Николай Гарин - Оула Страница 4

— А в кого из винтовок-то стреляли? — решил поддержать разговор Оула.

— Так тоже от страха. Кому-то показалось, что в лесу мелькают белые тени. Ну…, тут и началось. Думаю и здесь кого-нибудь по дури зацепили. Я имею в виду своих. Да еще вот с эвакуацией штаба и санчасти…, — Микко опять сморщился и прикрыл веки. — Как будто воевать не умеем, — с горечью добавил он.

Санитары и раненые продолжали кричать. Чуть ли не все разом курили, внутрь, под тент забрасывало выхлопные газы, отчего в кузове стоял сизый туман. Дышать было невыносимо! Зато стало чуточку теплее.

Хотелось тишины и покоя. Кровь остановилась сама, и теперь бинты подсыхали и становились панцирем на груди и спине.

— Что-то ты уж совсем молодой парень!.. Давно воюешь?.. — тихо спрашивал Микко и недожидаясь ответа продолжал, — конечно, скажешь, что первый раз был в бою и что никого еще не успел убить. Я бы и сам также ответил, если … — он не договорил.

— Братцы мои…, эй… мужики! — вдруг заверещал, выделяясь своей высотой, голос одного из раненых. — Чудеса в решете, да и только! Мишка-то с чухней разговаривают!

Базарный ор в кузове постепенно стих, и все уставились на Оула и Микко. Машина продолжала греметь всем, чем могла, но в кузове стало действительно тише, если не тихо. Эта тишина все больше и больше напоминала паузу перед бурей. Тревога нарастала, росла как снежный ком, готовый раздавить всех и все.

- Ты че мелешь? — поднялся на локте лежащий на носилках молодой лейтенант. — Как это разговаривают?!

— А я смотрю, че это Мишка с чухонцем головами сблизились и губами по очереди шевелят, — опять проверещал тот же голосок.

— Мишка, правда, что ли?! Ты че, понимаешь по-чухонски?! — донеслось снизу от пола.

Небольшое, стеклянное оконце, вшитое в тент, хоть и освещало кое-как кузов, но все заметили, что Мишка покраснел как школьник, растерялся и никак не мог ответить. Напряжение достигло предела. Не хватало маленькой искры. И, она проскочила.…

— Слушайте, братцы, — шипяще и вкрадчиво пронеслось над каждым, — так они же — шпионы!

И тут, в кузове словно «рвануло»…. Более двадцати глоток распахнулись во всю ширь, заглушая все машинные звуки.

— А-а твари!.. С-суки!.. Рви их, рви братцы!.. Дави их, гнид!.. Под колеса их!.. В зенки, в зенки коли их!.. Падлы продажные!.. Так вот почему нас бьют!..

В кузове началось невероятное!..

До Оула не сразу дошло, что он опять стал предметом всеобщего внимания, которое обязательно должно перерасти в гнев. И действительно, когда все стихли и стали смотреть на него и Микко он с ужасом и ненавистью, понял, что произойдет страшное. Так оно и случилось. Когда вместе с ревом многочисленных ртов и раненые, и санитары кинулись на них, Оула едва успел прикрыть, как мог, свою рану. Первые же удары сбили его на пол, а еще через мгновение получил несколько тяжелых ударов ногами и сразу потерял сознание. Больше он уже ничего не слышал и не чувствовал. Рана открылась, и жизнь тихо потекла из него. Но никто не замечал или делал вид, что не видит, как доходит чухонец. Его продолжали пинать, хотя уже не так остервенело как вначале.

Мишку били гораздо сильнее и ожесточеннее — все же свой. Никто не хотел слушать, что он орал изо всех сил. Не обращали внимания ни на повязки, ни на «воротник», говоривший о повреждении позвонков. Но убивать никто не хотел. Просто, таким образом, выплескивалась обида на неудачную войну, на бездарность командования, на ловкость и упорство финнов, на холод и голод, и на многое другое, что они не могли, не понимали, не хотели.

Гроза улеглась также внезапно, как и началась. Избитые, поверженные на пол, измятые и перепачканные свежей кровью «шпионы» не подавали признаков жизни.

— Вот так бы вам воевать…, ордена некуда было бы вешать, — тихо и устало проговорил усач и принялся поднимать Мишку. Все молчали, стараясь не смотреть друг на друга. Усаживались кто куда, успокаивая дыхание, лезли в карманы за новым куревом и долго, просыпая махорку под ноги и на тех, кто лежал на полу, крутили дрожащими руками самокрутки.

— Какой же Мишка — шпион?! — укладывая раненого на скамейку, говорил Степан. — Вы, что же забыли, как он роту вывел из окружения!?.. А «Красного Знамени» — за что? А за что, такой молодой, и уже замкомвзвода? Вы просто от зависти и страха ожесточились, от неумения воевать….

— Погоди Степан, ты тоже что-то уж больно усердно нянчишься с пленным!? Вон и в машину его определил, и сидишь рядом, и, небось, слышал, и знаешь, о чем они шептались?.. А!? — лейтенант говорил охрипшим голосом, придерживая одной рукой раненый бок.

— О чем они говорили — не ведаю, товарищ лейтенант. А вот то, что Мишка родом из этих краев — знаю, — все удивленно вскинули головы и уставились на пожилого санитара. — Когда он попал к нам в медсанчасть, я документы его смотрел. Он по национальности — карел, то есть с Карелии. Стало быть, соседи они с финнами. И я так понимаю, что и предки их родственные. Отсюда и схожесть языка.

- Как это так, схожесть языка? — недоуменно проговорил кто-то из раненых.

— А так. Ты вон служил на Украине и гарно с дивчинами балакал, уговаривал, пел им, небось, как соловей. И они понимали тебя, как и ты их.

— Нет, о чем же Мишка мог говорить с пленным? — не унимался лейтенант, время от времени затягиваясь цигаркой, спрятанной в дрожащем кулаке.

— Да о чем могут два земляка говорить? — санитар приводил Михаила в чувства, разнося по кузову резкий лекарственный запах. — Ну что сидите, идолы, помогайте, берите финна. Вон сколько крови потерял. Перебинтуйте его и положите. У него пулевое ранение на вылет, можем и не довезти парня! — Степан уже прикрикивал на своих коллег санитаров.

Те и впрямь, точно ждали команды, кинулись к неподвижному пленнику и засуетились над ним.

— Шпионы! — продолжал ворчать Степан, возясь с раненым. — Сами-то от каждого пня в лесу шарахаетесь. Боитесь по малой нужде из землянки выскочить, обоссали все углы, вонищу развели. Все им «кукушки» мерещатся. Воины долбанные! А мальчишку, если выживет, сам в политотдел отведу. Там разберутся. Только чувствую, что он, как и вы же, из крестьян или рабочих. Посмотрите на его руки. Совсем классовое чутье потеряли.

— Ты что это, Степан, политбеседу тут развел! Чай не комиссар пока. Ишь ты, «руки посмотрите…», «из рабочих…», он — враг! Он может столько наших положил — не счесть! — продолжал гнуть свое лейтенант.

— Я так думаю, товарищ лейтенант, политотдел разберется. А Мишка с ним мирно беседовал и мог бы сказать нам многое, что паренек в себе держит, если бы кое-кто удержал свой пыл и чрезмерную подозрительность, — санитар не унимался и не уступал молодому лейтенанту. Он и сам не мог взять в толк, почему кинулся защищать этого чухонца-мальчишку. И не потому вовсе, что он ему сына напоминал, погибшего вот в таком же возрасте. А потому, что в самой глубине души Степан так и не мог понять всего смысла этой странной войны. Перебросить с юга России подразделения, совершенно не готовые к ведению боевых действий в таких необычных условиях. Ни одежды, ни снаряжения. Да что там говорить! Сколько раненых и убитых прошли через руки Степана! Ответ на это где-то там, наверху, а точнее в самой Москве. А этот парнишка, что он, свою землю кинулся защищать — вот и все дела. Но вслух такое разве скажешь!

Ему все же удалось привести в себя Михаила. Но тот настолько был слаб, что сидеть уже не мог, лишь морщился и все качал, и качал головой, исподлобья разглядывая своих товарищей. Труднее оказалось с Оула. Он затухал, таял буквально на глазах. Нужно было что-то срочно предпринимать. Но врач был в кабине, и стучаться, останавливать машину из-за какого-то пленного, которого в конечном итоге все равно расстреляют ни у кого, даже у Степана, духу не хватит. «Ну что ж, парень, — Степан молча смотрел на финна, — вся надежда на твоего ангела-хранителя. Вытащит он тебя или нет — на все воля Божья».

Жаловался и сердился мотор, издавая то тоскливые, то хрипловато-натужные звуки, продолжая тянуть машину по разбитому, корявому зимнику. Все, что могло, болталось, тряслось, нестройно подпевало мотору, помогая выводить хором обычную дорожную песню.

После расправы над «шпионами» люди в кузове притихли, даже курить стали реже.

Смеркалось. Прыгающее во все стороны маленькое окошечко стало лиловым.

Мысли Степана скакали как машина на ухабах, мелькали, главным образом, детали прошедшего дня. Уперев локти в колени, сгорбившись и раскачиваясь вместе с кузовом из сторону в сторону, сейчас он напоминал уставшего от бестолковой и суетливой жизни старого человека. Впрочем, так оно и было. Потеряв жену, а потом единственного сына, Степан, чтобы не наложить на себя руки, что не раз приходило ему в голову, отправился в Петрозаводск к своему старшему брату. Но не успел. Пришлось поговорить лишь с его могилкой. А тут эта война. Напросился санитаром, тем более в первую мировую приходилось этим делом заниматься. Взяли. Первое время было тяжело, но потом потекли военные будни, втянулся, а сейчас и представить себя не мог без этой суетливой кутерьмы. Он нужен здесь. Степан это видел и чувствовал. Помогал перевязывать, носил утки у тяжелых, кормил, утешал, делал то, без чего война никак обойтись не может. Спроси его, почему он так поступил, навряд ли ответил бы. Может по судьбе у него так, где горе, грязь, отчаяние, нечеловеческий труд, там он и должен быть. Все пропускал через себя, через свою душу. Особенно жалел молодых, не поживших еще на свете ребят. В каждом пареньке Федьку своего видел. Для каждого близким старался быть, вкладывая в него частичку неистраченного отцовства. И больные отвечали взаимностью, многие, чуть не ровесники, «батей» звали.