Михаил Веллер - Приключения майора Звягина. Роман воспитания Страница 4

— Машина у двери, — сказал Звягин о возможной ненужности плотно одеваться. — Обратно тоже доставят, — сказал он, и тут оба чуть улыбнулись профессиональному, для посвященных, юмору этой фразы.

Внизу Березницкий увидел пустое такси.

— Рабочая, — сказал Звягин, и Березницкий понял, согласился, судя по тональности молчания: получше все у начальства, взял оперативную, которая подвернулась, не свою же гонять, жалко, и бензин дорог, нет его.

Звягин сел и открыл правую дверцу:

— Пожалуйста.

Березницкий стоял, чуть ближе к задней. Во рефлексы действуют! — ему мозг выстриги, он на одних рефлексах то же самое делать будет.

— Пожалуйста, — сказал Звягин, открыл, перегнувшись, заднюю дверцу, а переднюю захлопнул, и Березницкий поместился сзади.

— Что тут? — спросил он недовольно, наступая на куртку.

— А, Сашино барахло, отодвиньте в сторону. — И Звягин рванул к центру.

Березницкий посапывал.

Ехали на Лубянку.

Тормозя перед светофором, Звягин попросил:

— Тряпочку протяните сзади, стекло запотело.

Березницкий взял чистую тряпку перед задним стеклом и подал, чуть потянувшись вперед. Звягин обернулся, отпустил руль, рука его скользнула мимо руки Березницкого, он чуть еще приподнялся на сиденье и воткнул выставленный большой палец под мясистый кадык, прямо над узлом галстука.

Березницкий всхрапнул шепотом, остекленел, вывалил язык и обмяк.

— А зачем нам, собственно, Лубянка? — вдумчиво спросил Звягин, за светофором перестроился в правый ряд и свернул, держа в памяти маршрут.

Через минуту стал в темном пустынном проезде. Перегнулся к бездвижному телу, расстегнул плащ и костюм, из внутреннего кармана достал паспорт, с пиджака аккуратно отстегнул планки и свинтил значок почетного чекиста. Из сумки извлек еще две склянки: первую полил ему на грудь, и в салоне запахло коньяком, вторую вылил на промежность — и запахло мочой.

— Обрубился, пьяная сволочь, — с сочувствием к своей таксистской доле сказал Звягин воображаемому гаишнику, — весь салон обоссал, а мне еще крутить до четырех. На Новоясеневском своем не прочухается — скину в пикет.

И поехал на Новоясеневский, выкинув по дороге как ненужные теперь склянки, так и березницкое барахло.

Он поглядывал на часы, в зеркальце — как там сзади, спокойно готовый к любым неожиданностям, потому что в сущности любые неожиданности были исключены, то есть предусмотрены: все, что Звягин делал, делалось с полной обстоятельностью; впрочем, об этом уже можно было догадаться.

В рамках рассчитанного времени он остановился близ девятиэтажного дома, вплотную к которому и подходил присмотренный днем забор стройки. Не выключая двигателя, огляделся. Спихал все барахло в сумку, туда же положил снятые номера. Сунул Березницкому под нос нашатырь, потер уши, помассировал гортань и грудную клетку. Выволок его, приходящего в себя, и закрыл машину.

— К-хх-х… Ох-хх…

— Пошли. — В бок Березницкого однозначно уперся пистолетный ствол. Сумка висела у Звягина на другой руке, и рукой той он заботливо и крепко поддерживал Березницкого, обняв сзади, под мышку: ведет человек пьяного, бывает.

— Один звук — и стреляю: иди.

Из забора в этом месте были заблаговременно вышиблены две доски. Переждали прохожего на недалекой дорожке под фонарем:

— Не сметь шевелиться, — без звука произнес Звягин, вдавливая ствол между ходящих ребер.

Пробираясь между строительным мусором и скользя в грязи, они дошли до строящегося, абсолютно неосвещенного с этой стороны дома и вошли в стенной проем.

Березницкий начинал оживать, тело его приобретало остойчивость и проникалось крупной редкой дрожью.

— Не бойся, жив останешься, — усмехнулся Звягин. — Просто поговорить надо.

Он поверит в это, потому что ему больше ничего не остается. Как верили те, кого он расписывал.

— Н-не трясись! Пятнадцать минут выяснения отношений — и придешь обратно. Кому ты нужен…

Березницкий переставал дрожать.

— А вот руки, извини — назад!

Березницкий свел на копчике кисти рук, Звягин бросил сумку и, не отнимая пистолета от его позвоночника, быстро захлестнул их веревочной удавкой, закрепил мертвым узлом, — хирурги умеют вязать узлы одной рукой.

— Еще раз извини. — И рот оказался плотно заклеен пластырем.

Звягин достал из сумки и включил фонарик — тонкий веер света через щель, прорезанную в черной бумаге, которой было заклеено стекло, осветил еле-еле, но различимо, хлам под ногами.

— Пошел! — шепотом рявкнул Звягин.

Послушно перебирая ногами, Березницкий, направляемый в спину, как буксиром-толкачом, стальным пальцем пистолета, дошагал до дверного проема, повернул и стал спускаться по лестнице — бетонному маршу без перил…

Оказались в низком подвале под бетонными же перекрытиями. Звягин остановил движение перед разбитым унитазом, косо утвердившимся между ржавых батарей и обрезков труб.

— Пришли, — сказал он и на шаг отступил. — Можешь повернуться.

Березницкий неловко и готовно повернулся к нему лицом.

— Судить тебя буду я, — сказал Звягин, достал из кармана, зажав фонарик под мышку, самодельный глушитель и натянул его на дуло.

— Кто я — тебе знать незачем. Один из тех, кого ты и твоя контора не уничтожили.

Березницкий замычал.

— Никакого последнего слова, — отмел Звягин. — Не будем отягощать себя бюрократическими проволочками буржуазного суда. Итак. Согласно формуле Нюрнбергского процесса, приказы начальства не являются оправданием для исполнителей преступлений перед человечеством. А посему приговаривается Березницкий Яков Тимофеевич к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение немедленно.

Березницкий, хрипя и попискивая горлом, замотал головой и тяжко опустился на колени, с безумной мольбой подняв на Звягина взгляд выкаченных глаз.

— Они тоже жить хотели, — укорил Звягин. — Причем не были ни в чем виноваты. Ты что ж думал, приятель, что вся кровь, все муки — так тебе с рук и сойдут? Нет. Кому-кому, а тебе не сойдут.

Лицо Березницкого в слабой полосе фонаря превратилось в маску воплощенного безумия.

Кишечник его с шумом опорожнился, раздался резкий характерный запах.

Звягин, сунув фонарик и пистолет в карманы, приподнял его под мышки и развернул лицом к унитазу. Вот так. Все как положено. В лучших их традициях.

— Ну, вот и все, — с ужасающей простотой произнес он, приставил обрез глушителя к мокрому от пота затылку и нажал спуск. Выстрел треснул глухо, умноженный отраженным подвальным эхом. То, что было Березницким, ткнулось лицом в унитаз и осело вбок.

— Исполнен, — с холодной непримиримостью произнес Звягин.

Пульс проверять не стал: он видел разрушающую траекторию пули, как в анатомическом атласе.

Посветил вправо, подобрал гильзу, завернул в бумажку и поместил в карманчик сумки. Из сумки достал щетку для мусора и стал задом выходить из подвала, аккуратно прометая по своим следам.

Наверху чуть постоял, повторяя, все ли сделано. Следы пальцев в машине протерты. Нигде ничего не забыто. Время — в пределах расчетного.

Дойдя до дыры в заборе в стороне, противоположной той, где они входили, он (береженого бог бережет) открыл баночку из-под цейлонского чая и на протяжении нескольких минут присыпал свои следы, удаляясь, смесью махорки с перцем. Вот уж это никому не понадобится, подумал он. Заигрался в шпионов. В метро все следы теряются.

Дойдя до «Теплого Стана», спустился в освещенное чрево метрополитена и поехал в центр.

Там он погулял в темноте, заглядывая иногда во дворы и выкидывая вещи по одной в мусорные баки: протертый от пальчиков пистолет только кинул в реку; затвор отдельно; патроны отдельно; глушитель отдельно; изорванные в мелкие клочки удостоверение, путевой лист, карточку водителя; сменил большие ему на размер ботинки, купленные в комиссионке, на свои собственные; куртка, свитерок, перчатки, где могли остаться частицы битого лампового стекла и машинного масла и бензина; и, в конце концов, саму сумку. Ищите вещдоки, родимые. Вот вам «глухарь» — и списывайте дело в архив.

На Ленинградском вокзале взял из ячейки камеры хранения свой кейс и пошел к вагону.

Поужинал бутербродами, запил скверным железнодорожным чаем, потрепался слегка с попутчиками и лег спать на приятно, убаюкивающе подрагивающую полку с удовлетворенным чувством хорошо прожитого дня.

Утром, пешочком идя к себе, уже в своем плаще, все свое и ничего чужого, разового, он припоминал вчерашние события как нечто далекое, нереальное, средненькое кино в чужом пересказе. Мысли были больше о дне предстоящем, сегодняшнем.

— Ну как съездил? — спросила жена, целуя его в прихожей и надевая пальто.