Олег Лукошин - Капитализм (сборник) Страница 39

– Молодец! – похвалил меня после концерта дядя. – Поначалу было очень плохо, просто диверсия иностранной разведки. А потом ты преобразился. Признаться, я удивлен. Ты оправдываешь мои надежды.

– Спасибо, – взбодрился я. – Но публика все равно почувствовала мою неопытность. До конца выступления в зале досидели лишь пять человек.

– В том нет твоей вины, друг мой! – потрепал меня по голове дядя. – Советский народ прекрасен в своих трудах и помыслах, но он еще тяжело воспринимает революционные диссонансы фри-джаза. Но верь мне, наступит время, когда наш небольшой ансамбль станет популярнее армейского поп-дуэта «Руки вверх». Мы миссионеры нового сознания на этой земле.

Мой первый профессиональный концерт оказался примечателен еще и тем, что после него я познакомился с музыкантами суперпопулярной металлической группы «ЭСТ», которые в это самое время записывали в Серпухове свой новый альбом. Жан Сагадеев, их лидер, пригласил меня после концерта в бар. Я обрадовал его известием, что большей частью стучу в хард-роковой команде.

Как выяснилось, парни заглянули в клуб случайно. Фри-джазовое действо до конца смог высидеть только сам Жан.

– Честно говоря, тяжело было, – признался он мне за выпивкой. – Мутная музыка, с другой стороны запредельности. То ли дело хард-рок: четкая структура, смысловая законченность, заводной ритм. Я только ради тебя остался. Было в твоей манере игры что-то завораживающее.

Не было более согласного с ним и более благодарного ему человека, чем я!

На следующей день я поучаствовал в записи их новой композиции «30 ХГСА». Ее в качестве заводского гимна заказало группе руководство Кременчугского сталелитейного завода.

Дядя, узнав, куда я собираюсь, почему-то разволновался.

– Поосторожнее с ними! – предупредил он меня заботливо. – Мало ли чего можно ждать от этих волосатых наркоманов.

Жан чувственно и вдохновенно пел на записи:

Глаза твои блестят, глаза твои холодные,Хитрые, звериные, пропащие глаза,Белые с зеленым, как маркировкаСтали номер тридцать хагээса.

А я пытался соответствовать этому вдохновению в барабанной дроби.

После сета Жан объявил, что именно моя партия войдет в окончательный вариант композиции.

– Ты талантлив, брат! – сказал он. – Не растеряй свое дарование.

Вернувшись, я в возбуждении поведал дяде и старику Якову, какие в «ЭСТ» замечательные музыканты и что за дивные советы по материализации настоящего Ритма они мне дали.

Дядя был все так же подозрителен и, как мне показалось, напрягся и расстроился, когда я поспешил обрадовать его известием, что «ЭСТ» отправится завтра на одном с нами поезде в Липецк, следующий город нашего турне, где у парней тоже запланировано выступление.

– Дядя, а не в одном ли концерте с нами они выступят? – поинтересовался я. – Вот было бы здорово!

– О нет, мой юный, но неосторожный барабанщик! – поспешил ответить дядя. – Фри-джазовые коллективы никогда не выступают вместе с убогими металлистами.

В день отъезда до трех часов пополудни, времени отправления поезда, я валялся на траве и читал старые номера мужского журнала «Работница». Мелькали передо мной фотографии девиц, звезд фривольных фотосессий, русских и нерусских. Какие-то проворные колхозные трактористы кривыми короткими пальцами расстегивали ширинки, приближаясь к ничего не подозревающим интеллигенткам. А те, как будто бы так и нужно было, ожидали их, стоя на коленях. И не видать, чтобы кто-нибудь из них рванулся, что-нибудь трактористам крикнул или хотя бы выказал пренебрежение. Полная покорность победившему пролетариату. Дядя, читавший только что полученную от почтальона телеграмму, отобрал у меня затрепанную «Работницу» и сказал, что я еще молод и должен думать о музыке, а не о бабах. Кроме того, от таких картинок ночью может привязаться плохой сон. Он протянул руку за гитарой, лукаво глянул на меня и, ударив по струнам, спел такую песню:

Скоро спустится ночь благодатная,В небесах загорится луна,А под нею стоит непонятнаяМолодая планета Земля.Спят все люди с улыбкой умильною,Одеялом покрывшись своим.Скоро мы дланью верною, сильноюИм покой и восторг создадим.

– Трам-там-там! – Он закрыл ладонью струны и, довольный, рассмеялся. – Что, хороша песня? То-то! А кто сочинил? Пушкин? Пушкина? Шаганов? Дудки! Это я сам сочинил. А ты, брат, думал, что у тебя дядя всю жизнь только саблей махал да звенел саксофоном. Нет, ты попробуй-ка сочини! Это тебе не то что к мачехе в ящик за деньгами лазить. Что же ты отвернулся? Я тебе любя говорю. Если бы я тебя не любил, то ты давно бы уже сидел в исправдоме. А ты сидишь вот где: кругом аромат, природа. Вон старик Яков из окна высунулся, в голубую даль смотрит. В руке у него, кажется, цветок. Роза! Ах, мечтатель! Вечно юный старик-мечтатель!

– Он не в голубую даль, – хмуро ответил я. – У него намылены щеки, в руках помазок, и он, кажется, уронил за окно стакан со своими вставными зубами.

– Бог мой, какое несчастье! – воскликнул дядя. – Так беги же скорей, бессердечный осел, к нему на помощь, да скажи ему заодно, чтобы он поторапливался.

Через час мы уже были на вокзале. Дядя был весел и заботлив. Он осторожно поддерживал своего друга, когда тот поднимался по каменным ступенькам, и громко советовал:

– Не торопись, старик Яков! Сердце у тебя чудесное, но сердце у тебя больное. Да, да! Что там ни говори – старые раны сказываются, а жизнь беспощадна. Вон столик. Все занято. Погоди немного, старина, дай осмотреться, вероятно, кто-нибудь захочет уступить место старому ветерану.

Чернокосая девушка взяла сверток и встала. Молодой лейтенант зашуршал газетой и подвинулся. Проворный официант подставил дяде второй стул, а я сел на вещи. В полусотне метров от нас я заметил группу «ЭСТ» в полном составе. Парни стояли у чемоданов и футляров с инструментами и с добродушными улыбками покуривали в ожидании отправления поезда. Я крикнул им и помахал рукой. Ребята обернулись и ответили мне приветственными взмахами рук.

Вскоре к нам подошел носильщик и сказал, что мягких нет ни одного места. Дядю это нисколько не огорчило, и он велел брать жесткие.

Задрожали стекла, подкатил поезд. Мы вышли на платформу. И здесь, в сутолоке, передо мной вдруг мелькнуло знакомое лицо сатаниста из Сокольников.

Человек этот был теперь в пенсне, в мягкой шляпе, на плечи его был накинут серый плащ; он что-то спросил у дяди, по-видимому, где буфет, и, поблагодарив, скрылся в толпе.

Только что мы уселись, как звонок, гудок – и поезд тронулся.

Пока я торчал у окошка, раздумывая о странных совпадениях в человеческой жизни, дядя успел побывать в вагоне-ресторане. Вернувшись, он принес оттуда большой апельсин и подал его старику Якову, который сидел, уронив на столик голову.

– Съешь, Яков! – предложил дядя. – Но что с тобой? Ты, я вижу, бледен. Тебе нездоровится?

Сморщив лицо, Яков простонал, что все пройдет. Что он потерпит.

– Он потерпит! – возмущенно вскричал дядя. – Он, который всю жизнь терпел такое, что иному не перетерпеть и за три жизни! Нет, нет! Этого не будет. Я позову сейчас начальника поезда, и если он человек с сердцем, то мягкое место он тебе устроит.

– Сели бы к окошку да на голову что-нибудь мокрое положили. Вот салфетка, вода холодная, – предложила сидевшая напротив старушка. – А вы бы, молодой человек, потише курили, – обратилась она к лежавшему на верхней полке парню. – От вашего табачища и здорового легко вытошнить может.

Круглолицый парень хулиганского вида нахмурился, заглянул вниз, но, увидав пожилого человека с орденом, смутился и папироску выбросил.

– Благодарю вас, благородная старушка, – сказал дядя. – Не знаю, сидели ли ваши мужья и братья по тюрьмам и каторгам, но сердце у вас отзывчивое. Эй, товарищ проводник! Попросите ко мне начальника поезда да откройте сначала это окно, которое, как мне кажется, приколочено к стенке семидюймовыми гвоздями.

– Ты мети, голова, потише! – укорил проводника бородатый дядька. – Видишь, у человека душа пыли не принимает.

Вскоре все наши соседи прониклись сочувствием к старику Якову и, выйдя в коридор, негромко разговаривали о том, что вот-де человек в свое время пострадал за народ, а теперь болеет и мучится. Я же, по правде сказать, испугался, как бы старик Яков не умер, потому что я не знал, что же мы тогда будем делать.

Я вышел в коридор и сказал об этом дяде.

– Упаси бог! – пробормотала старушка. – Или уж правда плох очень?

– Что там такое? – спросила проходившая по коридору тетка.

– Да вон в том купе человек, слышь, помирает, – охотно объяснил ей бородатый. – Вот так живешь-живешь, а где помрешь – неизвестно.

– Высадить бы надо, – осторожно посоветовали из-за соседней двери. – Дать на станцию телеграмму, пусть подождут санитары с носилками. Хорошее ли дело: в вагоне покойник! У нас тут женщины, дети.