Чарльз Сноу - Поиски Страница 39

Большую часть лета я был занят составлением планов. К середине августа моя лаборатория была почти готова для начала работ. Я взял к себе Джеппа, кареглазого, со склонностью к афоризмам механика из Королевского колледжа и в качестве ассистента пригласил белокурого молодого человека с длинным лицом, по фамилии Кранч, только что закончившего свой первый год исследовательской работы в Ист-Лондонском колледже. На эту должность было очень много претендентов, хотя в то время встретить безработного научного работника было гораздо труднее, чем через несколько лет. Кое-кто из претендентов обладал большим опытом и лучшими рекомендациями, чем Кранч, но мне он показался очень способным и его выгодно отличало от других усердие. Я решил, что он при любых обстоятельствах станет ученым, в то время как остальные в любой области будут работать добросовестно, с умом и без тени страсти.

В конце июля я отправился в Лондон, чтобы проследить за подготовкой лаборатории, кроме того, я занялся подыскиванием себе квартиры и в конце концов нашел подходящую у Ланкастер-гейт. Возвращаясь летними вечерами из парка в свои светлые и незнакомые комнаты, я испытывал смешанное чувство радости и меланхолии, и мне невольно вспоминались студенческие дни; именно в таком настроении я часто бродил вечерами по Лондону. Свет фонарей расплывался в синеватом тумане, и мы с Хантом и Шериффом все ходили и разговаривали, а небо почти и не темнело до самого рассвета, мы были тогда возбуждены и не замечали грусти, разлитой в теплом воздухе. А может быть, теперь, возвращаясь домой и вспоминая те ночи, я сам окрашивал их в меланхолию, которой не было и в помине, она просто жила отныне в моем сердце, знавшем, что нет уже той дружбы и тех страстей, и тоскующем потому, что ему остались одни только ночи.

И все-таки, все-таки весь этот месяц, пока я напряженно работал, чтобы подготовить оборудование лаборатории до своего отъезда к Люти в Баварию, я радовался, что я в Лондоне. Немало месяцев я чувствовал себя каким-то отупевшим, теперь же это ощущение проходило, улетучивалось. Я был неутомим. После уединения, на которое я обрек себя, было очень радостно опять вернуться к активной деятельности. Я был полон энергии, немножко угрюм, менее уравновешен, чем раньше, но более нетерпелив и жаден к работе. Я рад был сбросить с себя оцепенение прошедшего года.

Я вернулся из Германии в конце сентября, и дела мои сразу пошли превосходно. Кранч в первом же семестре напал на кое-что интересное, и вкупе с моей собственной быстро продвигавшейся работой это знаменовало успешное начало деятельности нашего отдела.

Результаты давались легко, без больших усилий с моей стороны. Таким образом, у меня оставалось достаточно времени на организацию совещаний, наблюдение за работой Кранча, на разговоры о новейших достижениях в различных областях науки с моими коллегами, на разработку планов будущих работ, на встречи с людьми, которые могли оказаться полезными для осуществления этих планов. В общем я жил так, как положено жить молодому ученому.

В это состояние мне помогла войти моя дружба с Константином. Я повстречался с ним в первый год моей работы в Кембридже и, кажется, ни разу не разговаривал с ним один на один. Я помню, что он мне понравился и вызвал во мне любопытство. Он руководил несколькими незначительными студенческими работами в Лондоне, и я частенько слышал его фамилию. О нем ходило множество всевозможных слухов.

Его считали самым оригинальным, самым самобытным умом в Англии, но две или три работы, опубликованные им, представляли собой образцы кропотливой посредственности. Кто-то сказал мне, что он лучший собеседник нашего времени, с другой стороны, я видел, что он сидит на обедах, не проронив ни единого слова. Он был невероятно обаятелен, так говорили мне многие, другие же многозначительно замечали, что он преуспел бы гораздо больше в науке, если бы его интеллекту не мешал его характер.

Наконец мы встретились после заседания в Химическом обществе. Он был на год или два старше меня, высокий, с гривой рыжеватых волос и плоским, почти монгольским лицом, но голос у него был сочный и приятный, а если он смеялся, то от всей души.

Когда мы впервые оказались вдвоем, он мрачно молчал. Меня это несколько раздражало, но я подумал, что, пожалуй, под его безразличием кроется робость перед потенциальным критиком. Я мог представить себе, что недоверчивые люди принимали это за равнодушие и отходили в сторону, оскорбленные в своих лучших чувствах. Мне захотелось растопить этот лед. Мы шли по Пикадилли от Барлингтон-хауза, я старался говорить о его работе, давая ему столько благоприятных возможностей разговориться, сколько было в моих силах, и начиная злиться, что распинаюсь перед ним без всякого результата. Наконец, когда мы проходили мимо уборных в метрополитене у Площади цирка, я дошел до того, что сказал:

— Знаете, если бы нам нужно было описать нашу эпоху, мы могли бы выбрать нас с вами, проходящими вот здесь. Ученые и Уборные. И уборные более современные, чем мы сами.

— Нет, — сказал Константин, — это любопытное заблуждение, которое я замечал и раньше. При всех цивилизациях до средних веков санитарные условия были на довольно приличном уровне. На Крите это дело было поставлено совсем хорошо. Вы можете сказать, что они представляли собой исключение в силу необычайной экономической стабильности эгейской цивилизации. Так что у них было время роскошно оборудовать свои уборные. Отчасти вы будете правы. Я не стану начисто опровергать ваши доводы. Но не кажется ли вам, что вы переоцениваете прочность эгейского общества? А кроме того, санитария была развита повсюду. В Шумерии — я, конечно, не имею в виду Шумерию второго периода. Но в третьем периоде дело было поставлено так же отлично, как и на Крите, пока не началось то, что мы можем назвать критским ренессансом.

Глаза у Константина сверкали, он говорил так свободно, словно мы вели разговор уже несколько часов, приписывая мне соображения, никогда не приходившие мне в голову, по поводу фактов, о которых я не имел ни малейшего представления. Это было очень похоже на него; вскоре я понял, что у него была явно выраженная тенденция переоценивать своих слушателей, полагая, что их знания находятся на том же уровне, что и его. Он никогда не задавался вопросом, что я знаю и что нет, но, как только он преодолел свою застенчивость и почувствовал мое дружеское к нему расположение, он стал разговаривать так, словно спорил с самим собой. Такой неуклюжий, такой забавный и обаятельный, он обладал невероятным запасом знаний. Конечно, в сегодняшнем мире больше сведений, чем когда бы то ни было раньше, и Константин, используя все преимущества своего века, теоретически мог знать больше, чем любой когда-либо живший на земле человек. Но, несмотря на всю исключительность, на меня не произвели бы такого впечатления его знания, если бы за этим не ощущался необычайной тонкости и силы ум. В этот первый вечер, когда он говорил о Ши Хуан-ди и сэре Джоне Харрингтоне, перескакивал с санитарии на экономику и развивал теорию экономики Китая в эпоху Танов, и объяснял, почему там не были изобретены машины, я был уверен, что никогда раньше не встречал подобного человека.

Я думаю, что при любых обстоятельствах он произвел бы на меня огромное впечатление, но случилось так, что мы встретились как раз в тот момент, когда я больше, чем когда-либо, был готов поддаться чужому влиянию. Я был опять в Лондоне, во мне бродили воспоминания моей молодости и весь пыл страсти к науке, передо мной уже брезжило то, к чему я стремился, и все же временами казалось, что чего-то не хватает. Беспокойство, которое вселил в меня Хант, нет-нет да и давало вспышки, более острые даже, чем тогда в Манчестере. Я избрал ясный и определенный путь, и все-таки бывали случаи (вероятно, более часто, чем я думал), когда, знакомясь с людьми в интересах дела, я вдруг чувствовал, что они интересуют меня и сами по, себе. Благодаря Константину я как никогда радовался своим успехам, он умел вдохнуть в меня свой энтузиазм и — как ни странно это звучит применительно к науке — свой юмор. Он помог мне расширить мой кругозор. Он придумывал колоссальные международные объединения с грандиозными перспективами по изучению важнейших проблем, и они как-то перекликались с моими более личными, более узкими и более практическими задачами.

В нем как бы воплотилось и сконцентрировалось все то, что дала мне наука — восторг, экстаз, вдохновение. Передо мной был человек величайших возможностей, который тратил свое время на то, чтобы весьма аккуратно проделывать довольно скучные опыты. Он не притворялся, что ему не хочется заняться чем-нибудь более интересным, но это должно было прийти к нему его собственным путем, а он тем временем жил счастливо, делал свою работу, читал все, что пишут остальные, укладывая их достижения в великие космические схемы. Его исследования не были так широко известны, как мои. Он не продвинулся особенно далеко. Но его это вполне удовлетворяло. Ему хотелось приносить жертвы ради науки. Жил он почти в нищете. Он был секретарем одного или двух международных издательств, которые делали весьма ценную, скромную и совершенно не оплачиваемую работу.