Елена Бочоришвили - Голова моего отца Страница 4

Неизвестно, что было потом. Деду казалось, что он вошел в воду и поплыл. Но он не умел плавать. Он был весь мокрый, когда его нашли на следующее утро, под дождем. Он говорил какие-то слова по-итальянски, которого никто не понимал.

Кто-то позвонил Отцу, что сносят дом, где он родился. Дед потом допытывался: кто звонил? Отец не пошел смотреть. У него не было сладких воспоминаний, связанных с двором, где вечно сушилось чье-то белье. Оттуда Деда в тридцать шестом году забирали в тюрьму. Там, возле крана, Шотико, старый большевик, дал Отцу пощечину и назвал ублюдком предателя. После войны во дворе не осталось мужчин.

Теперь на месте крана сидел Ленин, мускулистый, как Шварценеггер. Он был один на мраморной площади, перед новым зданием ЦК Компартии. Он смотрел на кирпичную стену напротив. В стене было единственное окно — из туалета Шотико.

Дед работал на станции «скорой помощи», когда они жили в этом дворе. Начальство решило, что он может понадобиться в любую минуту. Ему установили телефон. Все соседи собрались посмотреть на аппарат. Рабочий спросил Деда: как прибивать — временно или навсегда? Десятки людей ждали его ответа. Дед сказал: «Ничто не вечно под луной!»

Они прожили с аппаратом три бурных дня. Незнакомые люди стучали в дверь и просили посмотреть. Приводили детей. Смелые снимали трубку и шарахались от гудка. На третий день, под утро, солдаты подсаживали Деда в грузовик, пока Отец кричал, вырываясь из рук Маргариты: «Папочка, не уезжай, не уезжай!»

Всю свою жизнь Дед вычислял, кто же именно написал на него в НКВД. О том, что он не верит в нерушимость социалистического строя, раз говорит: «Ничто не вечно под луной!» Занимается антисоветской пропагандой. Дед подозревал разных людей.

Через много лет, во время вооруженного конфликта в Тбилиси, Сын нашел в покинутом здании КГБ дело об аресте Деда. Доносило на него пять человек. С двумя из них Дед мило раскланивался и никогда их не подозревал. С тремя другими не был знаком.

Сын зашел в здание КГБ потому, что искал себе пистолет. Не прожить было мужчине без оружия. По центральным улицам гонялись друг за другом танки. Кончались восьмидесятые, Грузия избавлялась от коммунистов. На грузовиках, с петлями на шеях, провозили по городу изуродованные памятники героев революции.

Ленина, который сидел на месте крана, били молотками три дня. Сын смотрел, придерживая веко, как крошится мускулистое тело. Голова держалась долго — Ленин не сводил взора с окна Шотико. Люди навалились, и голова покатилась по мраморной площади.

В остальном городе женщины с утра становились в очередь за хлебом и дети ходили в школу, волоча портфели. По ночам выстрелы звучали как плевки. Никто больше не открывал окно и не спрашивал, кого убили. На кладбище сторонников и противников сменяющихся правительств клали в землю рядом. Старики ходили на похороны молодых.

Уже поздно было что-нибудь объяснять Деду. При слове «тюрьма» он начинал плакать. Он регулярно писал письма Отцу, которого не было в живых. «Сынок, у вас тоже стреляют? — спрашивал Дед, выходя из поезда. В высоких сапогах. С чемоданчиком. (Поезда еще ходили.) — Я все это видел, только не помню когда».

Дед был уже не тот.

С конца пятидесятых Сухуми наполнился одинокими блондинками. Хрущев строил дачу неподалеку, это прибавило славы городу. Всех приезжих называли русскими. Их носы были короткими и вздернутыми, как после операции Цопе. Они загорали раздевшись. Грузинки в черных платьях ходили стайками на берег и наблюдали. Грузины заводили курортные романы.

Дед не понимал, откуда берутся такие женщины. Почему они романтичные. Зачем им слова любви на ломаном русском, зачем клятвы верности. Роман длился столько, сколько путевка. «Вы на полпутевки приехали?» — спрашивал Дед. Они показывали ему зубы в кабинете с видом на море. В доме со шпилем они показывали ему загар. Их тела были двухцветные, красные с белым, как революционная карта. Красные теснили белых по всему фронту. Глаза Деда становились безумными. Он поворачивал портрет Маргариты лицом к стене.

Дед еще считался женихом, хотя ему было пора на пенсию. Его перезнакомили со всеми, кто был в детородном возрасте. Считалось, что если рожать поздно, то и замуж выходить незачем. Дед смотрел на белоруких полных женщин, ему нравились полные женщины. Но жениться он не хотел. «В роду Арешидзе, — говорил он, — любят только раз».

Дед уже занимал три комнаты в доме со шпилем, жил один и хотел умереть поскорей. Ближе к осени, когда город пустел, грусть начинала сжимать его в объятьях, как в танце танго. Он играл в шахматы с Перадзе и другими мужчинами в городском парке. Но когда становилось холодно, все сидели по домам.

Дед писал Отцу очень часто, потому что был одинок. Или, может, у него тоже жужжали в голове фразы и он пытался от них избавиться. Как-то Отец ответил Деду звуковым письмом. Пластинки делали из старых рентгеновских снимков. Чьи-то сломанные кости крутились на страшной скорости, когда голос Отца произносил: «Здравствуйте, дорогой мой отец, батоно Гиорги!» Вечерами этот голос дребезжал на весь Сухуми.

Дед ленился топить для себя. Он проводил ночи без сна в кресле, не снимая сапог. Под утро он забирался в комнату под самым шпилем, откуда было видно море, и смотрел в сторону Батуми. Это разрывало его душу на части. Так Дед наказывал себя за грусть. Он ведь не баба.

Но перед рассветом, всего на мгновенье, море и небо над ним озарялись розовым светом. Только на миг. Каждую ночь, не желая того, Дед ждал этот миг.

Однажды, когда дождливым вечером Дед, себя ненавидя, грустил, в дверь постучали. Дед открыл. Это была молодая грузинка в мокром платье, с мокрыми волосами. Она держала в руках маленькую собачку.

«Я дрожал, как тот щенок», — писал потом Отцу Дед, рассказывая, как в дом вошла Вторая жена. «Это ваша собачка?» — спросила женщина. Она не говорила, а пела. «Нет», — сказал Дед. Его взгляд поднимался по ее телу, осторожно цепляясь за выступы, как скалолаз. Дед сделал шаг вперед и начал гладить собачку по мокрой шерстке. Он хотел бы гладить свою гостью по мокрым волосам. Женщина тоже сделала шаг вперед и вошла.

Она пришла к нему в дом ночью, одна, в мокром платье, прилипающем к ногам. Дед предложил ей чаю, и она пошла за ним помогать на узкую кухню. И они натыкались друг на друга в тесноте, и она задевала его грудью, с сосками из железа, как пуговицы на шинели.

Дед вдруг извинился и пошел бриться. Он не мог небритым иметь близость с женщиной. Бритва была ржавая, шла туго. Мокрая женщина расстелила постель и легла. В это время входная дверь распахнулась, и в комнату ворвались люди — мужчина и две женщины с ним. «Ты испортил нашу дочь! — кричали они. — Теперь женись!» «Меня провели как мальчишку», — писал Отцу Дед. Он понял это, когда увидел, как щенок пошел к этим людям, виляя хвостом.

Одна из женщин — соседка, как оказалось, — все жалась к стене, на которой висело ружье. Для нее не было бы больше счастья, чем если бы вдруг Дед сорвал ружье и началась пальба, а она следила бы за деталями, чтоб потом рассказывать — может, даже на суде, прилюдно.

Но Дед почти ничего не сказал, он ни разу не произнес слова «женюсь», но когда перевалило за полночь, ближе к рассвету, Дед, боясь пропустить розовое море, выдавил из себя: «Ладно, пусть остается». Все сразу смолкло, и они вышли. И соседка, неудовлетворенная.

Женщина опять легла в постель, а Дед пошел к раковине добриваться. Он взглянул на себя, и зеркало вдруг выстрелило ему в лицо, так что в рамке остался только кривой осколок. (Мать потом смеялась, когда ей это рассказывали: «Дверью, наверное, сильно хлопнул или разбил со злости, жениться ведь не хотел!»)

Дед улыбнулся: Маргарита! И заплакал. Потом он взял ножницы и отрезал себе светлый чуб, нависавший надо лбом, он стал кромсать свои волосы, свои кудри, за которые его так любили приезжие женщины. Потом он провел по голове ржавой бритвой. Его руки дрожали, он резался, и, чтоб не запачкаться, он снял одежду и сложил ее на стул.

Когда он закончил наконец, уже светало, и женщина, усталая и задремавшая было, открыла глаза и увидела его в розовом свете — голого, с окровавленной головой, с черными от слез глазами, — и она закричала, и задергалась, и забилась в постели, в своей брачной постели, Вторая жена.

Дед впервые написал Отцу о Второй жене, когда стало ясно, что будет ребенок. «Меня провели как мальчишку…» Отца потрясло то письмо. Он представил, как Дед мучился, пока молчал. Нет большего горя, считал Отец, чем невысказанность.

Отец с Матерью тут же выехали в Сухуми. Мать долго выбирала платье. Одно из двух. Отец чувствовал себя кастратом. Род Арешидзе кончался на нем. Вестей из Парижа, от братьев Деда, еще не было. Отцу казалось, что Дед решил завести детей только потому, что этого не сумел сделать его сын.