Канта Ибрагимов - Сказка Востока Страница 39

От этого зрелища в ужасе исказились холеные лица купцов.

— Оставь, раз не на что глядеть, — довольство в хриплом голосе Тамерлана. Нагнувшись, вглядываясь в истерзанное лицо поверженного: — Ну что, рыжий пес, мой дорогой Малцаг?.. Хе-хе, как дела? Хе-хе, — он перевел довольный взгляд на толстого купца. — Этого, — он еще раз его пнул, — лично дарю. Определи в особый дом, к любителям юношей, — и вновь наклонившись: — У тебя, Малцаг, все впереди, хе-хе, точнее, теперь сзади. Крепись, пока кишку наизнанку не вывернут.

Задрожало молодое тело, вздулись вены на шее, исказилось в потуге изможденное лицо. Хотел было привязанный Малцаг хотя бы плюнуть, да и этого не смог: во рту песочная сухость, в горле ком, а в глазах слезы, в душе, как и в теле, жгучая неистребимая боль. За свою короткую, но слишком буйную жизнь он многое повидал, многое пережил, многое перенес и ко всему, особенно к смерти в бою, был давно готов, но такого, да в своих же горах Кавказа, даже не представлял: он раб, и не просто раб — кастрат! Позор!

— А-а-а! — жалобно простонал Малцаг.

— Ха-ха-ха! — вот этого жаждал Тамерлан.

В тот же вечер в честь богатых купцов был дан званый пир, на котором от гильдии купцов слово держал тот же Бочек:

— Наш Повелитель! О Великий Тимур! Когда Всевышний и славный Господь пожелает сделать одного из своих слуг вождем и возложить на его голову корону царства и диадему верховной власти, так чтобы благодаря его справедливости и беспристрастности опустевший мир вновь расцвел, и жребий жителей обитаемой части был облачен потоком его щедрости и милосердия, в первую очередь «Тот, кто создал душу прежде тела» украшает жизнь того человека вышивкой блаженства и освещает его душу светом великой мудрости. А потом, когда он спускается из высшего мира к месту привала, Всевышний взращивает его душу в колыбели мудрости и благоразумия и прикладывает грудь кормилицы, которая есть сама доброта и степенность, ко рту его сокровенного знания и вдохновляет его на благие дела и откровенные речи и усмиряет его в его поступках уздою разумения, так что он постепенно, день за днем поднимается по ступеням величия и всемогущества, как предрек это Всевышний в его судьбе. За тебя, наш Властелин! За твою Богом избранную судьбу!

Действительно, от судьбы никуда не уйдешь. На словах, порой и в делах, Тамерлан, как ретивый борец за чистоту веры, долгую часть жизни крайне негативно относился к мужчинам с неестественными наклонностями. И он прекрасно знал, что толстый купец Бочек относится к такому меньшинству.

За это Тамерлан купца глубоко презирал, да отвергнуть, даже несмотря на свое всемогущество, не мог, ибо это тоже каста, и не такая, как каста евнухов, а гораздо могущественнее и влиятельнее, существует испокон веков. Это люди с некоторыми физиологическими отклонениями, которые зачастую встречаются и в животном мире. Они буквально по нюху узнают друг друга, любят, ценят, значит — помогают друг другу, образуя издревле некие братства иль сообщества, скрытую мощь и огромный капитал которых даже Тамерлан вынужден невольно признавать.

Отдавая ненавистного Малцага своеобразному купцу, Тамерлан ожидал наиболее презренную участь для убийцы своего сына. Однако сам купец Бочек отнесся к судьбе пленного по-своему, посчитав, что сама судьба преподнесла ему в руки переделанную субстанцию, и посему он к ней должен отнестись с особым вниманием, тем более что даже на первый взгляд этот молодой, симпатичный парень харизматичен, и в нем что-то бунтарское и необычное есть.

Купец Бочек далеко не молод. Он давно и досконально изучил рынок человеческих потребностей и знает, что в каждом здоровом человеке, каким бы целомудренным он ни казался, присутствует чувственный потенциал, который, будь возможность, порою берет верх над разумом, совестью и богобоязненностью. Это есть похоть. Именно в этом завуалированном сегменте потребления Бочек является специалистом, даже монополистом. Свое дело он любит, товар ценит, особо бережет. Поэтому, вопреки пожеланиям Тамерлана, Малцагу на первых порах где-то даже повезло. Просто он этого не понимает, ведь он не кочевник степей, который где бы юрту ни поставил, там и дом его. И кто кочевника на новом месте знает? Кому он нужен и что ему нужно? Не понравится — отправится дальше, куда глаза глядят. А глаза глядят вдаль: там, может, лучше. И плевать, что было и осталось позади.

Совсем иная психология горца. Горец зажат в теснине гор. Здесь все на виду. Здесь нет сыпучих песков, где носится перекати-поле. Здесь на отвесных горных склонах, пустив мощные корни сквозь каменную твердь, растут многовековые кряжистые деревья-исполины, которые все знают, все помнят, за все воздадут и ничего не простят. И люди здесь такие же: по-своему суровые, по-мирски наивные, любят гостей, да сами в гости мало ходят, свой родной край им особо мил, помнят и знают предков до седьмого колена. И вдаль здесь не глядят — невозможно, лишь ввысь, к вершинам. И оттого честолюбие, но не тщеславие, долг, а не торг, импульсивность, а не уравновешенность, индивидуализм, а не общность, дерзость, но не раболепие. Вот примерно таким был молодой Малцаг, который родился и вырос на южных склонах главного Кавказского хребта, в верховьях реки Алазань, где традиционно занимались выращиванием винограда.

Малцаг был совсем мал, когда его отец и два старших брата, которые поехали в Тбилиси продавать виноградное сусло, без вести пропали. Это было время первого похода Тамерлана на Грузию, когда была разрушена столица. А потом тюркские воины добрались и до высокогорья. Диким вихрем они ворвались в их небольшое село. Мать успела спрятать Малцага в темном погребе, и он, зажимая уши, еще слышал, как она кричала и стонала. Наверное, он никогда бы не вылез из укрытия: так он был испуган. Да голод, страх, гнетущая тишина и удушающий дым поманили к свету. А там растерзанная, голая мать со вспоротым животом, и злые языки пламени, спускающиеся по крыше.

Он бежал, бежал из сожженного села. Спасло его то, что он чисто инстинктивно взял направление не вниз, откуда явились варвары, а вверх, в леса, где его подобрал пасечник, грузин, который жил за перевалом. Именно в этой приютившей его семье его новым старшим братом стал Тамарзо. Но и в этой семье с миром долго жить не удалось: и до этого поселения добрались кровавые щупальца Тамерлана. Однако отсюда, зная о надвигающейся опасности, детей заблаговременно отправили подальше в горы, в Сванетию, к родственникам Тамарзо по материнской линии.

Шло время. Тамарзо возмужал, закалился в жизни и ратных делах, стал полководцем. И рядом с ним тенью рос и Малцаг, всюду следуя за единственно родным человеком. А когда и Тамарзо был уничтожен руками Тамерлана, еще юный Малцаг поначалу был полностью подавлен, в смятении, потерял всякий смысл жизни. И над ним некоторое время довлел неукротимый страх, который со временем, как уходящая болезнь, куда-то отступил. И был период полного безразличия и почти животного существования, которое также со временем сменилось на крайне противоположное: в нем не зарделась, а заискрилась жизнь. И это действительно была пора, во время которой он ценою своей бунтарской жизни хотел расквитаться с Тамерланом. Знал, что это почти нереально, да его меч был в полувзмахе от ненавистной головы врага. Но судьба послала ему сына его злейшего врага — Омар-шейха. Вот после чего Малцаг свою жизнь и в грош не ставил, ведь теперь он мог с высоко поднятой головой явиться в иной мир к своему Тамарзо, и мечтал он это сделать с оружием в руках. Однако всемогущий Тамерлан и этого счастья ему не дал, к позорной участи приговорил. В темном холодном шатре, где обрабатывали туши баранов, Малцага бросили на слизкий, пропитанный жиром и ливером грязный деревянный стол, связали руки и ноги, и главный евнух, отстранив всех, заглянул в страдающие глаза Малцага, что-то невнятно прошептал и резанул меж ног так, что буйная, горячая кровь хлынула по бедрам. Малцаг ужасно взвыл не столько от боли, сколько от унижения; прокусил губу.

Он еще не знал и никогда не узнает о тех перипетиях, которые разворачивались вокруг него. И все же судьба ему благоволила: его, как сотни тысяч пленников Золотой Орды, не погнали почти что босиком по снегу в сторону Дербента, на стройки в Самарканд и иные города Азии, а, дав какую-то обувку, привязав за руки к телеге, повели на запад в сторону черноморских портов.

Кто бы знал состояние Малцага? Из надменного, бесшабашного, даже сумасбродного он превратился в жалкое, униженное, раздавленное существо, которое теперь и мужчиной назвать нельзя, и он не просто раб, а раб-кастрат, которого ждет позорная участь. Наверное, поэтому за весь день пути он ни разу не поднимал свою больную голову, где вместо ушей запекшиеся раны.

Ноги он свести не мог, широко от раны расставлял, оттого часто падал. И тогда тащила его по грунту воловья упряжка. Сам Малцаг даже не делал попыток как-то встать; в глубине души он ждал и искал смерти, но не такой мучительной и долгой, а мгновенной. И не раз, а много раз и денно и нощно он мечтал об оружии в руках и не кого-то убить, а свой живот вспороть. Да мерзкий живот — дрянь, не хочет он быть вспоротым. Наоборот, хочет быть полным и сытым. А сам Малцаг, хоть и ущербный мужчина, отныне раб — товар, надо беречь: ставят на ноги, своевременно кормят, кое-как обихаживают, правда, не так, как юных красивых девушек, которые по шесть душ сидят на каждой телеге. И телег — нескончаемая вереница. И идет она по протоптанному караванному пути, что называется «Северный торговый тракт» или, как в древности, «Северокавказский отрезок Великого шелкового пути».