Ласло Краснахоркаи - Сатанинское танго Страница 4

II. Воскресение из мертвых

Часы над их головами показывают без четверти десять, но чего еще можно ожидать? Они отлично знают, зачем пронзительно гудят неоновые лампы на потолке, покрытом сетью тонких трещин, зачем беспрестанно разносится гулкое эхо хлопающих дверей; к чему тяжелый стук сапог с полумесяцами подковок, высекающими искры из кафельных плиток непривычно высоких коридоров. Они догадываются также, почему не светят лампы позади и почему повсюду царит тягостный сумрак. И они с восхищением и удовлетворением склонили бы головы перед этой великолепно отработанной системой, если бы им не надо было сгорбившись сидеть на скамейке, отполированной сотнями и сотнями задов, и следить за алюминиевой ручкой двери под номером двадцать четыре в ожидании момента, когда им позволят войти и дадут («не более чем…») две-три минуты на то, чтобы рассеять «павшую на них тень подозрения». Ибо о чем могла идти речь, как не о вздорном недоразумении, возникшем, по всей вероятности, из-за добросовестных, вне всякого сомнения, но несколько излишне ретивых чиновников? Противоречащие друг другу слова то и дело начинают кружиться в бесцельном водовороте, соединяясь в хрупкие и до боли бесполезные фразы, которые — как наскоро построенный мост под первыми тремя шагами — скрипнув, с роковым треском обрушиваются, чтобы снова и снова зачарованно возвращаться к бумаге с официальным обращением и печатью, которую им вручили вчера вечером. Точные, сдержанные и непривычные формулировки («…пала тень подозрения…») не оставляли никакого сомнения в том, что их вызвали не для того, чтобы они предоставили доказательства своей невиновности, поскольку отрицать обвинение — или хотя бы ставить под сомнение — было бы пустой тратой времени, а для того, чтобы предоставить им возможность в ходе непринужденной беседы прояснить свою позицию относительно дел, канувших в забвение, о своих личностях, а затем, быть может, настанет черед подправить некоторые персональные данные. За те несколько месяцев, порой казавшихся почти бесконечными, когда они из-за глупых, не стоящих даже упоминания, расхождений во взглядах были вырваны из течения жизни, их прежняя, не вполне серьезная позиция созрела и превратилась в твердое, ясное убеждение. И теперь они в состоянии без колебаний и мучительной внутренней борьбы верно ответить на любые вопросы, касающиеся основных идей, совокупность которых можно было бы обозначить как «руководящий принцип» — иными словами, их ничто не смутит. Что же касается постоянно возвращающегося страха, то его можно смело списать на «горести прошлого», поскольку «ни один человек не выбрался бы невредимым из подобной переделки». Большая стрелка часов уже приближается к двенадцати, когда на верхних ступенях лестницы решительной походкой появляется чиновник. Его глаза цвета сыворотки застывают, уставившись в пространство, затем он замечает сидящих перед ним двух странных типов, кровь приливает к мертвенно-бледному лицу, он останавливается, привстает на цыпочки, после чего с усталой гримасой отворачивается и, вместо того, чтобы исчезнуть с полукруга лестничной площадки, смотрит на другие часы, висящие под табличкой «НЕ КУРИТЬ!», и его кожа вновь принимает сероватый оттенок. «Эти часы, — успокаивает своего приятеля высокий тип, — показывают разное время, но и те, и другие довольно неточны. Наши здесь, — и он указывает вверх своим чрезвычайно длинным и тонким указательным пальцем — изрядно отстают, а те, которые висят там… эти часы отмеривают даже не время, а вечность абсолютной зависимости, и мы перед ними беспомощны, как ветки перед дождем». Хотя он говорит тихо, его глубокий мужественный голос звонко разносится по пустынному коридору. Его приятель, который с первого взгляда является «полной противоположностью» человеку, излучающему уверенность, твердость и решимость, обращает тусклые пуговичные глаза на лицо своего спутника, отмеченное печатью сурового жизненного опыта, и все его существо охватывает легкий восторг. «Ветки и дождь… — он смакует слова, словно отпивает по глоточку старое вино, вдумчиво пытаясь определить год урожая, чтобы затем со стоическим смирением признать, что задача ему не по силам. — Да ты поэт, дружище. Поэт, это я тебе говорю!» — и энергично кивает головой, будто испугавшись, что нечаянно сказал правду. Он перемещается на скамейке так, чтобы его голова оказалась на одном уровне с головой его приятеля, и запускает руку в карман своей зимней куртки, которая пришлась бы впору и великану. Там, среди всякой всячины — шурупов, шоколадных конфет, фотографии с видом прибрежного пейзажа, гвоздей, мельхиоровых ложек, пустой оправы очков, таблеток калмопирина — нашаривает покрытый грязными пятнами листок бумаги, и на лбу у него выступают капли пота. «Только бы нам не облажаться», — вырывается у него. Он бы и рад взять свои слова обратно, но сказанного не воротишь. У высокого типа на лице прорезаются морщины, губы сжимаются в узкую полоску, веки медленно закрываются. Он не в состоянии сразу же подавить охвативший его порыв. Ведь оба они знают, что совершили ошибку, когда утром вломились в указанную дверь и прорвались во внутренний кабинет, требуя немедленных объяснений, но не только не получили их — крайне удивленный «начальник» и разговаривать с ними не стал, а лишь крикнул сидевшим в передней чиновникам («Узнайте, кто это такие!»), и они мигом оказались за дверью. Как можно было так сглупить? Так ошибиться! Они громоздят ошибку на ошибку, словно этих трех дней было недостаточно, чтобы избавиться от преследовавшего их невезения. С той минуты, когда они снова смогли свободно вдыхать свежий воздух и бродить по пыльным улицам и заброшенным паркам, чувствуя себя словно заново рожденными при виде осенней золотисто-желтой листвы и черпая силы в сонных лицах проходящих мимо мужчин и женщин, в понуренных головах, в медленных взглядах притулившихся к стенам домов хмурых подростков — с той самой поры их преследовало неведомое, лишенное обличья злосчастье, выдающее свое присутствие грозно и неотвратимо — то блеском глаз, то каким-нибудь движением. И все это увенчалось сценой («Жутковатой, прямо скажу, не будь мое имя Петрина…») вчера вечером, на безлюдной железнодорожной станции, когда — кто знает, с чего им пришло в голову заночевать там на лавочке, за ведущими к перрону дверями — через турникет вошел нескладный парнишка с прыщавым лицом и, не колеблясь ни секунды, направился прямо к ним, чтобы вручить вот эту самую повестку. «Неужто конца этому не будет?» — спросил у нелепого посыльного высокий. Сейчас эхо этих слов отдается в ушах у его низкорослого приятеля, когда он несмело произносит: «Знаешь, это они умышленно, вот что я скажу». Высокий тип вяло ухмыляется. «Не дрейфь. Лучше присмотрел бы за ушами. Опять они у тебя оттопырились». Тот, словно застигнутый за постыдным занятием, смущенно трогает свои огромные уши, напоминающие две лопаты, пытаясь их пригладить, и блестит беззубыми деснами. «Так уж судьба решила», — говорит он. Высокий некоторое время разглядывает его, приподняв брови, а затем отворачивается. «Ну и урод же ты!» — ужасается он и несколько раз, словно не веря собственным глазам, оглядывается на приятеля. Лопоухий, пригорюнясь, втягивает грушеобразную голову в плечи, так что теперь она едва виднеется над поднятым воротником. «Не по виду суди…» — обиженно бормочет тот. В эту минуту дверь открывается. Из-за нее, производя вокруг себя громкий шум, появляется мускулистый мужчина с приплюснутым носом, но, вместо того, чтобы удостоить вниманием двух подскочивших к нему типов (и сообщить им: «Пожалуйста, заходите»), он, звонко стуча каблуками, проходит мимо и скрывается за другой дверью в конце коридора. Приятели обмениваются негодующими взглядами, затем на некоторое время застывают в нерешительности, готовые на все, поскольку их терпение уже вот-вот лопнет, но дверь внезапно снова отворяется, и из-за нее высовывается низенький, толстый человечек. «Пхостите, а чего вы здесь ждете, собственно говохя?» — иронично осведомляется он, после чего, с совершенно неподобающим в данной ситуации громким «ага» широко распахивает перед ними дверь. В большом помещении, напоминающем склад, сидят, склонившись над массивными столами, пятеро или шестеро мужчин в штатском. Над их головами подрагивает свет неоновых ламп, а в дальних углах царит сумрак, сгустившийся за многие годы так, что даже лучи солнца, проникающие сквозь щели в опущенных жалюзи, бесследно исчезают, словно их поглощает струящийся снизу спертый воздух. Служащие (одни из них в черных прорезиненных нарукавниках, у других очки сдвинуты на самый кончик носа) старательно выводят на бумаге неразборчивые каракули, и, тем не менее, слышно беспрестанное перешептывание — то один, то другой бросает искоса злорадный взгляд на вошедших, словно ожидая, когда те выдадут себя неловким движением, когда из под старательно вычищенного пальто внезапно покажутся поношенные подтяжки или из ботинок выглянут дырявые носки. «Да что такое!» — в бешенстве восклицает высокий, затем, когда первым перешагивает порог и оказывается в маленькой, похожей на камеру, комнате, ошеломленно пятится, увидев перед собой человека без пиджака, который стоит на четвереньках и что-то лихорадочно разыскивает под темно-коричневым письменным столом. Однако, не теряя присутствия духа, высокий делает несколько шагов вперед, останавливается и устремляет взгляд в потолок, словно из чистой тактичности не обращая внимания на ту недостойную ситуацию, свидетелем которой он оказался. «Господин офицер, — начинает он бархатным голосом. — Мы не забыли и не забудем наших обязательств. Мы явились по вашему требованию и готовы обменяться с вами парой слов, как то было указано в письме, полученном нами вчера вечером. Мы… Мы верные граждане нашей страны и — разумеется, совершенно добровольно — предлагаем свои услуги, которыми — осмелюсь напомнить — вы охотно пользовались, хоть, по правде сказать, нерегулярно, последние несколько лет. Вряд ли стоит упоминать, что в наших отношениях случилась прискорбная пауза, вследствие чего вам пришлось некоторое время обходиться без нас. Пользуясь случаем, я хочу заверить вас, что впредь, как и всегда, мы будем избегать небрежностей в работе. Можете мне поверить, что и в будущем мы будем исполнять свои обязанности на том же высоком уровне. Мы полностью в вашем распоряжении». Его товарищ растроганно кивает головой и едва удерживается от того, чтобы не пожать руку своему другу. Начальник поднимается с пола, засовывает в рот белую таблетку и, после нескольких мучительных попыток, наконец, проглатывает ее всухую. Отряхнув колени, он садится за стол. Положив руки на папку из искусственной кожи, он пристально смотрит на двух странных типов, которые, с некоторой небрежностью встав по стойке «смирно», уставились в пространство над его головой. Он болезненно кривит рот, и все его лицо сводит гримаса горечи. Не двигая локтями, начальник достает из пачки сигарету, засовывает в рот и закуривает. «О чем идет речь?» — спрашивает он подозрительно, и его ноги под столом начинают нервно пританцовывать. Но вопрос повисает в воздухе, два субъекта продолжают неподвижно стоять, застыв в почтительном молчании. «Вы тот самый сапожник?» — пробует снова начальник и выпускает длинную струю дыма, которая поднимается над громоздящейся перед ним кипой документов, закручивается в спираль и на некоторое время полностью скрывает его лицо. «Нет, простите… — говорит лопоухий с видом человека, уязвленного до глубины души. — Нам было назначено на сегодня, на восемь часов…» «Ага, — с удовлетворением обрушивается на них начальник. — Так почему вы не явились вовремя?» Лопоухий укоризненно смотрит на него снизу вверх. «Произошло, так сказать, недоразумение… Мы пришли точно в указанное время. Разве вы не помните?» «Понятно». «Да что вам понятно, господин начальник! — оживляется коротышка. — Дело в том, что мы, в смысле вот он и я, можем выполнить практически любую работу. Столярничать? Разводить цыплят? Кастрировать кабанов? Заключать сделки с недвижимостью? Чинить всякие вещи? Надзирать на рынке? Торговать? Не вопрос, господин начальник, это нам раз плюнуть. И нечего надо мной потешаться! Ну и… предоставлять разного рода сведения, так сказать. Мы числимся в ваших платежных ведомостях, если изволите помнить. Поскольку дело в том, так сказать…» Начальник обессилено откидывается на спинку кресла, смотрит на них, его лицо проясняется, он резко встает, открывает дверцу в задней стене и бросает с порога: «Ждите здесь. И без фокусов… так сказать!..» Через несколько минут перед ними появляется высокий голубоглазый блондин в чине капитана. Он садится за стол, небрежно кладет ногу на ногу и широко улыбается. «У вас имеется какая-нибудь бумага?» — ободряющим тоном спрашивает он. Лопоухий тут же начинает рыться в своих чудовищно огромных карманах. «Бумага? Сейчас, минутку!» — радостно восклицает он и подает капитану измятый, но чистый листок. «Может быть, вам нужна и ручка?…» — начинает было его высокий приятель и с готовностью лезет во внутренний карман. Лицо капитана на мгновение темнеет, затем он снова весело смотрит на них, словно передумав. «Очень остроумно, — одобрительно говорит он. — У вас, я гляжу, есть чувство юмора». Лопоухий скромно наклоняет голову. «Без этого никуда, господин начальник, сами знаете…» «Ну а теперь к делу, — капитан становится серьезным. — Меня интересует, есть ли у вас бумага другого рода». «Конечно есть, господин начальник!» — тут же откликается лопоухий. «Однако…» Он снова лезет в карман, извлекает из него повестку и, взмахнув ею с победоносным видом, кладет ее на стол. Капитан бегло просматривает бумагу и вдруг, налившись кровью, гаркает: «Вы что, читать не умеете, мать вашу?! Какой этаж здесь указан?!» Это взрыв так внезапен, что оба приятеля невольно отшатываются. Лопоухий с жаром кивает головой. «Разумеется…» — отвечает он, не придумав ничего лучше. Офицер наклоняет голову на бок. «Что вы говорите?». «Второй», — отвечает тот и как бы в качестве пояснения добавляет: «Осмелюсь доложить». «Тогда чего вы здесь забыли? Как вы здесь очутились? Вы вообще знаете, что здесь находится?» Оба приятеля с понурым видом мотают головами. «Отдел регистрации проституток!» — ревет капитан, наклонившись к ним. Однако его слова не вызывают у них ни малейшего удивления. Коротышка отрицательно качает головой, словно не веря своим ушам, его приятель стоит, скрестив руки на груди — его внимание, похоже, целиком занято висящим на стене пейзажем. Офицер, облокотившись одной рукой о стол и подперев ладонью голову, потирает лоб. Спина у него прямая, словно путь праведника, грудь выпячена вперед, униформа безукоризненно чиста, ослепительно белый воротничок как нельзя лучше гармонирует с розовым цветом кожи. Непокорная прядь волос нависает над его небесно-голубыми глазами, придавая неотразимое обаяние его внешности, исполненной детской невинности. «Давайте начнем с ваших документов», — произносит он звучным, по-южному напевным голосом. Лопоухий достает из заднего кармана брюк два потрепанных паспорта с закрученными краями и сдвигает в сторону увесистую папку, чтобы — прежде чем передать их — разгладить. Но капитан с нетерпением, присущим молодости, выхватывает документы у него из рук и по-военному быстро просматривает их, не вникая в содержание. «Как зовут?» — спрашивает он коротышку. «Петрина, к вашим услугам». «Это твое имя?» Лопоухий печально кивает. «Мне бы хотелось услышать полное имя», — наклоняется к нему капитан. «Это все, господин капитан», — отвечает Петрина с невинным видом, после чего поворачивается к своему товарищу и шепотом спрашивает: «Что теперь делать?». «Ты что, цыган?» — рявкает на него капитан. «Я-а? — испуганно удивляется Петрина. — Цыган?» «Тогда хватит ломать комедию! Я слушаю!» Лопоухий взглядом просит помощи у приятеля, затем пожимает плечами и, неуверенно запинаясь, словно не желая брать ответственность за свои слова, начинает: «Ну… Шандор-Ференц-Иштван… как там… Андраш». Офицер смотрит в документы и грозно замечает: «Здесь сказано — Йожеф». Петрина ошеломленно глядит на него. «Не может такого быть, господин начальник. Покажите мне…» «Стой на месте», — не терпящим возражений голосом останавливает его капитан. На лице приятеля Петрины не заметно ни малейшего волнения, и когда капитан спрашивает его имя, он секунду медлит, словно его мысли блуждают где-то далеко, а затем вежливо отвечает: «Прошу прощения, не понял». «Имя!» «Иримиаш», — отвечает он звучно и с некоторой гордостью. Капитан сует сигарету в уголок рта, неловко закуривает, бросает горящую спичку в пепельницу и тушит ее коробком. «Ну ладно. Значит, у вас только одно имя». Иримиаш кивает. «Конечно, господин капитан. Как и у всех». Капитан смотрит ему в глаза, затем, когда начальник канцелярии открывает дверь (и спрашивает: «У вас все?»), подает знак следовать за ним. Они снова проходят под насмешливыми взглядами служащих, следуют мимо письменных столов во внешнем кабинете, выходят в коридор и начинают подниматься по лестнице наверх. Здесь еще темнее, так что они едва не спотыкаются на поворотах. Лестница огорожена грубыми металлическими перилами, их до блеска отполированная поверхность снизу усеяна пятнами ржавчины. И пока они спускаются ступенька за ступенькой по лестнице, покрытой влажными водорослями, всюду ощущается идеальная чистота, которую не может заглушить даже тяжелый аромат, напоминающий запах рыбы, который шибает в нос на каждом повороте.