Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение Страница 39

Молчание Уты угнетало Хольта. Ему хотелось расспросить ее о полковнике Барниме, но он не решался.

— Дела у нас — хуже не придумаешь! — сказал он наудачу. — Повсюду нужда и горе.

— Меня это не интересует, мне это безразлично! — отрезала Ута.

Он осекся и некоторое время курил молча. Потом сказал:

— Ты очень изменилась!

— Нисколько я не изменилась! — возразила она. — Вспомни! Для меня уже и тогда ничто не имело значения — ни мой жених, ни обычные условности!

— Мне было в то время шестнадцать лет, — сказал Хольт. — Впрочем, неважно! — Он поднялся. Он не мог скрыть свое разочарование. — Пойду к себе, — сказал он. — Я устал как собака. — У порога он помедлил. — Выходит, зря я притащился к тебе через всю Германию… Только чтобы убедиться, что мы вовсе не знаем друг друга.

Ута прислонилась головой к руке, которой обхватила спинку лавки.

— … Не знаем друг друга, — повторила она. И, не глядя на Хольта, медленно произнесла, словно восстанавливая в памяти полузабытые слова: — «Знать друг друга? Но для этого нам пришлось бы вскрыть друг другу черепные коробки… и вырвать мысли вместе с мозговой тканью…»[16]

Это звучало не слишком весело. Хольт был уже готов вернуться, но его приковало к месту ее решительное: «Спокойной ночи!»

Хольт поднялся рано, но застал Уту уже на кухне, за работой. Она и зимой вставала в четыре утра. Он умылся во дворе над ушатом. В печи, пристроенной к сараю, полыхал красный огонь.

Ута пекла хлеб. Не отрываясь от квашни, она только мельком кивнула Хольту.

— Последи за огнем! Дрова в сарае.

В угрюмом молчании выполняла она свою тяжелую работу, замешивая тесто из муки, более похожей на отруби. Пот лил с нее градом. На руках повыше локтей напрягались крепкие мускулы. Хольт порывался ей помочь, но она только нетерпеливо встряхивала головой:

— Смотри, не упусти огонь!

Хольт набросал в печь свежих дров. Тесту полагалось еще час подниматься. Тем временем они позавтракали, за день это была их самая обильная трапеза. Сегодня завтрак состоял из солонины, яичницы, овечьего масла и яблок.

Ута ела молча, да и потом, когда они работали бок о бок, едва обмолвилась словом. Хольт помогал ей разделывать тесто, он выгреб жар из печи и посадил в нее круглые, плоские булки. Вдвоем они убрали комнату и мансарды, он помог ей вымыть посуду и отнес в кладовую свежеиспеченный хлеб.

Ута работала молча и сосредоточенно. Она тщательно побрызгала и полила цветы комнатной водой. Испекла к обеду картофель и заправила его овечьей сметаной. И снова они отдыхали на воздухе, а там пришло время кормить скотину и над горами уже померкло небо.

Однако раза два-три — и сегодня и в последующие дни — Ута вдруг все бросала и, обойдя вокруг дома, спешила к садовой калитке. Углубившись в себя, она долго стояла, как прикованная, и, словно кого-то ожидая, глядела на дорогу, которая, огибая озеро, терялась в ближних лесах.

Так никого и не дождавшись, возвращалась она домой к своей работе.

После ужина — все тот же хлеб, яблоки и молоко — Хольт и Ута еще часок проводили вместе. Потрескивали дрова в камине. Она пряла на своей старинной прялке толстую узловатую нить. Хольт рано поднимался наверх к себе в каморку. Так, в размеренном чередовании работы и отдыха, проходили зимние дни.

Они вели здоровую, строго упорядоченную жизнь, без отказа работая и вволю отдыхая. Хольт чувствовал, что приходит в себя. Смятение в его мыслях и чувствах, лишь усилившееся с окончанием войны, понемногу улеглось. Но его угнетала замкнутость Уты. Вечерами, после трудового дня, чтобы не сидеть молчком друг против друга, он рассказывал ей о своем детстве в Леверкузене и Бамберге, о матери и гамбургской родне, о дяде Франце и дяде Карле. Так пересказал он ей всю свою жизнь, рассказал и об отце, о том, что он сын старшего лесничего и вырос в деревне.

— Как они познакомились с твоей матерью? — поинтересовалась Ута.

Ее вопрос не удивил Хольта. Она еще во время войны расспрашивала его об отце.

— Несколько лет он плавал врачом на пароходах Реннбахов. Потом работал в гамбургском институте тропических заболеваний и, видимо, тогда свел знакомство с гамбургскими Реннбахами. А теперь управляет заводом в русской зоне вместе с Мюллером — коммунистом, сидевшим в концлагере.

Ута оставила прялку и пересела на лавку, отчего деревянная спинка заскрипела.

— Почему же ты не остался у отца? — спросила она.

В неплотно притворенную дверь скользнул кот, постоял перед огнем, прыгнул к Уте на лавку и, громко мурлыча, свернулся клубком у нее на коленях.

— Я потерпел там крушение. — Хольт сунул в огонь щепку и закурил от нее. — Да и вообще вся моя жизнь сплошное крушение. — Он сидел, пригнувшись, упираясь локтями в колени. — Вспомнить страшно, до чего я докатился за короткий срок! Вернулся с войны, долго болел, а потом все это на меня свалилось. — Он кинул наконец в огонь горящую щепку и выпрямился. — Меня бросило в жизнь и понесло по течению, как и всегда несло по течению.

Он говорил о себе трезво, ничего не приукрашивая. Рассказывал, как на духу, даже то, в чем еще никому не признавался: о фрау Цише, о смерти Петера Визе, о Гундель, Мюллере и Шнайдерайте. И о мертвецах в подвале, и о том, что не находит смысла в жизни и что это не дает ему покоя.

Ута слушала и молчала.

Только несколько дней спустя она спросила:

— И часто ты вспоминаешь Гундель?

Хольт глядел в камин, где прогоревшие головешки рассыпались пунцовыми углями, и ничего не отвечал. Но вот и жар угас, и только кое-где под пеплом еще мерцали живые угольки.

— Да, — сказал он. — Очень часто. Но теперь мне кажется, что все это я видел во сне.

В полдень, какая бы ни стояла стужа, Ута и Хольт выносили свои шезлонги за дом и ложились на самом пригреве, под холодными, палящими лучами солнца. Ута лежала отворотясь, быть может, она спала. Но однажды она вдруг встрепенулась и стала слушать… Тут и Хольт различил отдаленное звяканье бубенчиков. Ута вскочила и побежала к калитке, Хольт за ней.

Заливистый звон бубенцов раздавался уже где-то поблизости. Ута распахнула калитку и побежала вдоль берега. Хольт прошел через палисадник и остановился на месте, откуда видна была убегающая вдаль дорога. От леса приближались запряженные парою сани. Ута бросилась к ним навстречу, но возница отрицательно покачал головой, и Ута, бессильно свесив руки, словно застыла перед ширью замерзшего озера. А потом повернула обратно и, не проронив ни слова, прошла мимо Хольта в дом.

На конской сбруе позвякивали бубенцы. Высоко груженные сеном сани объехали вокруг дома и остановились перед сараем. Возница слез с облучка. Это был старик с обветренным лицом, со слезящимися от мороза глазами. Хольт втащил в дом мешок и небольшой бочонок, а потом стал помогать старику сгружать сено.

Чего ждала Ута?

— Вы только с этим приехали? — спросил он старика.

Крестьянин вместо ответа приставил к уху ладонь.

— А больше вы ничего не привезли? — крикнул Хольт.

— Ни-ни! Ничего! — сказал старик.

Хольт движением головы показал на дом.

— Фрейлейн Барним, должно быть, огорчилась?

Старик опять поднял руку щитком.

— Огорчилась она, говорю?

— Ни-ни! Как есть ничего! — стоял на своем старик.

И Хольту пришлось этим удовлетвориться.

Уту он нашел в хлеву. Она была бледна и казалась подавленной. В мутном свете фонаря от него не укрылось: она плакала.

Не сказав ни слова, Хольт принялся за работу. Ута и раньше от него таилась, так же как и теперь, — он только сейчас это понял. Ута стояла в соломе на коленях. Когда она поднялась, сняла с головы платок и волосы тяжелой волной упали ей на спину, он снова ощутил исходившее от нее очарование, очарование ее ясного лица с правильными чертами и синих глаз под дугами темных бровей. Ему вспомнилась повесть о певце, о любовниках, укрывшихся в пещере, о том, как первый поцелуй под разряды грома и молнии соединил их навек. Шестнадцатилетним подростком он прочел эту сказку Новалиса, и она заронила в него грезы о любви. Но все обернулось ложью — и сказки, и мечты. Жизнь вовсе на них не похожа, не похожа и любовь. Любовь противоречива, как жизнь, она прозаична, груба, она опьяняет нас, чтобы сразу же отрезвить. Но такова жизнь, ее надо принимать такой, как она есть.

За ужином Ута почти ни к чему не прикоснулась. Затем, как всегда, поставила на стол вино и села за прялку — все так же молча, с замкнутым лицом.

— Зачем ты каждый день выбегаешь за калитку? — спросил Хольт. — Чего ты ждешь?

Она глядела куда-то мимо него.

— Тебя это не касается.

— Ладно! Не касается, так не касается! — Хольт потянулся всем телом и расправил руки в плечах. — Славно я отдохнул, пора и в дорогу. На этой же неделе двинусь дальше.