, который письмо от 4 июня 1960 года (затронув сначала тему похорон Пастернака, издательских планов «Культуры» и предстоящей вскоре поездки в США) заканчивает следующим образом: «У меня сейчас масса неприятностей. На этот раз с кошками. Сначала кота в каких-то любовных сражениях страшно изуродовали, и он схватил ангину с воспалением легких. К счастью, он уже выкарабкался. Хуже то, что ангину подхватила кошка, которая при этом в интересном положении. Несмотря на ветеринара и уколы, ее состояние все еще тяжелое. Она ничего не ест вот уже несколько дней, и я действительно не знаю, что делать. Очень опасно привязываться к кому-то и чувствовать себя в такие моменты совершенно беспомощным».