Сергей Алексеев - Материк Страница 39

— Эх, душа чего-то просит! — вздохнул дядя Петя и покрутил в руках пустую бутылку. — Прямо не могу, мужики, разрывается и просит…

— Может, еще пошлем? — дядя Леня кивнул на меня. — Слабоват наркоз-то, помру…

— Не-е, я же о чем тебе толкую? — поморщился мой кузнец — я на всякий случай потянулся за фуфайкой. — Гляди: бутылка-то какая? Ведь, стерва, стекляшка, двенадцать копеек стоит, а красивая! Их же мильенами дуют, а все равно красивая…

— Она красивая, когда полная, — деловито заметил дядя Миша и спрятал судки. — А когда пустая — то пустая.

— Иди ты… — отмахнулся мой кузнец. — Ты погляди: плечики у нее, горлышко и вся светится! Гляди! А тоненькая какая, господи, нажми — лопнет, но попробуй-ка нажми!

Я зашел со спины дяди Пети и посмотрел на бутылку сквозь свет. Показалось, и впрямь бутылка какая-то особенная: изящная, хрупкая на вид, с тонкой, плавной линией.

— Вот зараза! — восхищенно ругался дядя Петя. — Это подумать надо — мильенами! И не вручную ведь дуют — машинами! Машинами дуют, а?!

Боря неожиданно вывалился из-за станка и, схватив кувалду, встал к наковальне. Кузнецы тоже немедленно бросились к горнам, начали расшевеливать и раздувать затухающий огонь — только мой кузнец все еще стоял у окна и любовался на бутылку. Я оглянулся: на пороге стоял Иван Трофимович.

— Эх, седни чего-то настроение лирическое! — вздохнул дядя Петя и тоже обернулся.

— Говоришь, машинами дуют? — подозрительно спросил начальник цеха. — А ты, Рудмин, сколько уже машин выдул?

Мой кузнец выкатил глаза, округлил рот и, пряча бутылку, шмыгнул к горну.

— Опять пили? — спросил Иван Трофимович и заскрипел сапогами. — Рудмин? Тебя спрашиваю!

Дядя Петя ткнул рычаг поддува, выпустив облако золы из горна, и, почему-то встав на четвереньки, полез под него в пыльный, черный, замусоренный угол.

— Ты куда, Рудмин? — прикрикнул начальник цеха. — А ну, вылазь!

— Тут железка, — отозвался мой кузнец, поднимая пыль. — Железка, говорю, завалилась…

— Ясно! — отрубил Иван Трофимович. — Если у тебя лирическое настроение, значит, пили. А ну, покажи бутылку!

Кузнецы усиленно что-то выстукивали, копошились и гремели железом. Начальник цеха увидел разбитое окно, потом и кровь на ухе дяди Лени.

— Вы что, подрались?

— Железка отскочила, — тихо улыбнувшись, проронил дядя Леня, — рубили, и отскочила…

— Рудмин! Ты мне коллектив не разлагай! — сурово сказал Иван Трофимович, заглядывая под горн. — Выгоню к чертовой матери!

— Чего его разлагать? — пробубнил мой кузнец из-под горна. — Он же не баба, коллектив-то…

Начальник цеха подошел ко мне, заглянул в лицо, и я увидел себя в его железных очках.

— Михаил! Почему у тебя в бригаде опять пьянка? — не оборачиваясь к дяде Мише, спросил он. — Ты почему за коллективом не следишь?

— Мы не пили, — сказал дядя Миша. — Мы только на бутылку смотрели…

— Что на нее смотреть? Не пили… — проговорил Иван Трофимович, и мне показалось, что он не зря так близко стоит возле меня и незаметно потягивает носом — нюхает.

— А то, что она красивая, бутылка, — ответил дядя Миша.

Начальник цеха недоверчиво глянул на него, засунул руки в карманы галифе и так прошелся по бетонному полу.

— Вы мне, сволочи, парня не испортьте! — строго сказал он. — Ты, Трофимыч, с ними не пей. А через год я тебе новый горн поставлю — кузнецом будешь.

— Чего его портить-то? — прогудело из-под горна. — Он же не девка…

— А ты там помалкивай, алкоголик несчастный, — сердито бросил Иван Трофимович. — Ты у меня достукаешься, Рудмин. Я слов на ветер не бросаю.

Он подошел к порогу, еще раз оглядел кузню и хлопнул дверью.

— Вылазь, алкоголик несчастный, — с усмешкой проронил Боря. — Ушел…

Дядя Петя нехотя выбрался к наковальне, криво улыбнулся и глянул на дверь:

— Сурьезный мужик, а? Ох, сурьезный! Слыхал — горн поставит?

— Слыхал…

— А его, горн-то, заработать надо, — благодушно сказал мой кузнец. — Заработать или заслужить. Это как бог на душу положит. Верно, Леонид?

Дядя Леня, как всегда, робко улыбнулся и ничего не ответил.

До самого вечера мы работали почти молча, с короткими перекурами. После обеда работа началась настоящая, кузнечная: мы с дядей Петей принесли из столярки два колеса и начали их оковывать. Мы рубили полосовое железо, затем сваривали его в обода, натягивали их на деревянную основу, сверлили ступицы, забивали втулки, а дядя Петя все смурнел, все чаще швыркал носом, что-то терял и потом долго искал, беспорядочно роясь в инструментах и заготовках, часто повторяя одно и то же слово:

— Шабаш…

Он все тускнел, а я радовался, что на моих глазах из кое-как сцепленных спиц, втулок и сегментов получаются настоящие, крепчайшие колеса — за век не изъездить.

— Шабаш, Серега, — вздохнул мой кузнец и, швырнув молоток, залез с ногами на верстак. — Провались оно все…

Он пошваркал размокшей самокруткой, в сердцах сплюнул ее в угол и взялся крутить новую. Из разбитого окна дуло, и холодный, со снежком, ветер лохматил его реденькие волосы…

На следующий день мы за две ходки принесли из столярки телегу, поставили ее возле верстака, я раскочегарил горн, натаскал угля, вынес шлак и приготовился работать, однако мой кузнец снова забрался на верстак и сел, прислонившись спиной к холодной стене. Мужики уже забухали кувалдами, зазвенели молотками, Боря успел вспотеть и разделся до пояса — дядя Петя все сидел, потягивая самокрутку и щурясь от солнечного света. От безделья я разогрел пруток и стал плющить его молотком: мял, загибал, раскатывал, поглядывая на дядю Петю и двери. Чего доброго, придет опять начальник цеха и начнет ругаться, что мы сидим. Другие кузнецы же разохотились, размялись и заработали с азартом: Дядя Миша уже не поджидал, когда освободится Боря, сам хватал кувалду вместо молотка и бил одной рукой не хуже, чем двумя, — аж чурка с наковальней подпрыгивала. Причем никто из них ни слова моему кузнецу не сказал, будто и не видели, что он не работает, либо привыкли уже. Часа через полтора пришла жена дяди Пети; она работала в малярке — красила фанерные шкафы, и от нее всегда пахло ацетоном, скипидаром и олифой, а ее пестрая одежина стояла колом. Жена постояла молча возле мужа, поглядела, как работают мужики, и как-то жалостливо спросила:

— Петя, может, поесть хочешь?

Мой кузнец отрицательно мотнул головой и со вздохом проронил:

— Шабаш…

Она тихонько вышла из кузни, дядя Петя спустился с верстака, долго ходил возле телеги, сплевывая сквозь зубы, потом подошел ко мне:

— Ну, чего сковал?

— Во, — я показал кривую железяку. — Так, учусь…

— Получается, — пробурчал он и забросил мою железяку под горн. — Ладно, давай работать…

В этот день, да и на следующий, работали мы как-то лениво, медленно, дядя Петя шарахался по кузне, поддергивая брезентовые штаны на резинке, словно что-то искал и никак не мог найти. Я уже решил, что мне попался невыносимо ленивый кузнец да к тому же выпивоха, и начинал жалеть, что попал к дяде Пете. Кузнецы, будто подчеркивая свое трудолюбие, и эти дни работали с великим усердием, редко садились курить, чаще на ходу, все в их руках горело, звенело, и остовы телег на глазах принимали законченную форму. Однако «шабашное» настроение моего кузнеца вдруг резко прошло: я прибежал на работу, а дядя Петя уже был возле горна, словно никуда не уходил, и весело стучал молотком. Буквально в этот же день мы догнали и обогнали обоих кузнецов, так что нам осталось лишь сковать оси и поставить телегу на колеса. Работал дядя Петя играючи и не думая. Если Вылегжанин долго примеривался, решая, как разрубить, как загнуть или отковать какой-нибудь обозный причиндал, а дядя Миша иногда прибегал советоваться, то мой кузнец просто и почти не глядя рубил, загибал и отковывал; руки работали самостоятельно, и причем как-то небрежно. Зубило или пробойник, на мой взгляд, он держал криво, загибы для шляпок на болтах делал кургузые, но зато отверстия получались калиброванные, а шляпки — будто вышедшие из-под механического пресса: гладкие, ровные и… красивые. Пожалуй, в том-то и была суть работы моего кузнеца: работал он некрасиво, а изделия из-под его рук выходили отличные. Я ревниво поглядывал на телеги других кузнецов, и, даже на мои неопытный глаз, наша получалась лучше. Кажется, детали все одинаковые — стяжки, стремянки, оковка подушек, лисица — поворотный круг, но в наших не было ни единого заусенца и все выгнуто, отковано с плавными переходами, с ровным закруглением и, главное, без следов кувалды и молотка!

И в этот же день мы нарубили железа на оси, но ковать их не стали. Мой кузнец достал из кармана трешку, вручил мне и велел бежать в магазин. Времени было около четырех. Я, как положено подмастерью, слетал за вином, мужики выпили без закуски, покрякали и разошлись по местам. Однако дядя Петя не успокоился.