Мария Нуровская - Мой русский любовник Страница 39

Старичок принес на подносе чашки и заварной чайник под бабой-грелкой в форме курицы из разноцветного бисера. Поставил чайник на самовар. Спустя несколько минут Нина Сергеевна разлила по чашкам заварку, доливая кипяток из самовара. По салону распространился сильный аромат. Жидкость в чашках была темно-бордового цвета, чай был очень вкусный — ничего подобного я в жизни не пила. Хозяйка и Саша пили из блюдечек с сахаром вприкуску. Я знала, что это старинный русский обычай, но не последовала их примеру.

— Вот вы — полька, — начала Нина Сергеевна. — А поляки народ непростой, прямо скажем, тяжелый народ. Но встречались среди них красавцы мужчины. Одного такого я знавала, да только давно это было.

Она так ни разу и не обмолвилась о цели нашего визита, и я была этому рада. Не хотела, чтоб Александр раскошеливался на украшение, которое мне было совсем ни к чему. Наш визит затянулся далеко за полночь. Нина Сергеевна взяла гитару и спела нам несколько романсов. Голос у нее был чарующий. «Не уезжай, ты мой дружочек, печально жить мне без тебя, дай на прощанье обещанье, что не забудешь ты меня…»[21]

Когда мы собрались уходить, она протянула Александру небольшую коробочку. Он только кивнул в ответ.

— В коробочке, наверное, брошка, — сказала я уже в такси.

— Наверняка.

— Но ты не заплатил.

— А вот об этом у тебя голова пускай не болит. Получила обещанный подарок, остальное — не твое дело.

Однако мне это не давало покоя.

— Зачем ей торговать, ведь она и так богата, по-моему?

— Торгует, потому что ей нравится, — ответил он.

— Как ее фамилия?

— Нина Сергеевна Романова.

Дома я рассмотрела брошку. Брошь была восхитительная, старинной работы, кружевная серебряная финифть с драгоценными камешками.

— Да ведь ей цены нет! — воскликнула я.

Собираясь, я не взяла с собой дорогого подарка. Посчитав, что Александр дарил брошь совсем другой женщине, чем та, которой я была сейчас. Я отрывалась от своей парижской жизни, окукливалась. Это было очень болезненно, но неизбежно.

Как неизбежно было и наше расставание. Я знала, что так будет, с самого начала нашего романа, вернее, нашей любви, ибо слово «роман» здесь не очень к месту. А может, то, что нас связывало, действительно лучше называть этим словом — ведь роман в любой момент можно закончить. Хуже дело обстоит с любовью, от нее не избавишься так просто, как от тесных туфель. Любовь продолжает существовать, тянется, зачастую вопреки нашей воле. Наоборот, это она, любовь, навязывает нам свою волю, обрекая на боль и страх…

Орли, сразу после половины пятого

Передо мной проходит странная процессия: монашка толкает перед собой инвалидное кресло с сидящей в нем молодой девушкой. Но на ее лице нет и следа уныния, оно притягивает взгляд своей доброжелательностью и… смирением, что ли, со своей участью, с судьбой, которая усадила ее в это кресло. Не знаю, когда и каким образом она оказалась в нем, с детства ли или после несчастного случая. Сколько же внутренней силы надо иметь, чтобы не чувствовать себя обделенной в подобной ситуации, даже мысли не допускать о проигрыше. Ей это уж точно удалось. В отличие от меня, целой и невредимой.

Я и другие местоимения могли бы стать хорошим материалом для психолога. В детстве чаще всего на первый план выступали два: она и они. Разумеется, речь шла о моих матери и дедушке. Когда я думала о ней, то тосковала только по ней, он никогда не появлялся в моих мыслях обособленно. Была она, мама, и были они — мама и дед. Потом и это исчезло. Осталась только она. Только уже не мать, а дочь. Одно-единственное местоимение. Пока в моей жизни не наступил парижский период. Тут появилось местоимение он. Его. С ним. О нем. Но никогда — с нами, о нас…

Собственно, мы мало друг с другом разговаривали и почти не беседовали о том, что происходило вокруг нас. Стоило мне заговорить с ним о политических проблемах в моей или его стране, он тут же уходил от ответа.

— Я не политик, — говорил он. — Спроси меня об этом лет через двадцать…

«Через двадцать лет я буду старушкой», — отвечал ему мой внутренний голос. К счастью, он его не слышал.

Ту нашу дискуссию спровоцировало высказанное мной желание посетить кладбище в Монморанси, где покоился прах многих моих знаменитых земляков. Я собиралась поехать туда с прошлой осени и все никак не могла выбраться.

— Для тебя это имеет большое значение? Родство с чьими-то чужими костями? — спросил он.

— А для тебя нет?

— Даже не знаю…. Скорее нет… с покойниками предпочитаю знакомиться через их мысли. А их останки… это все равно что забытые в шкафу костюмы…

Но все-таки он поехал туда со мной. Мы отыскали могилу Дельфины Потоцкой, фамильный склеп Мицкевичей, где несколько десятков лет покоился поэт Адам Мицкевич, прежде чем его останки перевезли в Вавель. Мне очень хотелось найти место последнего упокоения Тадеуша Маковского, художника, творчество которого я очень ценила. У его могилы мы присели на бетонный парапет, и Александр сказал:

— Иногда мне моя бездомность даже нравится.

— Наша бездомность…

— О нет, ты свой дом носишь в себе. Мне иногда кажется, что ты никогда и не покидала свой дом в Варшаве.

— А ты? Разве ты покинул Москву?

— Как бы выразиться поточнее… и да, и нет. Не будь у меня там профессиональных интересов, наверно, и возвращаться не захотел бы.

— И остался бы жить в Париже?

— Да мне все равно, где жить. Любое место сгодится.

— Неужели? Тогда почему ты привел меня в православный храм? Ведь тебе понадобилась атмосфера! Та, которая ассоциировалась с домом.

— Скорее мне нужна была пекарня, — с усмешкой ответил он. Встал и отряхнул брюки. — Может, пора линять отсюда? Мне не очень-то по вкусу здешнее местечко. Предпочитаю наши кладбища, особенно сельские… там можно посидеть в тишине, думая о чем угодно… А здесь сутолока, как в Латинском квартале в воскресный день, памятные надгробия теснятся чуть ли не впритык… И кому только пришла в голову идея разбить кладбище прямо посреди города…

— Постой, хочу еще отыскать могилу Норвида… это важно для меня… ты знаешь, кто такой Норвид?

— Наверное, ваш Пушкин?

— Не думаю, что их можно сравнивать…

— Ну что ж, тебе лучше знать, ведь это ты преподаешь в Сорбонне, — отозвался он с легкой иронией, — я всего лишь простой историк.

Я стояла перед ним на тропинке. Склонявшееся к горизонту солнце светило мне в спину, я ощущала его ласковое тепло. Закатные лучи били Александру прямо в лицо, и, глядя на меня, он слегка щурился.

— Знаешь, иногда я не знаю, кто ты, — сказала я.

— Очень хорошо. Загадочность в отношениях между любовниками по-прежнему актуальна.

— Вот-вот, опять твои отговорочки!

Он шел на пару шагов впереди меня, перед моими глазами были его широкие плечи. «Человек, который изменил мою жизнь, — подумала я, — который привнес в нее яркие краски. Каждое утро я должна начинать со слова „спасибо“. А я все с какими-то претензиями к нему. Вечно что-то выпытываю, хотя прекрасно знаю, что он этого не любит. Но если не спросить, сам он никогда ничего не скажет». Саша обернулся, а потом остановился и подождал меня.

— Ты никогда не комментируешь того, что у вас происходит, — снова заговорила я. — Меня, например, все это огорчает… могло бы быть по-другому. Бывает, что ничего нельзя сделать. А тут ведь возможно было…

— А я тебе говорю, что невозможно. И давай больше не будем об этом. Пришла проведать знакомых, вот и проведывай.

Я рассмеялась:

— Если уж на то пошло, великих знакомых…

— Ну и ладненько.

— Но ты ведь гражданин своей страны! Есть же у тебя какие-то соображения о том, что будет дальше.

— Разумеется, есть, — спокойно ответил он. — Наши убьют Дудаева, и на этом все закончится. Чечня капитулирует. Ей бросят какой-нибудь лакомый кусок, вроде внутреннего самоуправления, а нефть конечно же будет нашей… и внешняя политика тоже. Но чтобы это произошло, Дудаев должен стать трупом.

Холодок пробежал у меня по спине.

— Ты говоришь такие страшные вещи. Дудаев жив…

— Но его дни сочтены.

Перед сном мы обычно читали, он под своим бра, я под своим. Сперва я смущалась, когда надо было при нем надевать очки для чтения. Потом уже об этом не думала, а если он ко мне обращался, то быстро снимала их. Бывало, мне удавалось предвосхитить этот момент — поворот его головы в мою сторону. Я до такой степени контролировала себя и его, что чувствовала, когда он хочет спросить меня о чем-то.

— По течению плывет только мусор. Как это правильно звучит?