Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 39

Если внимательно вглядываться в землю, в ней можно было найти много интересных предметов. Вот острый красный камушек с коричневым боком, чуть ли не самый твердый камень на свете — кремень. Я ударял двумя такими камнями один о другой и высекал искры. Не раз я выкапывал кусочки полупрозрачного стекла-розового, желтого или зеленого, с ровными краями, словно их долго катал между пальцами какой-то великан. В дальнем углу сада я нашел сплющенную медную пуговицу с выдавленной на ней странной двухголовой птицей — бабушка объяснила, что это двуглавый орел, эмблема бывшей России, такие пуговицы носили на мундирах русские военные в Первую мировую войну. Однажды мне попалась большая, позеленевшая в земле царская монета в пять копеек, которую я долго носил с собой, пока не выменял на что-то съедобное, когда был голоден.

Мне всегда казалось, что в моей земле скрывается много сокровищ. Позже я понял, что сокровище было одно — она сама.

С тех пор я никогда больше не видел такой земли. Вытоптанная территория лагерной зоны, где с корнем вырвана каждая былинка, потому что ее можно сжевать. Мощеный двор тюрьмы. Асфальтированные городские улицы, где лишь изредка встречаются скудные скверы или палисадники, а прохожего, вздумавшего разглядывать землю, принимают за сумасшедшего и сдают в милицию.

Я видел плодородные почвы Европы, возделанные работящим населением германских и латинских народов. Я видел влажные тропические земли, где воткнутый с вечера прут становится наутро кустом. Я видел благословенную, иссушенную солнцем каменистую почву масличных садов Святой земли, где когда-то ходил наш Спаситель.

Но никогда больше я не видел той черной, дружелюбной, богатой и теплой земли моего детства.

Впрочем, я не помню, чтобы с тех пор я когда-нибудь лежал на земле, как в детстве, подперев голову руками и вглядываясь в ее поры.

ЖИЗНЬ ТРЕТЬЯ

ФРАНЦУЗСКИЙ ВРАЧ

В конце восьмидесятых годов, когда мы с Галей жили в Москве, тяжело заболела наша годовалая дочь Лиза.

Однажды днем жена готовила на кухне. Лиза всегда была живой и подвижной и, на удивление всех знакомых, в год уже ходила. Она подбежала к маме и, желая ей помочь, схватилась за ручку кастрюльки.

— Лиза! Осторожно! — крикнула Галя и бросилась к дочке, но не успела. Лиза опрокинула на себя кипяток и сильно обожгла руку.

Я был за городом, на даче. Возвращаясь с шофером домой, я увидел белую машину с красным крестом, отъехавшую от нашего дома. «Скорая помощь» включила сирену и на полной скорости помчалась по широкой улице среди расступавшихся перед ней автомобилей. У меня дрогнуло сердце. Вид врача, пожарников или милиции возле твоего дома против воли наводит на мысль о том, что они имеют отношение к тебе и к твоим близким. Но я потом уже заметил за собой и другое: все, что касается моих детей, я немедленно чувствую на расстоянии.

С трудом обогнав «Скорую», я увидел в окне лица Гали и ее подруги Ирины. Остановив машину у тротуара, я бросился наперерез санитарному автомобилю, рискуя быть раздавленным.

— Галя! — крикнул я. — Что случилось?

Санитар открыл дверцу, и я увидел на руках у Гали Лизу с забинтованной до самого плеча рукой.

— Что случилось? — повторил я, забираясь в машину.

Галя рассказала мне о происшествии.

В больнице Лизу тут же заботливо уложили на каталку, и мы вместе с санитарками покатили ее в процедурный кабинет, держа за здоровую ручку.

— Дальше нельзя, — остановила нас санитарка. — В процедурную посторонним вход воспрещен!

Мы отнеслись к этому запрету с полным доверием. Знай я тогда, что произойдет, я пошел бы за Лизой, как бы меня ни удерживали. Во Франции, к слову сказать, никому не приходит в голову запретить родителям находиться возле ребенка даже во время более сложной операции.

Из кабинета на минуту выглянул малорослый белобрысый врач, который подошел к нам поздороваться, но руки не подал. Вел он себя развязно, шумно жевал американскую резинку и явно заглядывал мне в руки. Это было начало той эпохи, когда многие врачи, быстро приспособившись к новым обстоятельствам, стали лечить больных не иначе как за хорошие деньги, передаваемые из рук в руки. Да боже мой! Неужели я чего-то пожалел бы для моей единственной и горячо любимой дочери? Он, что, не понимал, с кем имеет дело? Я тут же уловил запах низкокачественного спиртного, поспешно принятого между двух больных безо всякой закуски, который исходил от этого чахлого, но наглого медика.

— Послушайте, доктор… — начал я, но он уже скрылся за белой дверью.

Через полчаса из кабинета выбежала медсестра с испуганными глазами и поспешно направилась к нам: Лиза потеряла сознание. Оказалось, ей прежде всего сделали противостолбнячный укол, даже не спросив у нас историю болезни. Противостолбнячную прививку Лизе делали пару недель назад, а это не тот укол, который можно повторять дважды — во всяком случае, не раньше, чем через год.

Потом я много раз консультировался с разными врачами. Некоторые говорили, что даже повторный противостолбнячный укол такой реакции вызвать не мог. Другие говорили о возможной аллергии. Конечно, аллергия не вызывает такого резкого скачка температуры. Но кто знает, ведь эта странная болезнь еще так мало изучена.

А один мой знакомый, старый еврей-рентгенолог Лева Левин сказал мне со всей мудростью, присущей этому вечно гонимому народу:

— Эх, Леня! А ты уверен, что он ввел ей именно противостолбнячную сыворотку? При нынешних обстоятельствах ты вообще не можешь знать, что ей вкололи. И не внесли ли при этом неизвестно какой инфекции…

Отстранив сестру, я распахнул дверь процедурной. Моя дочь лежала бледная, с закрытыми глазами, без сознания. Вокруг нее хлопотали встревоженные медсестры. Растерянный врач, поминутно вытирая рукавом халата испарину со лба, давал им указания.

— Гражданин! Немедленно покиньте процедурную! — закричал он на меня.

— Я не гражданин, я отец, — стараясь сохранять спокойствие, сказал я ему жестко. — И предупреждаю: если ребенок умрет, ты не доживешь до конца рабочего дня!

Врач побледнел, и сестры вывели меня в коридор.

Минут через двадцать приехал наряд милиции — смертельно напуганный хирург бросил Лизу на попечение медсестер и побежал звонить в отделение.

— Ваши документы! Почему угрожаете медперсоналу? — обратился ко мне сержант.

Узнав, в чем дело, он пришел в замешательство.

— Гражданин, вы не имеет права угрожать самосудом, — сказал он довольно мягко, понимая мое состояние. — На это существует правосудие.

— Сержант! — прервал я его. — У тебя дети есть?

— Двое, — тут же откликнулся он.

— Так вот. Пусть меня судят, но если мой ребенок умрет, я буду знать, кто убийца. Я буду знать, кто совершил преступление, и сделаю все, чтобы он больше никогда не калечил людей, которые обратились к нему за помощью!

Сержант не знал, что предпринять. Не везти же меня, в самом деле, в кутузку? Два молодых милиционера переминались с ноги на ногу, готовые исполнить любые его приказания. Но сержант оказался неглупым.

— Ладно, папаша, — сказал он примирительно. — Не будем мешать медицине. Я уверен, что ваш ребенок будет долго жить. И будет счастливей, чем мы с вами.

Лиза пришла в себя к вечеру. Поднялась температура, она металась по подушке, плакала и звала маму. Галя осталась при ней, а когда Лиза наконец заснула, остаток ночи провела на стуле в коридоре больницы.

Лиза выжила, но очень тяжело заболела. Было страшно смотреть, как она чахнет. Никто не мог мне сказать, в чем дело. Мы возили ее по разным специалистам, консультировались, делали анализы… Причина болезни оставалась неизвестной. Я уверен, что роковую роль сыграла та двойная инъекция, и не переставал искать врача, способного поставить диагноз. Меня познакомили с профессором Вишневским, главным врачом одной из детских клиник Москвы. Это был опытный врач, любящий свою профессию. Он согласился взять Лизу на обследование.

Придя в больницу с Лизой на руках, я был поражен картиной бедности и упадка, характерной для послеперестроечной России того времени. Один из лучших педиатров Москвы, а возможно, и всей страны не мог обеспечить больным детям хотя бы сносных условий лечения. Палаты были переполнены, дети лежали в коридорах, в процедурных и даже на лестничных площадках. Не хватало лекарств. Дети ели то, что им могли принести родители, и тогда, когда у тех было время их навестить. Было нечем платить персоналу, и несколько оставшихся нянечек проделывали нечеловеческую работу, чтобы поддержать в больнице хотя бы минимальную чистоту. Многие медсестры ушли, привлеченные другими, более интересными предложениями. Правда, те, что остались, были преданы больным детям и своему главврачу всей душой.