Клара Санчес - Последнее послание из рая Страница 39

Я говорю ему, что ничего не понимаю, что дождевальная установка никогда не будет работать, если я стану следовать его инструкциям. Он начинает слегка нервничать и говорит, что сейчас позовет своего начальника, и тот объяснит мне лучше. Я говорю ему, что это не имеет значения, так как я еще только думаю, купить или не купить, а пока не вижу практической пользы от автоматической дождевальной установки. У парня теперь выражение лица человека, проворонившего выгодную сделку. Он думал о том, что вот-вот сделает запись о поставке дождевальной установки, но эта мечта развеялась как дым. Он все еще не способен отличить человека, который никогда в жизни такую вещь не купит. Ему вдолбили в голову, что все мы от рождения потребители, и если мы к тому же и собственники клочка земли, то мы, безусловно, являемся потенциальными покупателями предметов садового инвентаря, и единственное, что нужно сделать, – это убедить нас в необходимости купить. Это видно по безутешному отчаянию в его глазах.

Среди кассирш я также узнаю нескольких одноклассниц по средней школе. Они одеты в униформу: рубашка в красную и белую полоску, бант на шее. Они так накрашены, словно собираются принять участие в кинопробах на роль героини в каком-нибудь фильме. Они очень хорошенькие, каждая по-своему, хотя все сейчас кладут одинаково толстый слой черной краски на верхнее веко, пудрятся, что придает их коже бархатистый вид, и обозначают контур губ специальным карандашом, независимо от того, какого цвета помаду они используют. На них очень приятно смотреть. Почти никто не подчеркивает естественного оттенка своих волос и не признает никаких других цветов, кроме ненатурально рыжих, платиновых, медно-красных и черных. На меня они смотрят так, будто говорят: «Давай, давай, проваливай, бездельник». Под их неприязненным взглядом я очень аккуратно извлекаю из магазинной коляски товары, разглядывая то, что своим блеском несовместимо с дешевой одеждой, пакетами молока, горками апельсинов, гигантскими бутылями геля для ванн и рекламами сковородок и кастрюль.

Можно сказать, наше поколение оказалось первым молодым поколением в этих местах. Когда я был маленьким, то почти не видел молодежи от четырнадцати до двадцати лет. Только родителей с детьми. Так что по мере того, как мы росли, самый ленивый в мире поселок стал отличаться кричащими одинаковыми прическами, татуировками на щиколотках, плечах, задницах и запястьях, пирсингом губ, бровей, пупков и ушей. Сережки носили как садовники, так и подметальщики, жители Ипера и те, кто ходил в деловых костюмах, кто, хотя и незаметно для окружающих, тоже нацеплял на себя что-нибудь. Я и сам нанес себе татуировку на плечо в виде змейки, по которой Ю очень медленно проводит языком, обнимая меня за ноги. Я знаю, что китайская пижама сексуально возбуждает ее больше, чем меня. Я прошу ее вытатуировать мое имя на такой части тела, которую могу видеть только я. А Ю в ответ только печально улыбается и ничего не говорит. Что она хочет сказать своим молчанием?

Салон, где мне выкололи змейку – а я это сделал в надежде возбудить Ю, – стилизован под часто посещаемую пещеру, в конце которой из-за черных занавесок слышится звук какого-то электрического аппарата, который мог бы пробудить воспоминание о бормашине в клинике матери, если бы так не воняло паленой кожей. Я пытаюсь сосредоточиться, разглядывая рисунки на стенах, чтобы ничего не слышать и не обонять, пока не подойдет моя очередь. Решаю нанести змейку на лопатку, где она будет очень хорошо смотреться, что подтверждает дядька с иглой, который носит кожаные брюки, кожаный браслет и копну неухоженных волос. Но такова уж жизнь. Татуировку тебе будет наносить не какой-нибудь пижон, потому что нанесение татуировки – дело довольно мерзкое. Да и интерьер этого заведения нельзя выдерживать в белых тонах и поддерживать в нем стерильную атмосферу, потому что то, что здесь делается, должно сопровождаться примитивной и вызывающей соответствующие психические явления энергией. Так что Ю предстоит увидеть то, что было сделано в спрятанной от посторонних глаз комнатушке с картонными стенами за черными занавесками в конце пещеры, которая пропитана запахом моей паленой кожи и запахом лохматого дядьки.

Побывав в кино и в квартире Эду, чтобы включить там обогреватель, я снова встречаюсь с теплой компанией пятнадцатилетних шалопаев. Теперь они еще больше распалились, чем шесть часов назад. Они заполнили последний ряд, где курят и кричат истошными голосами. Стоит непрерывный гвалт, сколько же у них энергии? У нас, насколько помнится, такой энергии не было. Куда она их занесет? Нетрудно предугадать, потому что их взросление подразумевает появление теннисных кортов, закрытых плавательных бассейнов, садов, жилищ на одну семью, детских садов и колледжей, почтовой службы, торговых центров, контрактов на вывоз мусора, освещенного человеком горизонта, к которому мы обращаем свои взоры сквозь завесу, которую вселенная понемногу опускает на землю.

Путь от остановки автобуса до дома проходит в тишине. Видно, как в некоторых окнах загорается и гаснет свет, слышен шум самой тишины, изолированный, точный и полнозвучный. Километры и километры того же самого пути, изо дня в день, из года в год. Большую часть своей жизни я провел на этом отрезке пути от красного навеса на автобусной остановке, что рядом с пустырем, который так и не застроили, до улицы Рембрандта, слегка покатой, и по ее тротуарам к дому номер шестнадцать, моему дому, с фасадом каштанового цвета, со старым портиком из красных глиняных плит. Другие уже поставили портики из хорошего камня, который добывается в розовой каменоломне, из кровельного сланца или из обожженной глины, а потом остеклили их, чтобы зимой холод не проникал в дом. Позднее в них посадили растения.

Мать говорит в нос, что меня очень беспокоит, говорит о том, что хотела дождаться меня, не ложась спать, хотя точнее было бы сказать – валяясь на диване, закутавшись в плед.

Я спрашиваю, не простудилась ли она, чтобы дать ей почувствовать, какие изменения происходят в ее организме.

– Ах да, – говорит она. – Это сухость. Отопительная система очень сушит воздух.

– Конечно, – говорю я, снимая немецкое пальто, перчатки, широкий теплый шарф, который достигает мне почти до ног, и кепи а-ля Че Гевара, с которым хорошо сочеталась небольшая бородка.

– Пойдет мне небольшая бородка? Не полностью покрывающая лицо, а такая, которая кажется двухдневной щетиной?

– Попробуй, – говорит мать, – если не станешь от этого похож на хилого поросенка. Не думаю, что ты можешь стать красивее, чем ты есть.

– Ты правда считаешь меня красивым? – спрашиваю я, думая о том, что Ю никогда не говорила мне, что я красив, не говорила, что любит, даже в такие моменты, когда можно сказать вообще что угодно.

– Послушай, с тех пор как я вернулась домой, не переставая воет соседский пес. Как будто плачет. Наверное, потому, что им никто уже давно не занимался. Может быть, сосед умер в одной из своих поездок, и никто не знает, что у него в доме находится собака, которая ждет хозяина. Не знаю, я уже начала усиленно размышлять об этом и волноваться до такой степени, что…

– Что, мама? – спрашиваю я.

– Думаю, я старею. Несколько лет назад меня совсем не волновало то, что происходит с собакой за забором.

Возможно, это проявление еще одного симптома ее приверженности наркотику, но я, как обычно, сдерживаю себя и полностью переключаю внимание на вой бедного Одиссея.

– Кажется, он голоден. Несомненно, он один. Может быть, нам следует что-то предпринять, – говорю я.

– Что, например?

– Я сейчас выйду и позвоню в дверной звонок.

Одиссей, услышав звонок, как обычно, звонко лает. Я говорю ему через дверь:

– Одиссей, хочешь поесть?

Он гавкает один раз, словно выражая свое согласие, словно узнав мой голос.

Я сильно замерз и возвращаюсь домой. Луна источает ледяной холод, который покрывает машины, почву и железо заборных решеток.

– Я перелезу через забор в сад соседа. Не могу оставить в таком положении животное.

– А может, вызвать полицию или пожарных? Вдруг он нападет на тебя.

– Я дам ему хлеба. Он меня знает. Не волнуйся, – неуверенно говорю я матери.

Я выполняю задуманное с трудом, который сопровождает воплощение в жизнь любого умозрительного построения. Трудная это работа – сначала залезть на забор, а потом слезть с него. В карманах у меня хлеб и фонарик, который я вынимаю, перевалившись через забор. Луч света падает на неподстриженную траву, на фонтан, на растительность, плотно прижавшуюся к фундаменту, на деревья с голыми ветвями и на прошлогодние листья, опавшие осенью и теперь гниющие на земле. Потом он высвечивает силуэт Одиссея за окнами большого зала. По мере того как я приближаюсь к нему, он становится все беспокойнее. Я кладу фонарик, так чтобы он освещал и меня. Слегка раздвигаю стеклянную дверь и позволяю ему обнюхать меня. Разговариваю с ним, даю ему маленький кусочек хлеба, потом еще. Говорю ему: