Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина Страница 4

Венеция «Рыжей» — символ островного существования, оторванности от мира, но в то же время, как и в «Занзибаре», остров и море — синонимы независимости, свободы. Море для андершевских персонажей всегда притягательно, идет ли речь о суровых пейзажах севера, как в «Занзибаре», или о зимней венецианской лагуне, как в «Рыжей». В эскизных пейзажных зарисовках особенно ощутим тонкий артистизм андершевской прозы. Если бы он, как его жена Гизела, был художником, то наверняка прежде всего пейзажистом. Этот мастерский дар писателя соотносить философский подтекст скупых пейзажных зарисовок со смыслом действия и характерами персонажей проявится позднее и в романе «Винтерспельт». Здесь с неповторимым блеском раскрывается его способность передавать атмосферу событий через сочетание точной фактуры и загадочности «магического момента», волнующей недосказанности, всегда присутствующей в его прозе.

Уровень человечности андершевских героев нередко измеряется их отношением к живописи, музыке, литературе. Недаром человек, который играет такую важную роль в жизни «рыжей», — музыкант, скрипач. Один из самых запоминающихся и, несомненно, любимых автором персонажей — Шефольд в романе «Винтерспельт» — профессиональный историк искусства, тончайший знаток живописи, для которого пейзажи Арденнского леса 1944 года (действие разыгрывается накануне сражения в Арденнах) прочно сплетены с сюжетами полотен старых мастеров, и вся эта красота жизни и искусства вступает в непримиримый конфликт с трагическими событиями истории, с войной, в которой погибают картины и люди. Соединение напряженного сюжета с виртуозностью стиля (известный немецкий поэт и прозаик Энценсбергер говорит о «головокружительной виртуозности» андершевской повествовательной манеры) делает его произведения привлекательными для разных слоев читателей.

Дать более или менее наглядное представление о творчестве Андерша, подтвердить безусловное созвучие его стиля и мысли нашему времени вообще невозможно, не коснувшись хотя бы коротко романа «Винтерспельт», который другой его известный коллега, Вольфганг Кёппен, назвал «великим произведением», лишившим его «сна и покоя». Большинство немецких критиков сошлись на том, что это выдающееся произведение послевоенной литературы представляет собой своеобразный «контрпроект немецкой истории» XX века, созданный «сдержанным и своенравным автором». Если «Вишни свободы» были автобиографическим откликом Андерша на фашизм и войну, то «Винтерспельт» — это заново продуманный, эпически и эстетически по-новому осмысленный опыт собственной жизни и истории Германии военных лет. Автор исходит из того, что прошлое, согласно эпиграфу из Фолкнера, «не умирает»: оно «всегда остается с нами».

В художественных произведениях и в публицистике Андерша не раз встречаются слова «благо поражения». Он имеет в виду благо освобождения Германии и немцев от нацистской диктатуры, развратившей страну и доведшей ее до бесславного краха. Это выражение перекликается со строчкой из стихотворения другого известного немецкого писателя XX века, Эриха Кёстнера. «К счастью, мы побеждены…» — писал он о финале Первой мировой войны. Этот финал означал для немцев не только горечь военного поражения, но и возникновение реальной демократии — Веймарской республики, ставшей временем блестящего расцвета культуры, но, в силу множества исторических обстоятельств, столь чудовищно погубленной в 1933-м. Андерш всегда помнил об уроках Веймарской республики. Потому-то такой тревогой были проникнуты его послевоенные размышления о судьбах Германии, потому-то он оставался до конца верен демократическим принципам жизнеустройства, принципам добра, свободы и человеческого достоинства.

Занзибар, или последняя причина. Роман

Sansibar

Oder der letzte Grund

И не смерти достанется царствие, нет:

Даже те, кто лежит в глубине на морском уплывающем дне,

Не должны улететь на ветру в пустоте,

Кто взошел на последний помост,

Кто на дыбе распят, на кресте — не сломаются те.

Даже вера бывает порой тяжела И безжалостна ярость слепого звериного зла,

Только выживет тот, кто на части разъят:

И не смерти достанется царствие, нет[1].

ЮНГА

Миссисипи — вот было бы здорово, подумал юнга; на Миссисипи можно просто украсть лодку и дать деру, если, конечно, все действительно так, как написано в «Гекльберри Финне». В Балтийском море на таком каноэ никуда не доберешься, уж не говоря о том, что в Балтийском море вообще не встретишь такую быструю, ловкую лодку, как каноэ, тут ползают старые тяжелые шлюпки-развалюхи. Он оторвался от книги; под мостом вода текла тихо и медленно; ветла, у подножья которой он сидел, свисала в воду, а напротив, на старом кожевенном заводе, как всегда, не было никаких признаков жизни. Да, Миссисипи была бы лучше, чем склад старой заброшенной дубильни и ветла на берегу медленной реки. По Миссисипи можно было бы добраться куда хочешь, а в амбарах дубильни или под ветлой можно только прятаться. И то, ветла могла служить убежищем только до тех пор, пока была покрыта листвой, а она уже начала сильно опадать, и желтые листья не спеша уплывали по коричневой воде. Да и вообще, подумал юнга, прятаться — последнее дело, отсюда надо просто смываться.

Надо было просто бежать, но так, чтобы куда-нибудь добраться. Надо было действовать не как отец, который всегда мечтал выбраться, а сам только и знал, что бесцельно уплывал в открытое море. Если у тебя нет другой цели, кроме как уплыть в открытое море, то тебе всегда надо возвращаться. Считать, что ты по-настоящему смылся, подумал юнга, можно только в том случае, если, уплыв в открытое море, ты достигнешь чужих берегов.

ГРЕГОР

Если считать, что нет никакой угрозы, то можно даже вообразить, будто ряд не очень густо стоящих сосен напоминает занавес, подумал Грегор. Примерно так: некая открытая конструкция из светлых опор, на которой под серым небом висят неподвижно матово-зеленые флаги, и где-то вдали они смыкаются в стену бутылочного цвета. Почти черное, с твердым покрытием шоссе можно истолковать как шов, соединяющий обе половины этого занавеса; проезжая по шоссе на велосипеде, ты как бы снова делил этот занавес на две половины; через несколько минут он откроется, чтобы обнажить сцену: город и берег моря.

Но поскольку угроза существовала вполне реально, не годились никакие сравнения. Предметы полностью покрывались своими названиями, были идентичны им. Они не допускали ни метафор, ни гипербол.

Стало быть, оставались только констатации: сосновый лес, велосипед, шоссе. Когда лес кончится, откроется вид на город и берег, и это не кулисы воображаемого спектакля, а место, где затаилась реальная угроза, превращающая действительность во что-то неизменное, словно замороженное. И дом — это всего лишь дом, а волна — только волна, не больше и не меньше.

И лишь за пределами суверенной власти угрозы, в семи милях от берега, на корабле, держащем курс на Швецию — если корабли, идущие в Швецию, вообще еще существовали, — море — да, к примеру, море — снова можно было бы сравнить с птичьим крылом, крылом из ледяного ультрамарина, облетающим поздней осенью Скандинавию. А пока море было не чем иным, как морем, движущейся массой материи, которой предстояло выдержать испытание на пригодность и помочь сбежать.

Нет, подумал Грегор, удастся ли мне бежать, зависит не от моря. С морем все в порядке. А зависит мой побег от матросов и капитанов, шведских и датских моряков, от их смелости и жадности, а если никаких шведских и датских моряков нет, то все зависит от товарищей в Рерике, от товарищей с их рыболовецкими катерами, от того, как они на тебя взглянут, от их мыслей, и от того, уловит ли их взгляд возможность приключения, и оттого, способны ли они хотя бы мысленно представить себе, как ставят парус, чтобы выйти в открытое море. Было бы проще, подумал Грегор, зависеть от моря, чем от людей.

ЮНГА

Смываться в глубь страны не имеет никакого смысла, решил юнга, сидя под ветлой на берегу реки. У Гекльберри Финна был выбор: уходить в леса и жить ловлей зверей или исчезнуть, уплыть по Миссисипи, и он выбрал Миссисипи. Но с таким же успехом он мог отправиться и в лес. Здесь же не было лесов, в которых можно было исчезнуть, были только города и деревни, и поля и пастбища, и совсем мало лесов, сколько бы ни идти. И вообще все это чепуха, подумал юнга, я уже немаленький мальчик, уже с Пасхи не хожу в школу, да и не верю я больше в эти истории про дикий Запад. Правда, то, что он знал про Гекльберри Финна, вовсе не было историей о диком Западе и на самом-то деле следовало поступать как он, именно так. Надо было убраться отсюда. Существовали три причины, по которым он должен был исчезнуть из Рерика. Причина первая: в Рерике была дикая скукота, там ничего не происходило. Там действительно вообще ничего не происходило. И никогда ничего со мной не произойдет, подумал юнга, провожая взглядом осенне-желтые листья, заостренные листья ветлы, медленно проплывающие под мостом.