Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце Страница 39

Комнату разнесли в порыве ярости. Может, даже в тот день, когда я пришла сюда впервые – мне же показалось, что тут проходят соревнования по метанию мебели. Я оглядываю физические свидетельства невменяемости Гильермо, какой бедой бы это ни было вызвано, и меня поочередно захлестывает то возбуждение, то страх. Понятно, что лезть не в свое дело нехорошо, но любопытство, как бывает частенько, быстро берет верх над совестью, – проблемы с самоконтролем – я наклоняюсь и внимательно изучаю разбросанные по полу бумаги: в основном это старые письма. Вот одно от учащейся художницы из Детройта, которая хочет с ним поработать. Еще одно написано от руки женщиной из Нью-Йорка, она обещает все, что угодно (подчеркнуто три раза), лишь бы он взял ее в ученицы – боже. Формуляры из галерей, предложение от музея сделать работу на заказ. Пресс-релизы с прошедших выставок. Я беру блокнот наподобие того, что он держит при себе, и листаю, может, он или что-то еще в этой комнате расскажет мне о том, что произошло. В альбоме оказывается куча зарисовок, списки и записи, но все на испанском. Может, это нужные материалы? Заметки о скульптурах? Мысли? Я с виноватым чувством бросаю блокнот в кучу, но, не сдержавшись, беру еще один, листаю, там все то же самое, но потом я натыкаюсь на страницу с английским текстом:

Дражайшая,

я спятил. Я не хочу ни есть, ни пить, боюсь, что так изо рта уйдет твой вкус, не хочу открывать глаза, раз я тебя не увижу, не хочу дышать тем воздухом, которым не дышишь ты, который не побывал в тебе, в твоем прекрасном теле. Я должен

Я перелистываю на следующую страницу, но продолжения нет. Должен что! Я быстро перелистываю оставшиеся страницы, но они пусты. Я просматриваю еще несколько блокнотов, но на английском больше ничего нет, никаких обращений к Дражайшей.

У меня зудят руки. Дражайшая – это она. Наверняка. Женщина на картине. Женщина, выходящая из груди глиняного мужчины. Женщина-гигант. Все женщины-гиганты.

Я снова перечитываю послание. Оно такое жаркое и полное отчаяния, это так романтично.

Если мужчина не отдает возлюбленной свои письма, его чувства истинны.

Вот, значит, что с ним случилось: любовь. Трагическая и невозможная. Гильермо безупречно подходит на эту роль. Ни одна не устоит перед мужчиной, у которого под кожей приливы и землетрясения.

И кажется, что у Оскара внутри тоже всякие стихийные бедствия. Хотя бросьте. Герои любовных историй преданные, они гоняются за поездами, пересекают континенты, отказываются от богатства и тронов, бросают вызов условностям, терпят гонения, разносят комнаты и ломают ангелам спины, разрисовывают цементные стены студии своей возлюбленной, ваяют в их честь гигантские скульптуры.

А не флиртуют бесстыдно с кем-то вроде меня при наличии подружки из Трансильвании. Вот скотина.

Я вырываю листок с любовной запиской и прячу в карман джинсов, и тут раздается этот ужасающий скрип входной двери. Нет. У меня учащается сердцебиение, я иду на цыпочках к двери и прячусь за ней, на случай, если Гильермо войдет. Мне определенно не следовало сюда соваться. Тут совершенно частный бардак, все равно что содержимое головы разбросано. По полу шкрябает стул, потом я улавливаю запах сигаретного дыма. Отлично. Он сел курить прямо за дверью.

Я жду. Смотрю при этом вниз на многочисленные книги по искусству, многое мне знакомо по школе, и замечаю собственную мать. Из стопки на меня смотрит половина ее лица. Это фотография автора на торце биографии Микеланджело, «Мраморный ангел». Я вздрагиваю. Но ничего странного в том, что она у него есть. Тут собраны все возможные книги на тему искусства. Я сажусь и тянусь к стопке, стараясь делать все беззвучно. Я открываю книгу на титульной странице, подумав, вдруг мама подписала ее при встрече. Так и есть.

Гильермо Гарсии

«Я увидел в камне ангела и принялся вырезать его, пока не освободил».

Спасибо за интервью – для меня это огромная честь.

С восхищением, Диана Свитвайн

Мама. Я быстро-быстро закрываю книгу и удерживаю ее руками, чтобы она не распахнулась, чтобы не распахнулась я. Костяшки белеют от напряжения. Мама во всех подписях использовала эту цитату Микеланджело. Она очень ее любила. Я прижимаю книгу к груди так крепко, как только могу, мне страшно хочется в нее запрыгнуть.

Потом я засовываю ее за пояс джинсов и прикрываю толстовкой.

– Бедж, – зовет Гильермо, и я слышу его удаляющиеся шаги.

Убедившись, что он ушел, я беззвучно выскальзываю из комнаты и закрываю за собой дверь. Быстро и тихо пересекаю почтовую комнату и вхожу в комнату-тюрьму, прячу мамину книгу в папке с портфолио, понимая, о да, что сегодня веду себя совсем как психопатка, пуговицами уже все вокруг усыпано. Хотя это даже не первое мое воровство. Я и из школьной библиотеки прилично маминых книг утащила – честно говоря, каждый раз, когда их заменяют на новые. И из городской библиотеки. И из нескольких книжных. Я не знаю, зачем это делаю. Не знаю, зачем взяла записку. Я вообще не представляю, что мной руководит.

Я нахожу Гильермо в студии, он сидит на корточках и гладит пузо блаженствующей Фриде Кало. Его письмо к Дражайшей жжет меня через карман. Мне хочется узнать больше. Что с ними случилось?

Он кивает, увидев меня:

– Готова? – И встает. – Готова изменить свою жизнь?

– Еще как, – говорю я.

Все оставшееся время мы выбираем камень, на котором я буду тренироваться – я влюбляюсь в алебастр янтарного цвета, кажется, что внутри него пылает огонь, плюс я слушаю Гильермо, который превратился в Моисея, декламирующего заповеди работы с камнем.

Следует быть дерзкой и смелой.

Следует рисковать.

Следует надевать защиту.

(ПОТОМУ ЧТО В ПЫЛИ АСБЕСТ!)

Не следует заранее выдумывать, что в учебном камне заложено, вместо этого надлежит ждать, когда он прямо скажет тебе об этом.

После этой заповеди Гильермо дотрагивается до моего солнечного сплетения рукой с растопыренными пальцами.

– То, что спит в сердце, спит и в камне, поняла?

А потом удостаивает меня последней заповеди.

Следует заново творить мир.

Мне очень хотелось бы сделать именно это, хотя представления не имею, как этой цели можно достичь резьбой по камню.

После нескольких часов тренировок – я оказываюсь поразительно неспособна в этом деле – я возвращаюсь домой, у меня болят мышцы запястий, большие пальцы все в синяках от неудачных ударов молотком, а асбестовый пневмокониоз уже распространяется по легким несмотря на то, что на мне была маска. Я открываю сумку, и из нее на меня смотрят три больших круглых апельсина. На миг я без ума влюблена в Оскара, но потом вспоминаю Софию.

Какая двуличность! Нет, правда, что за говноед, как сказал бы Ноа, когда еще был собой.

Не сомневаюсь, что и Софии он говорил, что ее ему мать напророчила.

Я вообще уверена, что его мать даже не умерла.

Я уношу апельсины на кухню и выжимаю из них сок.

После массового апельсинового убийства я возвращаюсь к себе в надежде немного пошить и застаю Ноа возле брошенной на полу сумки, он листает альбом, который только недавно был надежно там спрятан. Это что, мгновенная вселенская расплата за то, что я рылась в бумагах Гильермо?

– Ноа? Ты что делаешь?

Он подскакивает и вскрикивает:

– Ой! Привет! Ничего! – Он кладет руки на пояс, потом быстро прячет в карманы, потом снова достает и кладет на пояс. – Я просто… ничего. Извини. – Брат чересчур громко смеется, потом хлопает руками.

– Зачем ты рылся в моих вещах?

– Не рылся. – Он снова смеется, хотя, скорее, ржет как конь. – Ну, то есть, наверное, рылся. – И он смотрит в окно, словно планируя в него выпрыгнуть.

– И зачем? – продолжаю я, сама слегка хихикая – брат уже давно не вел себя как психбольной со справкой.

Он улыбается, словно я это вслух сказала. И от этого у меня внутри происходит нечто чудесное.

– Наверное, хотел посмотреть, над чем ты работаешь.

– Правда? – Я удивлена.

– Ага, – говорит Ноа, переминаясь с ноги на ногу. – Да.

– Ладно. – Мой голос звучит пылко.

Брат показывает на альбом:

– Видел наброски мамы. Ты будешь делать скульптуру?

– Ага, – отвечаю я, жутко обрадовавшись его любопытству и совсем не разозлившись, что брат заглядывал в альбом – сколько раз я смотрела на его рисунки? – Но эти эскизы совершенно недоработаны. Я только вчера вечером начала.

– Глина? – интересуется он.

Меня вдруг охватывает мощный порыв из серии «да как ты смеешь обсуждать работу с ним», но мы так давно не говорили по душам ни на какую тему, что я не могу удержаться.

– Нет, из камня, – делюсь я. – Мрамор, гранит, не знаю еще. Я теперь работаю с совершенно обалденным скульптором. Ноа, он такой классный. – Я подхожу и поднимаю с пола альбом. И раскрываю его перед нами на самой завершенной работе, вид спереди. – Хотела попробовать сделать реалистично. А не одни округлости, как обычно. Хочу, чтобы она была изящная, как тростинка, но в то же время полна буйства, ну, ты помнишь, как в жизни. Хочу, чтобы люди увидели, как ветер трепал ей волосы, одежду – да, непременно сделаю развевающееся платье, хотя это поймем только мы. Я надеюсь, может помнишь, как она по утрам стояла на… – Я смолкаю, увидев, что брат достал из кармана телефон. Наверное, он завибрировал.