Феликс Кандель - Может, оно и так… Страница 39

Старики окопались в подъезде. Тени стариков, высматривающих из укрытий. Наследники пускают по ветру достояние дедов, отдают на растерзание с извращением, а они держат оборону, лязгают тугими затворами: дом, вчерашний день не отдадут без боя.

— Кто такие?

Финкель отвечает:

— Мы.

— Чего надо?

— Интересуемся. Отчего были счастливы и как.

Обрывают без симпатии:

— Чужую тень — всякий бы пожелал. Чем по миру шататься, держался бы за свое.

— Свое не уберегли. Беспамятство. Дикое поле. Полынь и бурьян.

— Мы зато — тутошние. Вчерашние. Всегдашние. Мы убережем. А эти, которые в будущем, пускай сами о себе озаботятся.

Финкель убеждает без успеха:

— Это же очень важно. Ваше время для подражаний и остережений. Вышли бы, показались.

Отвечают недобро, обидчиво, с прищуром в прицельную планку:

— Тебя на каком языке послать? И куда? По-латыни, на греческом или по-простому?

— Что вы такие недобрые?

Вздыхают:

— Значит, по-гречески. Шел бы ты в афедрон!

Кому-то и оставаться счастливыми в своем доме.

Обороняясь.

Любой ценой…

Дверь приоткрыта.

На стойке высится бак с кипятком, его окружают бумажные стаканчики, сахар, чай в пакетиках, кофе в банках.

Ночь ночью.

Перекресток.

Кафе «У скорпиона».

Хозяин отсутствует, да и кто здесь хозяин? Официантов тоже нет. Свет приглушен. Темные закрашенные стены, густые тени на лицах, скрывающие очертания.

Стоят столы со стульями, на них располагаются сидящие на перекрестке, которые вечно бодрствуют. Разглядывают ночных пришельцев, требовательно таращат глаза:

— Вопрос. На сообразительность. «Меньшее из того, что есть самое великое, больше, чем самое великое из того, что есть меньшее…» Кто так сказал?

Финкель отвечает:

— Неудачник, вот кто. Для собственного успокоения.

Переглядываются. Согласно кивают головами. Суждения их категоричны, с воздержанием от пророчеств, приговоры обжалованию не подлежат.

— Садитесь. Выпейте что-нибудь.

Наливают кофе и устраиваются за свободным столом.

Ладонь кладут на ладонь.

Седоголовый, светлоглазый, в растерянности от позднего счастья, и женщина иного возраста — глаза бездонные, нараспашку, в пробой чувств.

На перекрестке.

«У скорпиона».

Ночь ночью.

Один говорит, остальные слушают:

— У прадеда было всё: земли, сады, виноградники, жены с детьми, внуки несчитанные, праправнуки. Наследники делили его богатства, мельчали их владения раз за разом, и мне досталось оливковое дерево. Одно. Развесистое. С которого и кормлюсь… Есть у тебя дерево, незнакомец?

— Нет, — вздыхает Финкель. — Дерева нет. А хотелось бы.

— А у подруги твоей?

— Тоже нет, — вздыхает подруга. — Но у меня есть он, и мне достаточно.

Смакуют ее ответ, как пробуют на вкус крепкий сладкий кофе, снова кивают головами.

Другой говорит:

— Корабль сел на мель у берега, где мы гуляли босиком, по кромке воды, взявшись за руки. Его засасывало песками, тот корабль, корма уходила под воду, за ней рубка, мачта торчала беспечальным напоминанием; так оно с потерями, незнакомец, так будет со всяким — к облегчению его скорбей.

— Так не будет, — отвечает Финкель. — Мне ли не знать?

— Что скажет подруга?

Рука вздрагивает в его руке.

Еще один вступает в разговор, умысел в его словах:

— Бывала ли ты на выставках, незнакомка?

— Бывала.

— Видела ли ты, как женщина неотрывно смотрит с холста, умоляет не уходить в другой зал? Не ты ли это, незнакомка, с того холста?

Финкель молчит.

Подруга его вздыхает.

Голова на его плече, дыхание — теплотой в шею, цвет духов опахивает горчинкой.

— Десять. Ты обещал десять своих лет…

Новички — приманка для всякого, а потому подходит женщина, собою не гнусна, протягивает визитную карточку:

— Господа! К вашим услугам.

— В чем они состоят?

Внушает вкрадчиво:

— Связь с иными мирами. Воспроизведение прежних воплощений. А также изгнание злых духов из девственниц, подверженных бесстыдству.

— Это не для нас.

Но женщину не остановить.

— Солидные рекомендации. Благодарственные отклики. Прошу оповестить знакомых и родственников.

Соболезнуют:

— Застой в делах? Доходы невелики?

Соглашается. Слишком уж быстро:

— С девственницами нынче плохо. В Тель-Авиве и его окрестностях.

— В Иерусалиме не пробовали?

— Пробовала. Тут я бессильна.

И отходит к другому столу, чтобы выслушали и посочувствовали.

Выходят из кафе, встают на перекрестке.

Дороги на все стороны.

Тихо пойдешь — от беды не уйдешь. Быстро пойдешь — беду нагонишь.

— Куда теперь?

Пара мужских туфель поперек тротуара. Аккуратно. Одна к одной. Черные. Тупоносые. Начищенные гуталином. С язычком и без шнуровки. Шел человек своим путем, шел и шел, потом разулся, дальше пошагал босиком. Или в носках.

— Туда, — решает подруга. — Вслед за ним.

Сворачивают в ту сторону, куда указывают туфли. Идут, поспешая, хотя торопиться им некуда, держатся за руки заблудившимися детьми, оглядывая окрестности.

Возле неприметного здания, на приступочке, спиной привалившись к облицовочному камню, примостился Фолкнер-Хемингуэй: просторная блуза, берет на голове, трубка в зубах, компьютер на коленях. Вертит головой, примечая звуки и запахи, подхватывает оброненное слово, спешно отстукивает по клавишам мнимую реальность, невозможную к исполнению. Бушуют герои в его сюжетах, изнуренные страстями, компьютер дымится от нагрузки: без водяного охлаждения не обойтись.

Оглядывает Финкеля, бурчит обидчиво:

— Я вас узнал. Ходили некогда с прежней дамой, теперь с этой — не переписывать же рассказ заново.

«Вампиры, — щурится без приязни старик опечаленный. — Все они вампиры и мародеры. Крадут судьбы и поступки, высасывают чувства, без жалости доскребывают остатки. Ворует он, обворуют и его». — «Да это, может, великий писатель, — вскидывается на защиту ликующий старик. — Кто знает? Сидит на приступочке, завершает Книгу обновлений». — «Ну и что, — осаживает неуступчиво его сожитель. — Великих тоже можно не признавать. И не Книгу обновлений, а Книгу угасаний».

Трещит мотоцикл. Проносится мимо предсказатель в каске на крутом вираже, нетерпелив и гневлив:

— Слушайте вы, приближающие конец времен! Несодеянно живете. В мире превратностей. В загнивании сердец и мерзости суеверий. Можно сожалеть о вашей немощи, пожиратели грязи!..

Фолкнер прихватывает на лету заманчивый персонаж, упаковывает в сюжет блеклое его подобие, сообщает с тоской:

— Я же родился здесь! Восемнадцатое поколение на этих улицах! Тут мой банк, врач, адвокат, кафе с приятелями; казалось, приручил город, так нет же! Топорщится недостижимо, не укладывается на страницах…

Яростно сосет потухшую трубку, щеки утягивая внутрь, вскрикивает, пронзенный озарением:

— Всё. Я больше не Фолкнер, больше не Хемингуэй! Мое имя ни о чем не говорит. Никому — даже мне. Я с этим смирился. И с вами смирился. С ними…

Финкель ему сочувствует:

— Вы прозаик. Вам так положено: тащить и тащить телегу, колесами по песку.

Взглядывает с благодарностью, наконец-то его понимают:

— Поэт сотворит десяток строк, бегает по знакомым, квохчет курицей, которая снесла яичко. Прозаик работает молча. Тяжко. Без огласки. Я — прозаик.

Глядит — никого не видит, погружаясь в глубины. Нескоро, без охоты, выныривает:

— Годы понадобятся, чтобы признал один из ненавистников, годы — чтобы другой, но их же много, очень много: не насладиться удачей. Вот бы так: вхожу в комнату — все улыбаются, выхожу — печалятся… Вы еще здесь?

— Здесь.

— Вам налево по моему замыслу. Налево — на самом деле направо, для занимательности рассказа.

Так оно и происходит. Поворот налево отправляет их направо, поворот направо возвращает назад.

— Мы не заблудились?

Улыбается:

— Пока нет.

Узкий проулок меж каменных стен, где двоим не разойтись. Страж на входе произносит пароль:

— «Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых…» Продолжи.

Она продолжает:

— «…и на пути грешников не стоял…»

— Теперь ты.

Финкель завершает:

— «…и в собрании легкомысленных не сидел…»

— Проходите.

Идут дальше. Забираются в переплетения дворов-закоулков. Финкель спрашивает:

— Что я сказал? Тому, на входе?

— Первый псалом Давида. Самое начало.

— Я же его не знаю.

— Теперь знаешь.

Возле его подруги происходит невозможное, и к этому не приноровиться.

— «В собрании легкомысленных…» — улавливает Фолкнер-Хемингуэй, ерзая на приступочке. — Замечательно сказано! Чур, это мое…