Алексей Слаповский - День денег Страница 4

– Нет.

– А другие?

– Нет. Ясно, что не даст.

– Да почему же ясно? Никто не пробовал, а ясно! Вот мы сейчас пойдем к нему все трое и спросим рубль! Мы придем радужными призраками детства, и он умилится!

– Если в рабочий день у него машина стоит, значит, он вчера тоже пил, а сегодня болеет, – сказал Змей, знающий такие вещи. – С ним редко, но бывает.

– Наверно, поправляется сейчас? – с надеждой спросил Писатель.

– Никогда. Боится запоя. Лежит и перемогается.

– Тогда он не даст, – сказал Парфен. – Если он мучается, он злой. Чтобы и другим плохо было. Он не даст.

– Отнюдь! – поднял палец Писатель, почувствовавший вдруг прилив бодрости и фантазии. – С похмелья человека мучают кроме страданий физических – какие еще? Его мучают угрызения совести. Стыд.

– Это Больного-то? – засомневался Змей.

– А чем Больной хуже других? – задал Писатель гуманистический вопрос. – Моральное похмелье после выпивки, я уверен, терзает даже убийц и насильников. Пусть ему стыдно не перед людьми, близкими и далекими, но ему обязательно стыдно перед тем единственным, что он уважает, ценит и любит – перед собственным организмом. Да, Больной злится. На жену, на детей, на весь свет. Но и моральное страдание нельзя не учитывать. И вот приходим мы – за рублем. И он понимает, что у него есть возможность сделать добро, он вдруг вспоминает, что добро это хорошо, что за него воздастся, благодеяние для похмельной души все равно что рассол для похмельного тела, и он даст нам рубль.

– Нет, – сказал Парфен не столько от сомнения, сколько от привычки оппонировать и быть пессимистом. – Ты не прав. Он стал богатым, заносчивым. Недавно он проехал мимо меня и обрызгал грязью. Мы придем и застанем его больным, жалким. Ему это будет неприятно. И он не даст рубля.

– Допустим, я приму твою версию! – воскликнул Писатель. – На самом деле я не принимаю ее, но, допустим, принял. Да, он жалок, болен. Но то, что к нему придут люди еще более жалкие, его утешит. И он даст рубль!

– Между прочим, – сказал Парфен, – просьба о рубле может быть им воспринята как насмешка! Он подумает, что мы считаем его таким жлобом, что не решаемся просить больше. И не даст рубля!

– Все зависит от того, как просить. Кто нам мешает сказать, что мы решили выпить бутылочку водки, но не хватает всего лишь рубля. В этом нет ничего для него унизительного. И он даст рубль!

– Он позавидует: вот, люди сейчас получат удовольствие, а он вынужден терпеть, не может себе даже водочки позволить. И не даст рубля!

– Ты не знаешь психологию пьяницы. Настоящий пьяница рад не только за себя, когда сам пьет, он рад, когда и другие пьют. На самом деле тут скрыто подсознательное злорадство! – разгорался Писатель. – На самом деле пьяница, одобряя явно питье других, предвидит, что после питья эти другие будут мучиться с похмелья, и он поощряет их, по сути, не во благо им, а во вред! Поэтому Больной даст рубль!

– Но, если дома его жена, – не сдавался Парфен, – Больной будет думать не только о своих амбициях. Вчера он напился, он протратил сколько-то денег, а сегодня у него будет повод доказать жене, что он не мот и копейку считать умеет. И не даст рубля!

– Больной, я думаю, не из тех, кто – с похмелья или в любом другом виде – делает что-то на потачку жене. Наоборот, он будет рад досадить жене за то, что ей хорошо, а ему плохо. И даст рубль!

– А ты не исключаешь, что жена здесь вообще ни при чем? Ты разве не знаешь закон всех мотов: сегодня они тратят тысячи, а завтра, жалея деньги, торгуются из-за гривенника и удавятся из-за копейки. Поэтому он не даст рубля!

– Но есть и другой закон! – сказал Писатель. – Закон общности похмельных душ! И в силу этого закона он даст рубль!

Исчерпав свои доводы, Писатель и Парфен посмотрели на Змея – как на третейского судью.

Тот, понимая важность своей роли, подумал и сказал:

– А почему рубль? Тогда уж сразу десять или сто. Для него сто – как для меня копейка.

– В самом деле! – сказал Парфен.

– Вы не понимаете! – усмехнулся Писатель. – Именно рубль! Во-первых, потому что нам пока нужен только рубль. Во-вторых, я хочу его оскорбить. Дескать, больше ты все равно не дашь, так хотя бы – рубль.

– Но он же поймет, что это издевательство! – сказал Парфен. – Ты этим добьешься только того, что он и рубля не даст!

– О, как вы плохо знаете психологию! – огорчился Писатель. – Да, он поймет. И захочет доказать, что не такой уж он жлоб. И даст именно не рубль, а десять, сто, тысячу, наконец!

Горло Змея сдавило спазмом жажды, и он привстал:

– Пошли!

Глава шестая

Посещение Больного. Смерть над ухом. Рубль с неба.

Тридцать три тысячи с земли

Они медленно, словно преодолевая ветер времен и пространств, пересекли улицу, вошли во двор, позвонили в металлическую дверь.

Возле двери был домофон, оттуда послышался хриплый голос:

– Кто?

– Свои! – сказал Змей.

– Ладно! – ответил голос, и дверь сама собою распахнулась, открывая длинный коридор. В конце коридора показался Больной, кутающийся в махровый халат.

– Стоять на месте! – сказал он. – Что нужно?

– Всего лишь рубль, Саша, – сказал Писатель с елейным ехидством.

– Вы кто?

– Ты что, не узнаешь? – удивился Змей. – Мы…

– Стоять тихо и спокойно! Вам рубль? Рубль? А почему не десять, не сто?

– Можно и сто, – заторопился Змей. – До завтра. (Он всегда брал до завтра.)

– А почему не тысячу? Почему не десять тысяч?

– Да… – начал было Парфен, но Больной крикнул: – Молчать! – и продолжил: – Почему не сто тысяч? Почему не миллион? Почему не десять миллионов? Почему не двадцать миллионов? Почему не тридцать?..

Он дошел до ста пятидесяти миллионов, Писателю это надоело, и он сказал:

– Ладно, мы пойдем.

– Стоять! – заорал Больной и выхватил из-за пазухи пистолет, направив его на друзей. – Стоять, стрелять буду!

– Нелогично, – миролюбиво заметил Писатель. – Кому же захочется стоять, если в тебя собираются выстрелить?

– Смоешься – пристрелю! Будешь стоять – пожалею. Может быть, – пообещал Больной.

Друзья тесно стояли в двери. Они понимали, что надо просто броситься всем разом в сторону, но как это сделать согласованно? – Больной хоть и далеко, а близко, услышит даже шепотом произнесенное слово.

– Кто вас прислал? – спросил Больной.

– Мы сами, – сказал Змей.

– Если скажете, кто вас прислал, сразу же отпущу.

Парфен, вращаясь в кругах власти, имел много информации, в том числе о криминальных структурах. Не зная подробностей, он знал клички некоторых авторитетов. И решил назвать.

– Зуб послал, – сказал он.

– Зуб?! – закричал Больной. – Тогда нате!

И выстрелил – и дверь сама начала закрываться, друзья еле успели выскользнуть во двор.

– Все живы? – спросил Змей. – Что с тобой, Писатель хренов?

Писатель был бледен и трогал пальцами висок.

– Она вот здесь. Над ухом пролетела. Прямо вот здесь. По волосам прошлась. Пуля. Еще миллиметр – и…

– Только в обморок не падай, – сказал Парфен. – Возись с тобой!

Они вышли из двора, не имея ни сил, ни желания обсуждать поведение Больного. Писатель понимал, что произошло событие чрезвычайной, судьбоносной для него важности, но решил отложить потрясение от этого события на то время, когда он будет достаточно здоров, чтобы это потрясение перенести.

Бесцельно прошлись они по улице. Вдруг Змей поднял голову и увидел на ажурном балкончике второго этажа старуху Элеонору Витольдовну, тепло одетую, в старой шубе и шали. Элеонора Витольдовна двадцать три года назад потеряла сына: тот поехал в командировку и там, в далекой Карелии, скончался от сердечного приступа. Тело не сумели привезти на родину, похоронили на месте. Элеонора Витольдовна из-за нездоровья не сумела съездить туда. Она не верила, что сын умер. Двадцать три года она ждет на балконе, что сын ее выйдет из-за угла и пойдет домой. Много раз она принимала за него других людей, и все они, хотя прошло двадцать три года, были в возрасте погибшего сына: тридцати пяти лет. В последнее время из-за плохого зрения она стала ошибаться чаще.

– Але! – крикнул Змей.

– Витя, это ты? – спросила Элеонора Витольдовна.

– Я. Мне рубль нужен.

– Конечно, конечно! А потом ты домой?

– Потом домой.

Элеонора Витольдовна пошарила в кармане, долго рассматривала на ладони деньги, поднося к глазам, нашла рубль и бросила вниз.

Она знала, что ошибается, приняв за сына чужого человека, но подумала о том, что где-то другая женщина, ждущая другого сына, примет за него ее, Элеоноры Витольдовны, сына, просящего рубль, и она отдала рубль чужому человеку за ту женщину, она отдала рубль как чьему-то сыну. К тому же, она благодарна была, что не в пустоту, а кому-то, не про себя, а вслух имела возможность произнести слова, живущие в ней двадцать три года: «Витя, это ты?» – после которых она сейчас пожалеет себя и поплачет.