Мэтью Квик - Нет худа без добра Страница 4

Я всегда записываю интересные и важные вещи.

Я не смотрю порнографию, потому что я католик, и стараюсь не заниматься мастурбацией, хотя мне не всегда удается удержаться.

Вы когда-нибудь мастурбируете, Ричард Гир?

Уверен, что Вы давно уже этого не делаете – уж во всяком случае, с тех пор, как стали знамениты. Когда ты женишься на супермодели вроде Синди Кроуфорд, тебе, наверное, нет никакой необходимости заниматься мастурбацией. (Я знаю, что теперь Вы женаты не на Синди Кроуфорд, а на Кэри Лоуэлл. Я уже писал, что собирал сведения о Вас.) Зачем нужна порнография, если у тебя дома такие красивые женщины?

Интересно, а буддистам разрешается мастурбировать?

Раньше я привязывал руки к спинке кровати, чтобы не начать мастурбировать ночью во сне; привязаться можно и без посторонней помощи, если освоишь искусство делать правильные петли для запястий. Мама безропотно высвобождала меня в сколь угодно ранний час, если я кричал, что хочу на свободу, но однажды она мрачно сказала мне, что лучше уж мастурбировать, чем заниматься сексом с какой-нибудь незнакомой женщиной, больной СПИДом, или герпесом, или гриппом. Она сказала, что при этом можно запросто заразиться гриппом, что ежегодно множество людей умирают от гриппа, и по этой причине каждый сентябрь нам делают прививки от гриппа в «Райт эйд»[9].

Но еще мама сказала, что, если мне надо получить удовлетворение, я должен позаботиться об этом сам. Она сказала это мне, когда мне было двадцать с лишним лет и меня арестовали за то, что я пытался снять проститутку, которая оказалась переодетым копом.

Отец Макнами нанял для меня адвоката, а также отвел в благотворительный магазин, чтобы купить мне костюм. Продавцы в этом магазине были гомосексуалистами и потому, как сказал отец Макнами, знали толк в модах и фасонах. Они встретили нас приветливо и помогли мне выбрать отличный костюм для зала суда.

– Как он выглядит? – спросил их отец Макнами, когда я вышел из примерочной.

– Невинно, – ответил один из гомосексуалистов и гордо улыбнулся.

– Католики ведь не должны одобрять гомосексуализм, верно? – спросил я отца Макнами по дороге домой.

– Католики не должны также попадать в тюрьму за попытку воспользоваться услугами проститутки, – бросил он чуть ли не сердито, хотя знал, что я был (и даже выглядел) невинным.

– Мне понравились гомосексуалисты, которые помогли мне выбрать костюм. С точки зрения Католической церкви это грех? – спросил я. – Я спрашиваю чисто теоретически.

– Только между нами: это не грех, – сказал отец Макнами. – Мне они тоже понравились. А Харви я знаю уже тридцать лет.

– Кто такой Харви?

– Владелец магазина – и мой друг.

– Значит, у вас есть друзья-гомосексуалисты?

– Разумеется, – ответил он, но проговорил это почти шепотом.

Как-то во время обеда у нас дома мама сказала отцу Макнами:

– Семьдесят пять процентов священников – геи. Потому-то церковь и объявила гомосексуализм грехом. Иначе в каждом доме священника устраивались бы настоящие римские оргии.

Они оба долго смеялись над этим – может быть, потому, что выпили уже несколько бутылок вина.

При рассмотрении дела судья сказал, что это была провокация преступления, потому что женщина-полицейский, на которой был розовый парик, кожаная мини-юбка и бюстгальтер с двумя жесткими остроконечными конусами, а также туфли на немыслимо высоких каблуках, остановила меня, когда я шел из библиотеки домой, потерлась о мою ногу, назвала меня «большим беби» и «папочкой» (что было непонятно: как можно быть одновременно младенцем и папочкой?) и попросила денег.

Я спросил, сколько денег ей надо, и она сказала:

– Двадцать за отсос, шестьдесят за все, что хочешь.

(Позже я записал это в блокнот среди прочих интересных вещей, которые я слышал.) Никогда еще никто не терся так о мою ногу. Я словно застыл во времени и пространстве, как какой-нибудь пещерный человек, вмерзший в льдину или, может, в янтарь. Это был какой-то необычный момент. Я был согласен дать этой женщине с розовыми волосами денег и кивнул – в основном для того, чтобы доставить ей удовольствие, а также потому, что во рту у меня пересохло и говорить было трудно.

Вообще-то я подумал также, что после этого она снова потрется о мою ногу, а это было очень приятно: было такое чувство, будто я – стопка блинов, а она – кусок масла, тающий на мне и стекающий вниз. А еще я сделал это, потому что она гипнотизировала меня своими губами, глазами и мыслями, своей косметикой, запахом и потом; мне хотелось, чтобы она вечно терлась о мое бедро.

Блин с маслом.

Было так радостно, будто я выиграл какой-то приз.

Но стоило мне достать деньги из кошелька, как из-за деревьев и мусорных баков повыскакивала вся эта орава с пистолетами и блестящими жетонами и заорала мне, чтобы я встал на колени и держал руки за головой.

Они орали это в мегафон, от которого было больно ушам и возникало ощущение, будто целый рой рассерженных ос сверлит мой мозг. А когда они завели мне руки за спину и надели наручники, я так перепугался, что обмочил штаны, а копы заорали, что не желают, чтобы «этот зассанец» пачкал сиденье их патрульной машины. Один из них назвал меня «грёбаным дебилом» – я запомнил это выражение, потому что позже записал его в свой блокнот. Мне не нравится, когда меня называют дебилом, а меня называли так довольно часто. Но это несправедливо и, я думаю, даже жестоко.

– Еще один грёбаный дебил, – сказал он. – Посмотрите только, он обоссался!

Все засмеялись, а женщина в розовом парике закурила сигарету, закатила глаза и покачала головой.

– Следовало бы избавить этот жалкий мешок дерьма от его ничтожного существования, – произнес один низенький коп.

Он был одет как бродяга, но с шеи у него свисал жетон, поблескивавший в свете уличных фонарей. В руке он держал маленький современный пистолет – такой, какие показывают у копов по телевизору. Я испугался, что он действительно пустит мне пулю в лоб: у него был такой взгляд, будто он считал, что я недостоин существовать на этом свете и все, что ему требовалось, – это нажать на спусковой крючок. Вся сила была на его стороне.

– Я сожалею, – сказал я совершенно искренне. Мне было неудобно, что я вызвал всю эту суматоху. Я уже готов был согласиться с тем, что этот сердитый коп говорил обо мне. – Я не хотел причинять никому неприятности.

Он с отвращением потряс головой, словно я был кучей собачьего дерьма, в которое он случайно вляпался, и пошел прочь, обтирая подошвы о край тротуара, пока совсем от меня не очистился.

Надеюсь, Ричард Гир, Вы уже поняли, что я не дебил.

Мой коэффициент умственного развития выше среднего.

По крайней мере, мама так всегда говорила. Она говорила, что я показал исключительно высокий результат во время специального теста ай-кью, который мы обязаны были пройти в начальной школе, но мир не всегда правильно оценивает умственное развитие.

– В этом мире любят деньги, а не правду, и потому нас вечно обманывают, – говорила она.

И всегда саркастически смеялась при этом.

– А ты просто немного отличаешься от других, – говорила мама. – Причем в лучшую сторону. В самую лучшую. Ты мой замечательный сын, Бартоломью Нейл. Я так люблю тебя.

Венди, мой юный консультант по утратам, говорит, что у меня «нарушение эмоциональности» и «задержка в развитии» из-за того, что я столько лет находился в отношениях «взаимной зависимости» с моей матерью.

По-моему, мама не очень нравилась ей.

Однажды она сказала, что мама питалась мною, будто мама была каким-то каннибалом с кольцом в носу и варила меня в большом котле на куче горящих поленьев.

Но мама была совсем не такая, никакой не каннибал.

Я все это записал.

Венди сказала, что у меня «нарушение эмоциональности» и «задержка в развитии», когда я спросил ее, зачем мне консультант по переживанию утрат, если я больше не переживаю свою утрату. Я смирился с тем, что мама умерла, не плачу по ночам и не делаю ничего такого, так что она зря тратит на меня свое время.

– Благодаря морфию она умерла без мучений, – сказал я. – И я встречусь с ней на небесах.

Консультант Венди проигнорировала мое замечание о небесах:

– Вы говорите, что не плачете по ночам. Пока. По всей вероятности, вы подавляете в себе слишком много эмоций.

– Разве птички подавляют в себе эмоции? – пошутил я, глядя на свои шнурки.

Венди искренне засмеялась, и я почувствовал, что поставил девушку в тупик ее же метафорой и, значит, я все-таки не дебил.

Возвращаюсь к описанному выше случаю. Маме пришлось приехать, чтобы освободить меня из тюрьмы, но это произошло не сразу, так что к тому времени мои джинсы просохли. Правда, еще до этого я успел натереть себе мокрыми джинсами бедра, так как непрерывно ходил взад-вперед, пока был в заключении.