Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро Страница 39

— Бабака, — сказала младшенькая Виктория.

Собаки любят детей: нам нравится их незамутненный нарциссизм, — а вот дети далеко не всегда любят собак. Им приятна наша внешность, какие мы хорошенькие, пушистенькие и преданные, но для них мы всегда вымысел, даже когда они чувствуют мокрые прикосновения наших языков на своих смеющихся лицах. Разумеется, мы не более преданны, чем они — невинны, однако собаки прикладывают все усилия, чтобы оправдать ожидания маленьких человечков, для которых мы всего лишь пушистые комки доброты и простодушия, забавные сказочные существа, мультяшные смеси текстуры и цвета, которым для счастья нужна одна ласка. В Голливуде меня поразило одно открытие: собаки соответствуют этому описанию даже в меньшей степени, чем люди, но кто станет спорить с ищущими чуда детскими глазами, даже если в довесок к этим глазам идут тычки, рывки и прочие вольности?

— Это Чудо-малыш, собачка Мэрилин, — сказал Лоуфорд детям.

— Бабака Мемелин, — сказала младшая.

Кристофер взял меня на руки и стал укачивать.

— Клементина, Клементина, дорога-ая Клементина! — запел он голосом деревенского мальчишки. На голове у него красовался вихор размером с Нью-Гэмпшир.

— Давайте выкрасим его в синий! — предложила Сидни.

— Ты пес Хакльберри!

— Ёс Акбсли, — сказала Виктория.

— Давайте выкрасим его в синий!

Меня стали водить по лестнице на задних лапках, при этом Кристофер во всю мочь вопил строчки из последней серии любимого мультика.

— Щетки! Щетки-чесотки! Кто хочет купить у нас щетки?

— Давайте отправим его в космос, — предложила Сидни.

— Восмос, — сказала младшая.

— В шлеме!

— Такой пойдет? — спросил Кристофер, напяливая мне на голову пластиковый стаканчик.

Тем временем мистер Лоуфорд разговаривал с охранником. Он обернулся и вновь натянул широкую улыбку.

— Вы только посмотрите на ребятишек! — сказал он. — Какая прелесть!

Я с вымокшей головой лежал в корзинке сплетенных маленьких ручонок. Подняв глаза, я уставился на Питера и вспомнил, что этот человек видел и трогал Лесей.

— Мистер Лоуфорд, — сказал я, — как по-вашему, возможность Бытия определяется принятием идеи Смерти? Ну, то есть правда ли, что весь жизненный опыт — это аспект Времени?

— Перестань, Кристофер. Бедный песик сейчас охрипнет от лая. Пусти его. Пора спать.

— Но, папа, ему же весело!

— Я сказал — хватит, Кристофер.

Мистер Лоуфорд выпустил меня на свободу, и старшие дети обиженно заканючили. Младшая молча жевала рукав. Лоуфорд нахмурился, как клоун, словно решение причиняло ему больше боли, чем им самим, а дети побежали наверх, хихикая и выглядывая из-за перил.

Туфли на вечеринке были сплошь унылые — босоножки без задников. Куда ни глянь, всюду либо они, либо золотые сандалии «Д'Антонио» в сеточку. Мужчины из мира кинематографа пришли как один в белых туфлях. Гарвардцы были в черных оксфордах со шнурками одинаковой длины. Я бродил среди фланели и жатки летних оттенков, покуда не наткнулся на туфли президента — оксфорды, разумеется. Очень блестящие.

Мне бы хотелось сказать, что между Мэрилин и Кеннеди состоялся серьезный исторический разговор, но нет, ничего такого не случилось, хотя в какой-то момент по их виду можно было предположить, что вот-вот случится. На несколько стремительных минут они целиком отдались игре; при этом складывалось впечатление, что происходит нечто очень важное. Нет, они не могли быть просто мужчиной и женщиной, которые случайно встретились на вечеринке и перекинулись парой фраз: их разговор был встречей сокровенных фантазий, породивших новые сокровенные фантазии, и мне он показался весьма драматичным — только разворачивалась эта драма под поверхностью, а не у всех на виду. Кеннеди пил виски с содовой. Он сидел в красивом имсовском кресле, подложив под спину подушку, и если хотел что-нибудь подчеркнуть, стучал подошвой ботинка по ножке. Мэрилин устроилась на специальной скамеечке для ног, которая прилагалась к креслу, а я примостился у нее в ногах. Она гладила мою шерстку чуть дрожащими руками.

— Полагаю, можно с уверенностью сказать, что у него есть все задатки мелкого шулера, — проговорил Кеннеди, широко улыбаясь. Они обсуждали вице-президента, мистера Джонсона.

— Он суровый человек, верно?

— Он техасец.

— Ну хоть воображение-то у него есть?

— Разумеется. — Кеннеди умолк. — А вообще интересный вопрос, Мэрилин. Я и не знал, что вас интересуют подобные вещи. Триллинг и все такое.

— Я немного читаю.

— А Триллинга вы знаете?

— Ну, не то чтобы хорошо… Я только знаю, что он однажды написал про Фицджеральда, вашего тезку. Там были слова про «привычную мелодию фицджеральдовской серьезности». Больше всего на свете мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь сказал так обо мне.

— А это так?

— Наверно.

— Ох уж эти литераторы. Один назвал меня «экзистенциальным героем».

Я лизнул Мэрилин руку и сказал:

— В самую точку.

— Это был комплимент, господин президент?

— Точно не скажу. Мне кажется, это скорее комплимент автору слов. Вы такая милая, Мэрилин. Знаете что? Вам стоит меньше тревожиться из-за пустяков.

— Тревога у меня в крови.

— А уж из-за всяких идиотов и подавно. Вы привносите радость и целостность в жизнь людей. Я говорю вам правду.

— Только правду и ничего кроме правды?

Он улыбнулся.

— Да поможет мне Бог.

— Не уходите от темы, господин президент. Мы говорили о гражданских правах.

Точно так же, как из звезд нередко получаются самые рьяные поклонники, страждущие порой лучше всего утоляют потребности других страждущих. Президент и его новая знакомая в тот вечер замкнулись друг на друге, на своих сомнениях (его — сексуальных, ее — интеллектуальных), и через некоторое время все собравшиеся на вечеринке решили, что они пара. Мэрилин и Джек сидели у окон, выходивших во внутренний дворик дома Лоуфорда, и представляли собой настолько безупречный союз достоинств и внешнего лоска, что даже самые благовоспитанные гости не устояли перед соблазном вообразить их в объятиях друг друга. Люди, которые (подобно мне) предпочитают мифы фактам, с удовольствием поверили в роман Мэрилин и президента. Но в действительности они виделись лишь несколько раз, с удовольствием беседуя о себе и о политике у всех на виду, — из этого-то взаимного благорасположения и раздули потом целый скандал. Кеннеди выстукивал свои мнения на ножке стула, отвечая на вопросы Мэрилин и восхищаясь ее умением слушать, хотя больше всего ему хотелось расспросить ее об успехе. Да, вот что по-настоящему интересовало и интриговало президента. Это манило его отца и манило его самого: он пытался понять природу славы. Мэрилин жила с ней дольше, чем он, и успела от нее пострадать. Кеннеди никогда бы не поцеловал Мэрилин на людях; он был женат на уважаемой женщине, а для спонтанности был чересчур прозорлив и дипломатичен. Ближе всего он подобрался к Мэрилин, когда наконец спросил, решительно и в упор — ее красивые глаза распахнулись навстречу его бостонской осмотрительности, — что скрывает всенародная слава.

— Бог мой, ну и вопрос! — воскликнула она. — Думаете, я отвечу, что за моей славой люди не видят личных переживаний, сердечной боли, не так ли?

— Пожалуй.

— Это не так, господин президент. Слава не скрывает сердечную боль, наоборот — усиливает и подчеркивает. И вообще я бы все равно впуталась в неприятности, даже если никогда бы не уезжала из Ван-Нуйса.

— Что же тогда? — спросил Кеннеди. — Мне действительно интересно.

— Собственное «я», — ответила Мэрилин. — Да, вот так все просто. За славой ты перестаешь видеть собственное «я».

— Мы еще непременно это обсудим.

С брюк Кеннеди свисала ниточка, и мне захотелось поиграть ею, потянуть зубами и оторвать.

— Ну, я ответила на ваш вопрос, теперь ваша очередь.

— Хотите узнать, не я ли вызволил Мартина Лютера Кинга из рейдсвиллской тюрьмы?

— Пожалуй. Лестер Маркел из «Нью-Йорк таймс» сказал, что вы с генеральным прокурором постарались на славу. Вы позвонили миссис Кинг, когда ее мужа держали в этом месте… в тюрьме. Он вам сказал, что миссис Кинг беременна. Вы позвонили ей, чтобы морально поддержать, и слух об этом облетел все сообщество, церкви, народ обратил внимание. Вы действительно это сделали, господин президент? Вы позвонили жене Кинга?[42]

— Уж очень вы меня расхваливаете, — ответил Кеннеди. — Дело было крайне рискованное. Но, должен сказать, все благодаря Харрису Уоффорду, моему консультанту. Мы очень рисковали на юге — столько голосов можно было потерять и столькими голосами еще предстояло заручиться. Даже отец доктора Кинга тогда поддерживал Никсона.

— И доктора Кинга арестовали? За то, что он пришел в закусочную в Атланте?