Олдос Хаксли - Желтый Кром Страница 4

— Мне жаль слышать, что я настолько неинтересен, — сказал Гомбо.

— Вовсе нет, дорогой Гомбо, — поспешил объяснить мистер Скоуган. — Я не сомневаюсь, что как любовник или алкоголик вы в высшей степени занимательное существо. Однако вы должны честно признать, что в совокупности качеств вы скучны.

— Совершенно с вами не согласна! — воскликнула Мэри. Она всегда говорила несколько задыхаясь, и ее речь поэтому была прерывистой. — Я знаю многих художников, и их внутренний мир всегда был очень интересен для меня. Особенно это касается художников в Париже. Чуплитский, например, — этой весной мне часто доводилось видеть его в Париже...

— Ах, но вы же исключение, Мэри, вы исключение, — сказал мистер Скоуган. — Вы femme superieure[3].

Лицо Мэри, залитое краской удовольствия, стало похоже на полную луну.

Глава четвертая

На следующее утро Дэнис проснулся и увидел, что солнце светит ярко и небо безмятежно. Он решил надеть белые фланелевые брюки — белые фланелевые брюки и черный пиджак, а также шелковую рубаху и свой новый галстук персикового цвета. А какие туфли? Больше всего, конечно, подходили к случаю белые, но доставляла некоторое удовольствие и мысль о черной лакированной коже. Несколько минут он лежал в постели, обдумывая проблему.

Прежде чем сойти вниз, — а он в конце концов остановился на черных лакированных туфлях, — Дэнис критически оглядел себя в зеркале. Волосы у него могли бы быть более золотистыми, подумал он. Сейчас в их желтизне чудился какой-то зеленоватый оттенок. Но лоб хороший. Высокий лоб делал не столь заметным несколько срезанный подбородок. Нос мог бы быть подлиннее, но, в общем, ничего. Глаза бы лучше голубые, а не зеленые. Зато пиджак сшит хорошо, и благодаря его толстой, искусно скроенной подкладке фигура выглядит более стройной, чем на самом деле. Ноги в белых брюках, длинные и красивые. Удовлетворенный, он спустился по лестнице. Почти вся компания уже позавтракала. Дэнис оказался один с Дженни.

— Надеюсь, вы хорошо спали, — сказал он.

— Да, чудесно, не правда ли? — ответила Дженни, дважды быстро кивнув. — На прошлой неделе здесь были такие ужасные грозы.

Параллельные прямые, подумал Дэнис, пересекаются только в бесконечности. Он мог бы говорить о сне, успокаивающем все заботы, а она о метеорологии до конца света. Удавалось ли человеку когда-нибудь установить контакт с другим человеком? Мы все — параллельные прямые. Дженни просто чуть более параллельна, чем большинство других.

— Гроза всегда пугает, — сказал он, приступая к овсяной каше. — Или вы выше страха?

— Нет. Я всегда ложусь в постель во время грозы. Когда лежишь, это гораздо безопаснее.

—Почему?

—Потому что молния ударяет сверху вниз, а не горизонтально, — сказала Дженни, делая рукой жест, который изображал, как бьет молния. — Когда вы лежите, разряд проскакивает мимо.

—Остроумно.

—Это факт.

Наступила тишина. Дэнис доел овсяную кашу и перешел к бекону. Он не знал, что сказать дальше, и поскольку нелепая фраза мистера Скоугана почему-то не выходила у него из головы, он повернулся к Дженни и спросил:

— Считаете ли вы себя femme superieure?

Ему пришлось несколько раз повторить вопрос, прежде чем смысл его дошел до Дженни.

— Нет, — сказала она с некоторым негодованием, услышав наконец, что говорил Дэнис. — Конечно, нет. Кто-нибудь это утверждает?

— Нет, — ответил Дэнис. — Мистер Скоуган сказал Мэри, что она femme superieure.

—Вот как? — Дженни понизила голос. — Сказать вам, что я думаю об этом человеке? Я думаю, что в нем есть что-то зловещее.

Сделав это заявление, она укрылась в башне своей глухоты, в башне из слоновой кости, и заперла дверь. Дэнису не удавалось больше вызвать ее на разговор, не удавалось даже добиться, чтобы она хотя бы слушала его. Она только улыбалась, глядя на него, улыбалась и изредка кивала головой.

Дэнис вышел на террасу, чтобы выкурить трубку после завтрака и прочитать утреннюю газету. Час спустя, когда пришла Анна, он все еще читал. К этому времени он дошел уже до хроники окружного суда и свадебных объявлений. Дэнис встал, чтобы поздороваться, увидев, как она идет к нему по траве, — дриада в белом муслине.

—Боже, Дэнис, — воскликнула она. — Вы совершенно прелестны в этих белых брюках!

Дэнис был поражен в самое сердце. Остроумного ответа у него не нашлось.

—Вы разговариваете со мной, как с ребенком, у которого новый костюм, — сказал он с обидой.

—Но, Дэнис, дорогой, именно так я вас и воспринимаю.

— И напрасно.

— Тут уже я ничего не могу поделать. Ведь я значительно старше вас.

—Мне это нравится! На четыре года старше.

— И кроме того, если вы действительно прелестно выглядите в белых брюках, почему бы мне не сказать об этом? И зачем вам было их надевать, если вы не думали, что будете прелестно в них выглядеть?

— Пойдемте в сад, — сказал Дэнис. Он был расстроен. Беседа приняла такой нелепый и неожиданный оборот. Он планировал провести ее совсем по-другому и должен был начать фразой: «Вы сегодня восхитительно выглядите» — или вариацией на ту же тему. А она бы ответила: «Вот как?», и вслед за этим настало бы многозначительное молчание. А теперь она начала разговор первая — и про брюки. Досадно. Гордость его была уязвлена.

Та часть сада, которая спускалась от подножия террасы к бассейну, была замечательна не столько своими красками, сколько очертаниями. Она была одинаково красива и в лунном свете, и в солнечном. Серебряная гладь воды, темные тени тисов и падубов доминировали в этом пейзаже в любое время суток и в любое время года. Это был черно-белый ландшафт. Краски следовало искать в цветнике. Он был разбит по одну сторону бассейна, отделенный от него вавилонской стеной огромных тисов. Пройдя по туннелю живой изгороди и открыв калитку в стене, вы внезапно и к своему изумлению оказывались в мире красок. В солнечных лучах пестрели и пылали июльские цветы на рабатках. Окруженный высокими кирпичными стенами, цветник был как большой резервуар тепла, запахов и красок.

Дэнис распахнул перед своей спутницей железную калитку.

—Словно из монастыря попадаешь в восточный дворец, — сказал он, глубоко вдыхая теплый, насыщенный ароматом цветов воздух. «Благоуханный фейерверк!..» Как там дальше?

Отменный залп! Ложатся кругомОгни цветные друг за другом,Неслышной канонадой манятИ запахом садов дурманят[4].

— У вас плохая привычка часто цитировать, — сказала Анна.—Поскольку я никогда не могу определить ни содержания, ни автора, меня это задевает.

Дэнис извинился.

— Это издержки образования. Когда говоришь о чем-то и используешь к случаю чью-то готовую фразу, то кажется, что получается живее и убедительнее. А потом есть еще множество красивых имен и слов — монофисит, Ямвлих, Помпонацци... Называешь их, ликуя в душе, и чувствуешь, что побеждаешь в споре уже благодаря одному их магическому звучанию. Вот к чему приводит образование.

—Вы, может быть, жалеете о своем образовании, — сказала Анна. — Мне же стыдно, что у меня его нет... Посмотрите-ка на эти подсолнухи! Ну не прелесть ли?

— Черные лица и золотые короны — как эфиопские цари. И мне нравится, как синицы опускаются на них и изящно выклевывают семечки, в то время как другие птицы, не столь ловкие, с завистью смотрят на них, копошась в пыли в поисках пищи. С завистью смотрят на них? Боюсь, это литературщина. Снова образование. Всегда оно, в конце концов, сказывается!

Он замолчал. Анна села на скамейку в тени старой яблони.

— Я слушаю, слушаю, — сказала она.

Он не стал садиться, а ходил взад и вперед перед скамейкой и говорил, слегка жестикулируя.

—Книги, — сказал он, — книги... Читаешь так много, а знаешь о людях и жизни так мало. Замечательные толстые книги о Вселенной, о разуме, об этике... Вы не представляете, как их много. За последние пять лет я, должно быть, прочитал их тонн двадцать или тридцать. Двадцать тонн рассуждений! И вот с таким грузом тебя выталкивают в жизнь!

Он продолжал ходить взад и вперед. Голос его звучал то громче, то тише, иногда Дэнис замолкал, потом возобновлял свои рассуждения. Он жестикулировал кистью, иногда взмахивал всей рукой. Анна смотрела на него и молча слушала, словно на лекции. Он милый мальчик, а сегодня выглядит очаровательно, просто очаровательно.

—В жизнь входишь с готовыми представлениями обо всем, — развивал свою мысль Дэнис.— Имеешь какую-то философию и пытаешься подогнать под нее жизнь. Надо бы наоборот: сначала пожить, а потом подогнать свою философию под жизнь. Жизнь, события, явления ужасно сложны; идеи, даже самые сложные, обманчиво просты. В мире идей все ясно, в жизни — непонятно и запутанно. Удивительно ли, что чувствуешь себя одиноким и ужасно несчастным?