Анатолий Жуков - Судить Адама! Страница 39

– Вот они и заходят. Нынче у всех дела, и у всех разные. Давай садись на свое место и разделяй посетителей на два потока: одних к нему, других ко мне. Все равно каких.

– Что же это делается, господи!

Чайкин пошел устраиваться в новом кабинете, а Дуся решила выдворить самодеятельных артистов. Но они уже выходили сами во главе с сияющей Серебрянской.

– Порядочек! – торжествовала она, помахивая только что подписанной Ручьевым бумагой. – Теперь махнем в Ивановку и устроим платный. – Увидела через открытую дверь кабинета Чайкина, сделала ему ручкой: – Привет героям экономического фронта!

Они вывалились в коридор, шумные, неудержимые, и идущая навстречу Нина Башмакова опасливо уступила им дорогу. Но в кабинете первого зама сразу воспрянула:

– Тебя повысили, Сережа?

Он озабоченно поглядел на ее тощую денежную сумку:

– Ты чего пустая?

– Подпись не сошлась: хвостик на образце загнут вверх, а на чеке вниз, и не дали. И что это Анатолий Семенович так, вверх, так уж вверх бы держал все время!

– Не удержал Анатолий Семенович, скрутили. Заполняй новые, а то не успеем. – Он увидел в приемной возбужденную Смолькову, которой заступила путь в директорский кабинет Дуся, вышел помочь. – Вы что, Смолькова, не слышите, что директор занят?

Та сразу вспыхнула:

– Вы на меня, товарищ Чайкин, голос не повышайте, я по неотложному делу. Школьники не виноваты, и я не виновата, сами отвечайте. Просила письменное распоряжение – не дали, а теперь всю вину на меня, да? Кто у вас разберет, где лом, а где нужный механизм. Мясорубки заржавели, краска облупилась – думали, старые, давно списанные…

– Зайдите попозже, сейчас не до этого, – сказал Чайкин, провожая ее до двери.

А в дверях уже были два новых посетителя: сам Башмаков и его пожарник. Оба одеты по форме, даже в касках.

– Привет начальству! – не удержался Чайкин. – Давно не виделись, тоскуем, понимаешь.

Башмаков проигнорировал насмешку будущего, извини-подвинься, зятя, чтобы не обострять понапрасну отношений, прошел к цилиндрической, окованной черной жестью печке, открыл дверцу.

– Так и есть, не опечатана. – Строго поглядел на своего пожарника, решил: – Составим акт и оштрафуем.

– Кого? – удивился Чайкин. – Вы же здесь работали!

– Не имеет значения, понимаешь, поскольку я на другом объекте. Порядок должен быть. Отопительный сезон кончился, и, извини-подвинься, баста. Я вам не прежний начальник, который распустил массы: топят печки, когда хотят. Сейчас, извини-подвинься, лето – не позволю. Состоится зима – топи, понимаешь, поскольку такая установка и холодна Я наведу порядок.

– Навел уже, – усмехнулся Чайкин, направляясь в свой временный кабинет. – Так навел, что не разгребешь.

Башмаков и тут сдержался, сказал только повелительно пожарнику:

– Составим акт и опечатаем все печки на комбинате. Все до одной!

– Надо бы проверить трубы, – посоветовал тот.

– Проверим, понимаешь. Все до одной проверим. И если неисправны, извини-подвинься, развалим.

И ушли, стуча сапогами в лад, как в строю.

Нина стояла пунцовой от смущения: дома отец был нормальным человеком, он даже «понимаешь» и «извини-подвинься» говорил редко, но едва оказывался в служебной обстановке, сразу превращался в такого вот дуба. Он верил, что начальник должен быть именно таким, иначе это не начальник или не настоящий начальник. Он даже Балагурова осуждал за склонность к шутейности, хотя почитал должность первого секретаря райкома и знал, что Балагуров честен, распорядителен, деловит и соответствует занимаемой должности.

– Давай, Сереженька, завтра же распишемся, а то что-нибудь случится, – сказала Нина. – Вы совсем не выносите друг дружку, и сердце у меня беду чувствует. Распишемся и станем жить отдельно.

– Неужто с ним! В одну телегу впрячь не можно вола и трепетную лань…

– Это ты – лань? Хвастун. Но я все равно тебя люблю, Сережка. Поцелуй меня, пожалуйста. – И подставила маленькие, сердечком, губы.

Чайкин улыбнулся, поглядел на открытую дверь и покачал головой.

– А ты тихонечко, – Нина подалась к нему, вытянув шейку.

– Новый посетитель, не видишь.

В приемной топтался старик Чернов, что-то втолковывая Дусе и показывая на директорскую дверь.

– Подгребай сюда, дядь Ваня! – крикнул Чайкин и пересел от Нины в кресло хозяина кабинета.

Степенный рыжеусый Чернов, с фуражкой в руке, вошел неспешно, остановился в двух шагах от стола, приветственно кивнул пепельной от седины головой:

– Добрый день, молодой начальник. Карахтером не сойдемся?

Чайкин засмеялся, протянул через стол руку:

– Здравствуй, Кириллыч. Ишь, какая рука-то богатырская – молодец! А сойдемся или нет, не знаю. Какой характер покажешь?

– Оно, конечно, так: от самого себя много зависимо, но опять же и другая сторона свой резон имеет. Вот привез вам мяса говяжьего пять тушек: четыре коровьи, одну бычью. Директор Мытарин Степан Яковлевич послал. Сказал, срочно. Приезжаю, а у вас склад второй час на обеде, послали к мастеру – он, мол, распорядится, Куржаком звать. Ладно. Нам что ни поп, то батька. Нашел того Куржака – в комбинезоне стоит, в беретке, как дамочка, и орет по телефону на весь цех про какие-то мясорубки. Я стою жду, а он подхватился, вылетел во двор, вскочил в кабинку порожнего грузовика и укатил. Сказали, на пристань. Может, и правда туда, бог вас знает.

– На пристань, – подтвердил Чайкин. – Срочное дело. Мясорубки у нас ошибочно в металлолом сдали. Новые, с электромоторами.

– Оно, конечно, правильно: раз вещь новая, надо выручать, за нее деньги плочены, и немалые, должно быть. Да если и малые, не бросаться же ими. Но ты, Сережа, и нашу сторону учти, совхозную: при чем тут мы? Вы просили мяса – мы вам привезли, принимайте. А оно лежит в грузовике, полный кузов, полторы тонны с гаком, в тонне шестьдесят пудов, вот и считай…

– Зачем считать, Кириллыч?

– Оно, конечно, можно и не считать: мясо не наше – совхозное.

– Я не о том!

– Ты не о том, а я об этом самом, Сережа. Сейчас не зима, жарко, держать его долго не резон. Я понимаю, у вас беда, подожду еще, а только непорядок. – Надел свой картуз и пошел к двери, не слушая извинений Чайкина.

Нина, тревожно слушавшая разговор, встрепенулась:

– Сереженька, как же это: новые – в металлолом? Такого и при отце не было.

– Не было. При твоем отце они ржавели возле склада. Пойдем к Ручьеву, заверим и – в банк по-быстрому, а то опоздаем.

Они прошли через пустую приемную – Дуся, наверное, побежала обедать, – но Ручьев шел им навстречу, взлохмаченный, потный, серый, губы в чернилах.

– За анализ я так и не взялся, Сережка, не Дали. С утра какое-то столпотворение. Название комбинату не придумал? Дерябин скоро опять позвонит.

Чайкин и Нина глядели на него с сочувствием и заметным разочарованием, за которым проглядывала тревога. Ведь если не потянет Ручьев, известный работник и прекрасный, всеми любимый человек, тогда кого же здесь ставить? Нет больше в Хмелевке похожего человека. А если своего нет, придет варяг, не знающий ни людей, ни местных условий, и начнет делать, как велят. Или как умеет, что может стать еще хуже.

– Уездили тебя, – сказал Чайкин. – И губы синие. Чернильный карандаш лизал, что ли?

Ручьев вытер ладонью губы, но не чисто; хотя на ладони остался густой чернильный мазок.

– Дайте я платочком. – Нина достала из рукава платья платочек, приподнялась на носки и крепко потерла его добрые, слегка вывернутые губы. – Вот теперь еще ничего. Пошли в кабинет. Банк не принял документы, подпись не по образцу.

Ручьев неохотно вернулся в неколебимое башмаковское кресло, Нина и Чайкин прошли за ним, с любопытством поглядев на упоенно заливающегося перед микрофоном лектора. Нина пробежала взглядом по лежащему под столом шнуру и убедилась, что штепсельная вилка в самом деле лежит на полу под телефонной тумбочкой. Ей стало жалко нового лектора. Исправить бы сейчас его оплошность, но тоже будет неловко: он или оскорбится и уйдет, или станет читать заново.

– …вполне возможно, – читал он, блестя очками и жестикулируя белой ручкой, – что такие или подобные нашей цивилизации существуют в Галактике, не говоря уже о Вселенной…

– Ты не сказал насчет названия комбината, – напомнил Ручьев Чайкину, подписывая банковские бумаги.

– «Хмелевский кормилец», – предложил Чайкин. – По-моему, вполне, хотя вряд ли такое утвердят.

– Не утвердят, – вздохнул Ручьев, шаря рукой в кармане пиджака. – Куда же она подевалась, проклятая? – Он достал смятый ком бумаги, бросил его в угол, вынул несколько кружочков колбасы, вымазанных синей мастикой, но печати не было. – Вот дьявол, потерял, что ли? Этого еще не хватало.

– Может, на столе где, – предположила Нина, зорко оглядывая оба стола. Подняла папки, отодвинула на свободное место бумаги, перетрясла все – печати не было. Подозрительно поглядела на Ручьева, спросила шутливо: – А не скушали вы ее, Анатолий Семенович, с колбасой?