Уильям Тревор - Вечные любовники Страница 39

В церкви Сен-Сераз она прошла вдоль исповедален, пробежала глазами по Кальвариям. Все это ее, девятнадцатилетнюю девушку, интересовало не слишком; она думала о том, как жаль, что отец настоял на ее поездке в Массюэри. Обычно в среду, во второй половине дня, когда мадам Ланжвен уезжала с детьми кататься верхом, она была предоставлена самой себе. Располагала она собой и во второй половине дня в воскресенье и, кроме того, каждый вечер после того, как дети ложились спать. Но чем было себя занять по воскресеньям? Ходить гулять в лес? А по вечерам Ланжвены обижались, если она не сидела с ними. Всего детей было пятеро, самый младший — еще совсем крошка. Близнецы были шалунами и, в свои шесть лет, уже научились дразниться. Колетт постоянно дулась. Больше всего Шарлотте нравился Ги, темноволосый десятилетний мальчик.

Обо всем этом, об угрюмой Колетт, о непослушных близнецах, об обаятельном Ги, о пухленьком младенце, говорилось в лежавшем в сумочке Шарлотты письме домой. Ее мать умеет читать между строк, она заметит, что дочь несчастна, хотя в письме об этом ни слова; отец же будет читать невнимательно, многое пропустит. «Здесь сейчас гостит сестра г-жи Ланжвен. Она высокая и томная, заядлая курильщица, глаза всегда подведены, красиво одевается. Г-жа Ланжвен совсем на нее не похожа, она тоже хорошо одевается и тоже по-своему хороша собой, но приятнее — в том смысле, что хочет, чтобы у других все было хорошо. Она все время улыбается и беспокоится. Месье Ланжвен неразговорчив».

В сквере перед кафе она дописала письмо, часто прерываясь, чтобы продлить удовольствие. Был июль, и сидеть приходилось в тени. «С тех пор как я здесь, на небе ни облачка». Шарлотта пила чай с лимоном; запечатав конверт и надписав адрес, она стала смотреть на проходивших мимо. Из-за жары людей было немного: женщина в синем платье, в темных очках и с пуделем, мальчик на велосипеде, мужчина, вынимавший из фургона обувные коробки. Шарлотта купила марку в tabac и вдруг увидела, что за Maison de la Presse раскинулся парк. На скамейках лежали пыль и птичий помет, сквозь листву не проникал солнечный свет, зато здесь было прохладно и пусто. Она села и раскрыла книгу, которую взяла с собой, — «Прекрасные и проклятые».

Прошло уже двадцать два года, а Шарлотта по-прежнему видит себя сидящей на скамейке в парке, и даже помнит, как выглядит иллюстрация на обложке романа: девушка с сигаретой, мужчина во фраке. «Мадам Ланжвен старается говорить со мной по-французски, — говорилось в ее письме. — Месье практикуется в английском». Тогда Шарлотта была девушкой робкой и простодушной. В детстве она узнала цену ревности и всегда испытывала нежные чувства к отцу и матери, однако в сердечных делах была малосведуща, и в Массюэри страдала первое время лишь от одиночества.

В комнате, отведенной для работы, Шарлотта снимает с плечиков зеленый непромокаемый плащ, проверяет, в кармане ли перчатки, а в глазах у нее по-прежнему стоит парк в Сен-Сераз. В тот день, воспользовавшись тем, что в парке никого не было, она, кажется, даже расплакалась; да, и в самом деле расплакалась. А через час отправилась в музей, однако он был закрыт. На Пляс де ля Пэ, возле гипсовой красавицы с пышными формами, олицетворявшей собой Вечный мир, она ждала автобуса обратно в Массюэри.

— Опишите мне Англию, — попросила ее в тот вечер сестра г-жи Ланжвен — она тоже изучала английский. — Опишите мне дом вашего отца. В Англии еда ведь невкусная, n’est-се pas?[2]

Шарлотта стала было отвечать ей по-французски, но высокая, красиво одетая женщина остановила ее. Она хотела слышать звуки английской речи — а иначе какой смысл? Она зевнула. В деревне было скучно; впрочем, в июле и в Париже не намного веселее.

И тогда Шарлотта описала ей дом, где она жила, рассказала про мать и отца. Объяснила, как поджариваются тосты — сестре г-жи Ланжвен обязательно хотелось знать именно это, а еще как английские мясники подвешивают говяжьи туши. В говядине Шарлотта разбиралась неважно, понятия не имела, как называются части разрубленной туши, однако ответ постаралась дать как можно более обстоятельный. Сестра г-жи Ланжвен полулежала на софе: в руке сигарета с черным мундштуком, зеленое шелковое платье обтягивает бедра.

— Я что-то слышала про чай Джексона, — обронила она.

Шарлотта о таком чае слышала впервые. У ее родителей, сказала она, не было слуг. Про королевскую семью она мало что знает.

— Pimm’s Number One, — напомнила ей сестра г-жи Ланжвен. — Qu’est-ce que c’est que ca?[3]

Поместье Массюэри занимало обширную территорию. За садами тянулись поля, где паслись овцы, а за полями были посажены молодые деревца, не более фута в высоту. На холмах, за лесонасаждением росли ели, много елей, и, бывало, оттуда целыми днями раздавался визг пил, отвратительная какофония, действовавшая Шарлотте на нервы.

Каждое утро, очень рано, садовники шуршали перед домом гравием. Старик и мальчик, орудуя граблями, шире которых Шарлотте прежде видеть не доводилось, в течение часа выравнивали гравий, разбросанный накануне колесами, и уничтожали все сорняки до единого. Тот же мальчик дважды, пример но за час до обеда и перед ужином, приносил в дом овощи.

По обеим сторонам двери особняка застыли мраморные нимфы. Вдоль лестницы, которая сначала, разделившись на два рукава, расходилась влево и вправо, а затем вновь сходилась, тянулась декорированная балюстрада. Дом был выстроен из серо-коричневого камня, а резные ставни на окнах были зелеными. Всюду, и в доме и в поместье, чувствовалась рука хорошего хозяина. Серебро, мебель, люстры, гобелены с изображенными на них сценами охоты, мраморная шахматная доска в огромном холле содержались в таком же идеальном порядке, как и гравий. Длинные, тонкие медные прутья, под которые была пропущена ковровая дорожка, и медные же перила лестницы регулярно полировались, пианино в большей из двух гостиных настраивалось, павлины из эмали в столовой поражали воображение своим великолепием. И вместе с тем в этом величавом особняке был всего один телефон, который стоял в небольшой, специально отведенной для него комнатке на первом этаже. Стены комнаты были оклеены полосатыми красно-синими, под цвет разукрашенного потолка, обоями. На телефонный столик и стоящий перед ним стул падал мягкий свет от лампы под синим абажуром. На столике лежали письменные принадлежности и бумага на тот случай, если надо было что-то записать. Сестра г-жи Ланжвен, оставив дверь нараспашку, часами просиживала в телефонной комнате, беседуя со своими парижскими знакомыми, а также с теми, кто, подобно ей, покинули город на лето.

«Mon Dieu!» — иногда ворчал, проходя мимо, месье Ланжвен. У месье Ланжвена были седые виски. Он был чисто выбрит, среднего роста, с карими глазами, которые в присутствии детей оживлялись и теплели. Дети же, хотя и любили, когда отец потакал их капризам, были ничуть не менее привязаны к своей матери, которая, в отличие от отца, держала их в строгости. Однажды близнецы засунули кошку в дымоход, в другой раз под ними подломилась ветка абрикосового дерева, как-то утром старый Жюль не смог найти своих туфель, ни одной пары. Бывали дни, когда Колетт не желала ни с кем разговаривать, особенно с Шарлоттой, — она лежала в постели лицом к стене и ковыряла пальцем обои. Месье Ланжвена такое поведение раздражало ничуть не меньше, чем история с кошкой, однако соответствующие меры всякий раз принимала г-жа Ланжвен.

У сестры г-жи Ланжвен был роман. Ее муж приезжал в Массюэри в четверг поздно вечером, после ужина, ближе к полуночи. Приезжал он парижским поездом и оставался до воскресенья, а в воскресенье вечером в спальном вагоне возвращался обратно. Эго был жизнерадостный человек, ростом ниже, чем жена, с красным лицом и маленькими черными усиками. После его отъезда г-жа Ланжвен рассказала Шарлотте, что замуж сестра вышла неудачно, при этом о своем зяте говорила тепло, давая понять, что лишь констатирует факт. Г-жа Ланжвен вообще ни о ком плохо не говорила, не хотела никого обидеть — не такая это была женщина. Что у сестры роман, она сказала, пожав плечами. О том, что этим кончится, она догадалась, по ее словам, еще в день свадьбы сестры — такое видно сразу. «Le monde»[4], — сказала г-жа Ланжвен таким тоном, словно она нисколько не порицала свою сестру, не отзывалась с пренебрежением о своем зяте-рогоносце.

С зеленой папкой под мышкой Шарлотта спускается по плохо освещенной лестнице из своей квартиры на улицу. Промозглое декабрьское утро. Воротник ее непромокаемого плаща поднят, поверх плаща несколько раз завязан вокруг шеи черный шарф. Интересно, у других тоже так бывает, что одно-единственное событие сказывается на всей последующей жизни? В пять лет Шарлотта тяжело заболела, и, хотя она хорошо помнит все связанные с болезнью волнения, помнит, что ощущала близость смерти и даже с ней примирилась, — этот опыт в дальнейшем ведь на ее жизни не отразился, остался в том времени, она же, переступив через него, легкой поступью пошла дальше. Точно так же оставляла она за спиной и другие события и переживания, воспоминание о которых, казалось, будет неотступно ее преследовать. И только это лето в Массюэри почему-то постоянно, настойчиво ее сопровождает, стало словно бы частью ее самой.