Эльза Моранте - Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов] Страница 39

— Нет.

И Филиппо заплакал. Вот уже много лет я не видел, как плачут мои друзья, — с самого детства, пожалуй. И не знал, чем успокоить его. Я догадался, что причиной плача была вовсе не любовь, и не боль, и не ненависть, а только унижение. И теперь, вспоминая взгляд, каким он посмотрел на меня прежде чем разрыдаться, я думаю, что, вероятно, Филиппо и вправду следовало умереть молодым.

Мирное время

Дни текли за днями, а с ними протекала моя размеренная, спокойная, благополучная жизнь в провинциальном городе, где я родился. Я знал, что люди завидуют мне и считают баловнем судьбы. Да и разве можно было думать иначе, ведь я молод, богат, удачлив в карьере и женат на добродетельной женщине, которую любил с малых лет. Даже война, безумная и жестокая, пощадила меня, не причинив страданий ни моей семье, ни родственникам, и уберегла крупицу моего благосостояния. Однако я часто задаюсь вопросом: выпала ли хоть кому-нибудь из обитателей раздавленного войной города — пусть даже самому несчастному из них — такая злая и страшная судьба, какая досталась мне. Я допускаю, что, рассуждая подобным образом, выгляжу глупцом и напоминаю людишек, избалованных жизнью: случись с ними беда, так они посчитают ее самой ужасной напастью из всех возможных и даже из нее ухитрятся извлечь выгоду.

Несчастье обрушилось на меня однажды ночью, много лет назад, в разгар войны. С тех пор, размышляя о своей жизни, я убежден, что она разделена на две части. Первая, предшествовавшая этой ночи, — первый круг ада, по которому я бродил безотчетно, легкомысленно и самонадеянно до такой степени, что сегодня стыжусь этого. Вторая, которая длится по сей день, целиком состоит из лицемерия, внутреннего смятения и малодушия.

Помню, тогда пробило час ночи, а я все не мог уснуть. Терзало какое-то беспокойство, страх, мучили вопросы, на которые у меня не находилось ответов. С большим трудом мне удавалось сохранять самообладание и лежать в кровати неподвижно, чтобы не потревожить сна моей жены, спавшей рядом. Я женился несколькими месяцами раньше, и скоро моя жена, за которой я с детства примечал особую впечатлительность, настолько изменилась, что я серьезно опасался за ее здоровье. Вот и в ту ночь я чувствовал, как она мечется во сне, и мысль о том, что самый любимый человек на свете, которого я хотел сделать счастливым, напротив, является жертвой страдания, не оставляющего в покое даже ночью, — эта мысль приводила меня в растерянность и вызывала угрызения совести. Да, угрызения совести, ведь я не только не понимал, как излечить жену, но и страшился того, что в ее страданиях есть доля моей вины.

Когда мы с женой были детьми, наши семьи, жившие в соседних домах, связывала дружба; мы учились в одной школе и вместе росли. Она была прилежной ученицей, хотя, девочка слабенькая и хрупкая, не могла слишком усердствовать в занятиях. Крепкий и беззаветно преданный ей, я всегда помогал Элизе готовить уроки, выполняя за нее, когда было возможно, самые сложные задания. И я не могу припомнить времени, когда, рисуя в своем воображении образ идеальной жены, я не наделял бы его чертами Элизы. Стройная, гибкая фигурка, кожа белее снега, тяжелая коса цвета воронова крыла, лицо с тонкими чертами, на котором сияли глаза — их взгляд был невероятно глубок, а пунцовые губы нежно трепетали, когда она что-то произносила, — вот Элиза, воплощавшая для меня идеал женской красоты. Ее родители ценили меня, поскольку я был из хорошей семьи, им нравился мой характер — словом, они считали меня достойной парой для своей дочери и благосклонно смотрели на нашу невинную любовь. Моя мать, оставшись довольно рано вдовой и не имея, кроме меня, других детей, ни в чем мне не перечила. Я рос в достатке, был полон надежд и совсем не понимал, что представляет собой мир, лежавший за пределами нашего провинциального угла; я верил, что жизнь, приветливая и послушная, как моя юная невеста, должна подстраиваться под мои вкусы и одарять меня милостями до конца дней. Впрочем, спрашивал я себя, разве хоть однажды жизнь отнеслась ко мне жестоко и несправедливо? Закончив обучение, я сделал отличную карьеру, взял в жены любимую женщину и привел ее в наш старинный дом, где умер мой отец; добился уважения земляков, не меньшего, чем то, каким пользовались отец, дед и прадед. Этого было достаточно для удовлетворения моего юношеского тщеславия, и казалось, ничто не должно помешать полному моему счастью. Мать умерла, когда я еще не закончил учебу, так что я один хозяйничал в доме. Я защитил диплом и обвенчался с Элизой в той же церкви, где получила последнее благословение моя дорогая мать.

Когда я женился, вовсю полыхала война; меня не призвали в армию, ведь иначе некому было бы кормить семью. Первое время жизнь в городе текла по-прежнему, если не считать отъезда на фронт нескольких моих друзей. Я нашел работу по специальности, и полнота моей жизни, радость обладания Элизой делали меня почти нечувствительным к самому слову «война». Сейчас мне кажется, что все случившееся — это заслуженная кара за мое нежелание смотреть в лицо невзгодам. Но я еще настолько малодушен, что иногда, запутавшись в собственных мыслях, полагаю эту кару намного превосходящей мою вину.

Единственным, что омрачало мое счастье, было необъяснимое беспокойство, охватившее Элизу спустя короткий срок после свадьбы. Ее любовь ко мне стала еще сильнее, чем прежде; точнее говоря, нежная девичья привязанность превратилась в почти болезненную страсть. Элиза не могла расстаться со мной даже на несколько часов, она то и дело звонила мне по телефону, а то и заявлялась прямо в контору. Я пытался объяснить ей, что такое поведение нелепо и она отвлекает меня от работы, в результате по возвращении домой мне случалось находить ее в слезах. Иной раз Элиза не просто обнимала меня — она прижималась ко мне так крепко, словно нуждалась в совете, защите и помощи. Я с тревогой спрашивал, что стряслось, но она не отвечала и начинала задавать свои вечные вопросы: люблю ли я ее, люблю ли я ее на самом деле, доволен ли, что женился именно на ней. Выслушивая мои страстные клятвы, она закрывала глаза и бледнела, умоляя меня (да, да, это самое точное слово — «умоляя») обнять ее сильно-сильно, поцеловать и заставить забыть о жизни, которой она живет.

— О какой же это жизни? — удивлялся я в своей беспредельной нежности. — Разве это не та жизнь, о которой мы оба мечтали, разве это не наша общая жизнь?

При этих словах она вздрагивала, точно в ознобе, или же с глухим стоном отворачивала лицо, будто этот — бесхитростный, казалось бы, — вопрос ранил ее. Эта ее необъяснимая тревога вдруг сменялась резкостью и неприязнью по отношению ко мне. Мягкий характер Элизы иногда раскрывался с неожиданной стороны, обнаруживая свою силу, но раньше жена никогда не была со мной грубой и холодной. С некоторых пор, однако, она без всяких видимых причин начала бросать мне в лицо злые и даже оскорбительные упреки, недостойные ее. Она стала легко краснеть, чего прежде за ней не замечалось; порой какая-нибудь мелочь вызывала у нее приступы безумного, деланного хохота, отзвуки которого преследуют меня и поныне.

В те дни жители опасались, что город начнут бомбить, поскольку там находились фабрики, работавшие на фронт, и многие семьи уже перебрались в деревню. Неподалеку от города у меня был дом, но я все не решался бросить работу, а Элиза, которую я уговаривал отправиться туда как можно быстрее, без меня ехать не желала. Ее преданность и бесстрашие трогали меня до глубины души и тешили мое самолюбие. И все же у меня сжималось сердце, когда я видел ее исхудавшее лицо, и я приходил в ужас от мысли об опасности, которая грозила этому хрупкому существу.

Ночью, что предшествовала той, с какой я начал свой рассказ, на город в первый раз сбросили бомбы. Снаряды разрушили несколько построек на окраине, и среди них исправительную колонию для юных правонарушительниц — ее желтое здание стояло на окраине города, дальше начинались поля, поэтому с высоты колонию легко было принять за ферму, правда с зарешеченными окнами. Мне случалось наведываться в ту сторону, и на следующее утро после бомбардировки я, как и другие горожане, движимые скорбным любопытством, поспешил туда, чтобы своими глазами увидеть последствия ночного обстрела. Вернувшись в контору, я тотчас позвонил в муниципалитет и больницы, желая узнать, есть ли среди уцелевших заключенных Маргерита Ф., девушка, арестованная несколькими месяцами ранее. Мне ответили, что ее имя значится в списке погибших. Об этом я ни словом не обмолвился с женой, боясь, что новость огорчит ее и приведет в еще большее смятение, ведь она тоже знала погибшую девушку. Я решил, что Элизе вряд ли известно о разрушении исправительной колонии, поскольку она ничем не дала мне понять, что просматривала газеты. После ночной бомбежки она выглядела подавленной и испуганной, и я принялся умолять ее немедленно отправиться в деревню, обещая приехать к ней, как только закончу срочную работу. Однако, выслушав меня, Элиза разрыдалась и надтреснутым, срывающимся голосом закричала, что не проведет и дня без меня, и с такой исступленностью прижалась ко мне, умоляя не оставлять ее ни на минуту, что я был вынужден уступить. Элиза осталась в городе. Но весь день меня мучили угрызения совести при виде ее искаженного страхом лица, этих зрачков, что с приближением ночи расширялись от ужаса. И вот наступила та самая ночь, о которой я уже упоминал.