Манфред Грегор - Мост Страница 4

Необычайная по напряженности обстановка: под душем голый, дрожащий, с вытянутыми по швам руками и совсем уже не веселый Хорбер. Задом к нему и лицом к тем шестерым в углу вне себя от злости — унтер Шаубек. А в углу — «команда»: Вальтер Форст, Зиги Бернгард, Альберт Мутц, Юрген Борхарт, Клаус Хагер и Шольтен.

Пятеро бок о бок с Шольтеном, но еще не заодно с ним. Правда, они уже почувствовали, что все происходящее совсем не похоже на обычные проделки вождя краснокожих Виннетоу.

Прозвище Виннетоу прилипло к Шольтену уже давно. Во всем его облике — черных как смоль волосах, худом желтом лице, длинном носе и остром подбородке — было что-то воинственное. У некоторых людей Шольтен с первого же взгляда вызывал неприязнь. К их числу относился и Шаубек. Чем закончится эта стычка? Да и как вообще она может кончиться?

И вот в то время как Шаубек, впиваясь взглядом в каждого, пытался обнаружить виновного, завыла сирена.

Воздушная тревога!

— Мы еще продолжим разговор, — прошипел Шаубек и поспешил уйти.

Унтер-офицер Шаубек и алкоголь

Год рождения — 1903, имя — Алоиз. Итак, Алоиз Шаубек. Кадровый военный. Специалист по новобранцам, материальной части, бабам и выпивке. Качеству баб, а тем более выпивки значения не придает. Главное, чтобы побольше, как можно больше. Предел мечтаний — увольнительная с ночевкой.

Что же тогда стряслось с Шаубеком? Как все произошло? Ах, да! Он женился. Скоропостижно. Дней пять знакомства с Китти и… «Душка Китти, сладкая Китти, я буду звать тебя котик, ясно?»

Свадьба военного времени.

Это продолжалось четыре недели. Потом Шаубек не пришел ночевать. Появлялся все реже и реже. Китти вернулась на работу, Шаубек — к выпивкам и бабам. А когда сиживал с приятелями в пивной «Орландо», то изредка посматривал поверх обитой медью стойки на Китти и, случалось, после второй, третьей бутылки говорил:

— Видишь вон ту рыжую за стойкой? Если хочешь знать — это Китти, была, между прочим, моей женой. Уж мы тогда повеселились, ха-ха-ха!

И Шаубек принимался хохотать, шумно, неистово. И снова пил. А когда напивался до чертиков, давал понять, что не чужд изящной словесности.

— Известно ли вам… у госпожи хозяйки был?..

Но это еще не все, что можно сказать об Алоизе Шаубеке. Представление о нем будет неполным, если не упомянуть, что подчиненные у него ходили по струнке. Начальники его не уважали, хотя и отдавали должное его «системе воспитания». Никто столь беспрекословно и с такой готовностью не плюхался в грязь, как тот, кто прошел школу Шаубека.

Войну Шаубек провел в тылу. Иногда он хвастал каким-то ранением, но при этом не раз попадал впросак, если среди слушателей оказывался кто-то из тех, кто знал, как было дело.

— Заткнись, Шаубек, — раздавалось тогда, — не то заработаешь еще одно ранение!

Пострадал Шаубек во время уличной катастрофы. Но Эрнсту Шольтену это не было известно.

Семеро побежали к зениткам. Хорбер едва успел натянуть маскировочный костюм и нахлобучить каску. Подтащили боеприпасы.

Обстрелянный зенитными батареями американский «мустанг» взмыл в вечереющее апрельское небо и поспешил присоединиться к группе штурмовиков. За какой-то миг он на бреющем полете пронесся над казармой и, не причинив ей вреда, дал очередь по зданию казино для офицеров.

Там, потягивая «организованное» где-то красное вино, резались в очко два унтера.

Шаубек рассказывал унтер-офицеру Хейльману о случае в душевой. Хейльман хотел было заметить, что терпеть не может, когда ни с того ни с сего придираются к юнцам. Но тут его взгляд скользнул по потолку.

Унтер Хейльман оцепенел.

Все свершилось с молниеносной быстротой, но он запомнил все. На длинном потолке казино одна за другой появились дырки. Они двигались, как по линейке, прямо на унтера Хейльмана, все ближе и ближе, и тогда Хейльман вдруг рванулся из-за стола и упал на правый бок.

Отлетела штукатурка, раздался грохот, треск… Когда Хейльман поднялся, Шаубек висел в странной позе, скрюченный, цепляясь за край стола, весь в алых брызгах. Красное вино и кровь.

В широко раскрытых глазах — удивление.

Руки сжаты в кулаки.

«Команда» в полном составе явилась в казарму с опозданием. Пришел лейтенант Фрелих. Хорбер отрапортовал, и тогда Фрелих, прислонившись к ближайшему шкафу, сказал им следующее:

— Ребята! Шаубек убит. Американцы в тридцати километрах отсюда. Дело идет к концу. Мне кажется, вам лучше всего разойтись по домам. И поскорее! Я не могу, не должен вам приказывать. Но часовой у западных ворот оповещен. Он вас пропустит.

Так говорил Фрелих. Он долго и пристально смотрел на каждого из них, так что им даже стало не по себе. Затем сказал такое, чего никто не слышал от него до сих пор:

— Проклятая, грязная война!

Это прозвучало, словно всхлип, какой вырывается порой, когда мучительно сдерживаешь рыдание. Потом круто повернулся и вышел из комнаты. За два часа до тревоги он узнал, что русские начисто уничтожили немецкое подразделение, в котором вот уже три месяца, служил его сын.

Всю свою любовь семеро мальчиков отдали лейтенанту Фрелиху. Если не считать унтера Хейльмана, только он в казарме возился с ребятами и не донимал их муштрой. В огромной казарме эти семь юношей совершенно затерялись. Они были последней данью, которую маленький город заплатил войне.

В середине апреля их прямо из школы забрали в фольксштурм, обрядили в защитную форму и каждому вручили новенький карабин «К-98». Принял их тогда Шаубек.

— Черт возьми! Что это еще за слабосильная команда?

Но затем оживился:

— Впрочем, конца войне пока не видно, так что из вас еще можно будет сделать людей, сопляки!

С тех пор семерку и стали звать «командой». Прозвище так к ним прилипло, что им нередко пользовались даже в служебном обиходе.

В последние дни войны в казарме царили страшнейший хаос и неразбериха. Шаубек только и делал, что вдалбливал «команде» основы воинской премудрости. И лишь лейтенант Фрелих и унтер-офицер Хейльман всерьез думали о них. Фрелих подолгу беседовал с каждым, расспрашивал о родных и доме. Хейльман ограничивался неясными, мрачными, как бы мимоходом брошенными, но всегда благожелательными предсказаниями и советами:

«Смывайтесь, ребята!» Или: «Разве не видите, все пошло кувырком! Плюньте на все, возвращайтесь домой!»

Хейльман нравился им, хотя он редко смеялся, не рассказывал анекдотов и, разговаривая с ребятами, всегда смотрел куда-то мимо них, словно видел, как надвигается беда.

Лейтенанта же они любили. Но в тот вечер они почувствовали сострадание к Фрелиху. Несмотря на мундир, он так не соответствовал идеалу немецкого офицера, который еще сохранился у шестнадцатилетних весной 1945 года.

Лейтенант Фрелих и Кай Юлий Цезарь

Фрелих не был кадровым военным. Он преподавал в гимназии. Война и стратегия интересовали его постольку, поскольку речь шла о войне и стратегии времен Цезаря. Стратегия второй мировой войны была ему неинтересна. Да и вообще, с тех пор как он оставил школу и своих учеников, у него ко всему пропал интерес.

Они призвали и его сына. Этого он понять не мог. Флори был совсем малыш, играл в железную дорогу, в солдатиков. Ну да, в солдатиков.

И отец играл вместе с ним. Возводил укрепления, бастионы, рыл окопы, устраивал насыпи, объяснял сыну стратегию, и вдруг ни с того ни с сего Флориана отправили на фронт.

В форме, с длинными, не по росту рукавами, в пилотке, под которой худое мальчишеское лицо казалось совсем ребяческим, — таким запомнился Фрелиху сын.

Потом в казарму пришли эти семь мальчиков, и Фрелих однажды увидел, как Шаубек трудится над тем, чтобы сделать из слабосильной «команды» настоящих солдат. Он видел, как Шаубек заставлял коренастого Альберта Мутца приседать с винтовкой в руке.

Шаубек считал:

— Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять. Но, но, дохлый тюфяк, подтянись! Тридцать шесть, тридцать семь.

И вдруг на месте этого румяного светловолосого крепыша лейтенант Фрелих представил своего сына. Представил себе, как он пошатывается задыхаясь. «Присесть! Встать! Присесть! Встать!»

И тогда Фрелих отвел Шаубека в сторону и разделал его под орех.

Что еще оставалось у лейтенанта Фрелиха? Там, дома, была жена. Годы сделали ее чужой. Был шкаф, полный книг о стратегии, тактике, Юлии Цезаре и многом другом. Был мундир. Школы не было. Учеников не было. Не было даже сына. Только эти семеро в казарме.

«Ты должен думать о них, — твердил он себе. — Будь начеку, Фрелих. Это твой долг».

Налет начался около одиннадцати. Завыли сирены. Пронзительно, как во время учебной тревоги.