Себастьян Фолкс - Неделя в декабре Страница 39

Однако остановить панегирическую свистопляску не могло, похоже, ничто. Несколько недель спустя жалкая книжонка попала в предварительный список из шести романов, претендовавших в том году на премию «Кафе-Браво» за литературный дебют. Трантер решил, что это событие требует от него новых диверсионных действий. И, увидев в опубликовавшем список журнале сообщение о том, что в хэмпстедском книжном магазине в среду в 5.30. Седли будет читать отрывки из своего «получившего широкое признание» романа, Трантер уже в 5.10 сидел с бокалом «Риохи» в центре зала, прямо у прохода.

Седли, появившийся с опозданием, выглядел взволнованным. Ужасные пробки, объяснил он директору магазина и, прежде чем предстать перед устрашающе многочисленной публикой, торопливо осушил бокал вина.

— Здравствуйте, Александр, — сказал Трантер, подойдя к автору, который стоял за полкой с путеводителями и готовился к выступлению. — Как дела? Вы немного запоздали.

Седли, казалось, задохнулся и с трудом сглотнул.

— Я… э-э… не ожидал увидеть вас здесь. Вы же понимаете… э-э… коллега по цеху, так сказать. Обычно на такие встречи приходят, ну вы и сами знаете, простые читатели.

— Да нет. Мне действительно хотелось заглянуть сюда. Тем более я и живу на этой улице.

Во всяком случае, на А1, подумал он.

Самая удивительная особенность литературных вечеров, как давно уже понял Трантер, состоит в том, что, когда ты заговариваешь с человеком, чью книгу тебе случилось печатно высечь, он не пытается расквасить тебе нос или облить тебя вином. Напротив, он непременно ищет твоей дружбы. Скорее всего, он считает, что лишь унизит себя, врезав тебе коленом в промежность, а для подобных «жалких олухов» самое главное — сохранить лицо или доказать, что они обладают именно теми качествами, в наличии коих ты им публично отказал.

— Как бы то ни было, желаю удачи, — сказал Трантер и вернулся на свое место у прохода.

Седли встал за кафедру и начал, нервничая, объяснять, почему он взялся за перо и, в частности, как ему пришла в голову мысль написать «На распутье зимы».

А Трантер, убедившись, что находится на линии его взгляда, начал позевывать. Затем Седли принялся читать — сочным, немного подрагивавшим голосом — описание своих отношений со строгим отцом или с кем-то еще. Трантер недоверчиво приподнял бровь и окинул взглядом публику, словно вербуя тех, кто разделяет его чувства. Этот малый, наверное, шутит, не так ли?

Дородная женщина в шапочке с помпоном задала Седли благосклонный вопрос, и он, ответив, перешел к «сцене на приеме», в которой его бледнолицый герой непостижимым образом привлекает внимание некоей тонкой и гибкой девицы.

По ходу чтения этой сцены Трантер прибавил своим зевкам звучности, отчего они обратились в неверящие стоны. Половина публики обернулась, чтобы посмотреть на него, да и глаза Седли, заметил Трантер, тоже оторвались ради этого от страницы. Последовала неприятнейшая заминка — найти нужное место Седли удалось не сразу. Когда же он возобновил чтение, Трантер снова огляделся по сторонам, на сей раз широко раскинув руки в жесте, говорившем: «Ну, знаете ли, да что же это, в самом деле, такое?» В ответ кто-то тихонько захихикал у него за спиной, и покрасневшему Седли снова пришлось оторваться от книги.

Он получил еще один благодушный вопрос — от подсадной утки, решил Трантер, из рекламного отдела издательства, — а затем, приняв торжественный вид, перешел к тому месту романа, в котором тонкая и гибкая девица завлекает и обманывает его второе «я». Трантер помнил этот эпизод, но только теперь, услышав чтение Седли, сообразил, что он был задуман как волнующий — возможно, даже «трогательный».

Трантер откинулся на спинку стула и зевнул намного громче — можно сказать, взревел. Затем всплеснул руками, еще раз огляделся вокруг, настоятельно постукивая пальцем по облекавшим его запястье часам, словно желая сказать: большое спасибо, конечно, но кое-кому и работать приходится — да просто жить, — нельзя же столько времени слушать вот это.

После чего резко сдвинул свой стул назад — так, что ножки его с визгом проехались по деревянному полу, — встал и неторопливо направился к выходу. Он что было сил толкнул двери и оставил их суматошно раскачиваться, и в зал ворвался с Росслин-Хилл шум таксомоторов и грузовиков: час пик уже настал.

Джон Вилс ехал домой на метро и не без удивления вспоминал о том, как пренебрежительно отозвался он во время утреннего разговора с Саймоном Уэтерби о «хренососах Моргейна» и «недоумках Голдбега». Было время, когда банковское дело нравилось Вилсу. После того как он провел десять лет, торгуя фьючерсами, ему предложил — в 1990-м — работу Нью-йоркский инвестиционный банк, почитавший себя самым значительным банком планеты и предъявлявший в оправдание оного притязания статистические данные. Другие крупные банки титул этот оспаривали, Вилс — нет, к тому же он чувствовал, что для него настало время двигаться дальше.

Американская брокерская контора, от имени которой он продавал в Лондоне фьючерсы, содержала неконтролируемых маклеров и консультантов по менеджменту. В нью-йоркском ее офисе молодые люди в очках без оправ безмолвно возносились вверх лифтами, двери которых открывались сразу за пропускными пунктами офиса. Бледные лица и водянистые глаза этих молодых людей несли отпечаток многих часов, потраченных на изучение бумаг, которые коробками подвозили им на тележках курьеры, одетые на манер стародавних носильщиков «Чаттануга-Экспресса». Вилс был рад покинуть эту контору.

Своего нового работодателя он, как и всякий, кто там подвизался, называл просто Банком. Основанный тремя бежавшими в 1885 году из Латвии евреями, он в первые свои годы набирал инвесторов и капитал, которые позволяли наращивать бизнес и осваивать новые его направления, однако ко времени появления в нем Джона Вилса обратился — во всем, кроме названия — в хедж-фонд, процветавший торгуя собственным капиталом. Вилс оставался в то время своего рода еретиком, поскольку все еще верил, что клиенту должна отводиться значительная роль. А задача клиента была, по мнению Вилса, простой: обеспечивать приток информации, исходя из которой Банк смог бы более эффективно распоряжаться собственными деньгами.

Теоретически, «китайские стены» для того и придумывались, чтобы отделить сделки, совершаемые ради выгоды банка, от тех, которые приносят прибыль клиентам, и, как правило, это разделение срабатывало. Пока одно из подразделений Банка выпускало новые продававшиеся по льготной цене акции нуждавшейся в средствах компании, другое, «имущественное», спешным порядком распродавало активы этой самой компании. Однако выпуск льготных акций был делом публичным, а злоупотреблять доверием публики ни в коем случае не следовало — многие непричастные к банковской сфере люди считали такое злоупотребление отвратительным и «безвкусным». Другое дело, что «вкус» никого из работников Банка не заботил.

Выпадали, впрочем, и времена, когда «китайские стены» становились слишком тонкими. Вилс, как и все, кто работал в Банке, знал: если двое мужчин встречаются после работы за выпивкой, невозможно контролировать все, что они способны наговорить друг другу. На самом-то деле, думал Вилс, такой способ сбора информации просто смешон, потому что слишком прост. А с другой стороны, и незаконен или, во всяком случае, идет в разрез с правилами Комиссии по ценным бумагам. То, что всем все было известно, отнюдь не означало, что оно и правильно, и не связано с риском, а Вилс на том этапе своей карьеры предпочитал использовать возможности, которые на жаргоне Банка именовались кошерными.

Первое свое место — в энергетическом подразделении Банка — Билс получил как раз в то время, когда многие восточноевропейские и африканские государства приступили к денационализации своих энергоресурсов. Зарождались частные компании, и каждая из них стремилась застраховаться от будущих колебаний цен. Сделать это можно было и на открытой бирже, однако Вилс предпочитал ориентировать их на «внебиржевые» сделки, совершаемые приватным порядком хорошо понимающими друг друга взрослыми людьми.

Ему эта работа нравилась. Она походила на игру в покер с противником, карты которого лежат открытыми на столе. Общаясь с этими инженю, он обнаружил новые возможности, куда более ценные, нежели те, с какими ему доводилось сталкиваться в рыночной сфере. На зарегистрированных рынках срабатывали алгоритмические торговые механизмы, которые в любое время удерживали цены в скучном соседстве с реальностью, действуя же без посредников, «вне биржи», Вилс обращался в подобие главного закройщика портняжной мастерской, облачающего мсье Мбвангве или мсье Раднинского в сшитый на заказ костюмчик, до того затейливый и так хорошо сидящий, что какое-либо представление о его реальной стоимости они напрочь утрачивали.