Рю Мураками - Меланхолия Страница 4

Со мной тоже самое. Сколько времени я вам рассказывал о той террористке? Минут тридцать.

Абсолютно ненормально. Хотя я знаю, что сам не вполне…

Это единственная причина, по которой вы решили встретиться со мной? То есть вы хотели убедиться, как зарубцевались ваши раны? Да. И зажили очень скоро.

Скоро? С того времени, как я понял, что способен с кем-либо раз говаривать.

Я почувствовала себя в тупике, из которого нет выхода. «Как вы оцениваете свою жизнь в тот период? О чем вы тогда думали? Как вы общались с другими бездомными? Не думаете ли вы, что бомжи в какой-то мере присущи изнанке любого большого города?» — говорить об этом потеряло всякий смысл. Тем не менее, я была заинтригована. Я спрашивала себя, можно ли найти где-нибудь в Японии такого человека. Конечно, есть люди, действительно сломленные бедностью и обществом, но это совсем не то, о чем говорил Язаки. Тогда я задала ему еще один вопрос:

Какого же рода эта рана? Это очень-очень длинная история.

Мне интересно.

Это все из-за ошибки с этой Рейко.

Я приготовилась записывать и открыла блокнот, но Язаки схватил меня за руку.

Подождите… Вы не будете возражать, если я пропущу стаканчик? Мне кажется, так будет лучше.

К своему кофе он даже не притронулся.

Ничего страшного, я позову официанта.

Показался официант-европеец. Было похоже, что в Соединенных Штатах он совсем недавно. Скорее всего, чех или поляк — он и по-английски говорил с похожим акцентом. Язаки заказал двойной шерри. Пока я рассматривала этого белого парня, стоявшего перед Язаки, меня охватило странное ощущение dejavu, как будто повторялось то, о чем я думала в начале нашей беседы. Потом все вернулось на свои места, словно по мановению руки невидимого режиссера.

Я привыкла к обществу иностранцев, в большинстве своем белых, с давних пор, еще с начальной школы. Мои родители часто устраивали домашние праздники, чуть ли не раз в месяц, на которые приглашались и деловые знакомые отца, и друзья матери. Так что говорить по-английски я начала с детства. Родителям это было по душе, поэтому я принимала участие в каждом таком празднике. Все иностранные гости разговаривали со мной чрезвычайно учтиво, понятно и были очень внимательны ко мне. С родителями они обращались как с равными, что создавало атмосферу комфорта и спокойствия. Обычно в доме готовили просто, без изысков. Но если к нам приходили американцы, мать предлагала им калифорнийское вино, если французы — сыр, если немцы — сосиски, если итальянцы — паштет. И обязательно устраивала маленькое музыкальное представление. Когда такие приемы проходили вне дома, меня с собой не брали, и я часто из-за этого расстраивалась. Домашние праздники я обожала. Общение с иностранцами мне очень помогло, когда я уехала учиться за границу. Однако была одна вещь, которая меня сильно тогда смущала, вещь, которую я не могла понять, хотя постоянно ощущала, сравнивая родителей даже с теми иностранцами, которые были недостаточно хорошо одеты или не очень уверены в себе: было между нами какое-то различие. Создавалось впечатление, что они выше нас во всем. Это не относилось ни к деловым качествам моего отца, ни к музыкальным способностям матери (у нее, кстати, было сопрано). В начальной школе я была уверена, что это различие коренится в строении их тела, в их мимике. Я считала, что это зависит от их высокого роста, цвета кожи и глаз, формы носа или от того, что у некоторых из них светлые волосы. И только в колледже я осознала, что все дело в разнице наших культур.

Вот почему я испытывала беспредельное восхищение перед иностранцами. Наши обычаи были различны, начиная с вопросов деловой этики и вплоть до музыкального искусства. И хотя в целом я не ошибалась на этот счет, все же мне были неясны причины та кого явления. Они стали понятны позже, когда я училась за границей. Мне встречались люди, которые жили, не испытывая ни каких комплексов. Попадались такие, которые кичились своим происхождением, хотя и были всего-навсего неудачниками. Проблема заключалась, скорее всего, в количестве информации, которым обладал каждый из них. Это достигалось не ежевечерним систематическим просмотром передач Си-эн-эн, прочтением от корки до корки газеты «Пост» или «Геральд трибьюн» или ознакомлением со всеми новинками видео. Одинаково трудно утверждать, что прочитавший все исторические работы и практические руководства по калифорнийским винам и тот, кто действительно пробовал «Барон Филипп» или «Роберто Мондави Опус Уан», обладают равным количеством информации. В соответствующем разделе кибернетики «информация» рассматривается как конкретное понятие. Информация может сообщать, где принимает ванну данный индивидуум. Иными словами, совокупность данных, определяющих конкретную личность, сводится к выявлению его социальной принадлежности. Разумеется, качественные характеристики этих данных меняются в зависимости от конкретных обстоятельств; сам социальный статус человека может заставить того перемениться. Возьмите самых влиятельных людей из любого крупного города, бросьте их в пустыню, джунгли или на поле сражения — и вся классовая иерархия полетит к черту. И никакое руководство тут не поможет.

Я разглядывала благообразное лицо молоденького официанта и вдруг ясно поняла, какое именно впечатление произвел на меня Язаки. Он несомненно располагал фантастическим объемом ни формации. Первый раз мне удалось встретить такого японца, как Язаки.

— Все-таки я попался! — сказал Язаки и медленно поднял стакан «Tio Рере». Он опорожнил его с таким видом, будто это была простая кола-лайт, не проявив ни малейшего почтения ко всемирно известному вину. Казалось, он пьет безо всякого удовольствия. Он поставил стакан на стол, и в нем глухо звякнули льдинки.

А вы знаете, который час? Чуть больше половины пятого.

Не взять ли еще стаканчик? И сразу же подозвал официанта. Увидев, как он опрокинул «Tio Рере», словно апельсиновый сок, я начала жалеть, что попросила его об этом интервью. Мне хотелось уйти. Похоже, он принимал меня за слабоумную. Это обстоятельство я предусмотреть не могла. Зато, к стыду своему, ощутила то, что на моем месте ощутила бы любая женщина. Раньше, говоря об этом, намекали на историю о Прекрасном принце. Сегодня предпочитают приводить в пример так называемый «стокгольмский синдром». В свое время в стокгольмском банке захватили заложников. Среди них оказалась женщина, которая повела себя так, как будто была заодно со злоумышленником. Впоследствии она заявила, как рассказывали, что чувствовала себя влюбленной в него. Я, конечно, не испытывала желания быть ему подвластной, но что-то заставляло меня довериться этому мужчине и тому, чем он обладал. Мысль эта имела и сексуальный аспект. От улыбки Язаки я готова была расплакаться. Эмоции начинали бурлить, да я и не пыталась восстановить утраченное хладнокровие. Я почти потеряла контроль над собой.

В своей памяти я носила образ отца, которого всегда уважала. Он был не только чутким и внимательным человеком, у него было много друзей, интересная работа, он бегло говорил по-английски, читал Фолкнера и Нормана Мейлера в оригинале, любил музыку Вагнера и Рихарда Штрауса, и он никогда не выпивал одним глотком стакан «Tio Рере». В будущем году мне исполнится тридцать. Я знала много мужчин, из которых от двоих особенно натерпелась после разрыва. Главным образом я встречалась с белыми, хотя были и японцы, и даже один чернокожий, адвокат. Однако это не означает, что до настоящего времени я легко выбирала мужчин, похожих на образ моего отца. Я встречалась даже с неким музыкантом младше меня. С ним я могла испытывать оргазм. Тем не менее, никогда не теряла голову и, расставаясь, соответствовала образу, который создала для себя. И вот его я увидела во взгляде Язаки. У меня создалось впечатление, что он находится где-то по ту сторону. Точнее, может свободно выходить за пределы собственного сознания. Я спрашивала себя, как можно придумать подобное, когда он еще ничего о себе не рассказал? Из-за истории с террористами? Вроде нет, не было в ней ничего необычного. Я никогда не видела человека, который мог говорить так страстно, едва мы успели встретиться. Восторженность, с которой он рассказывал сюжет своего фильма, вовсе не означала, что он не владел собой. Он не кричал и не брызгал слюной. Чувствовалось, что он очень тщательно выбирал слова. Он мог при этом находиться за рамками своего сознания и обладал замечательной силой воли. Это его собеседник понимал мгновенно. К тому же для Язаки это был простой и ненавязчивый способ показать, кто он есть на самом деле. Но в то же время он производил впечатление человека, находящегося в состоянии полного отрешения. Если бы я неожиданно спросила: «Простите, вы кто?» — он не смог бы ответить, наверное, в течение нескольких секунд. Он напоминал участника ритуала вуду, нет — пианиста перед партитурой Дебюсси, уже не принадлежащего самому себе. Что отличало эти два состояния, так это наличие или отсутствие воли.