Джон Брэйн - Путь наверх Страница 4

Мне вспомнилось круглое лицо Чарлза, его нелепые роговые очки, веселое и невинно-нахальное выражение его глаз. Я всегда говорил, что Чарлз похож на загулявшего священника.

Мне показалось вдруг, что я слышу его глубокий, чуть сиповатый голос, слышу так отчетливо, словно Чарлз где-то тут рядом: «Тебе нечего делать в Дафтоне, Джо.

Удирай отсюда, покуда ты сам не превратился в зомби… В Уорли с зомби будет покончено, Джо. Запомни это. Никаких зомби больше».

– Вам будет его не хватать,- сказала миссис Томпсон.

– Да. Но я с этим справлюсь…- Я замолчал, не умея выразить словами то, что чувствовал.

– Мне кажется, мужская дружба гораздо крепче женской,-заметила миссис Томпсон.- И вместе с тем не так эгоистична. Мужчины не стоят друг у другана пути.- Она не сказала, что понимает то, чего я не договорил, но это было ясно из ее слов. Со свойственным ей тактом она избавила меня от замешательства и неприятной необходимости объяснять, что разлука с Чарли отнюдь не убивает меня, хотя я и не остался к ней нечувствителен.

Часы пробили половину первого, и миссис Томпсон сказала, что ей надо пойти заняться обедом. Когда она ушла, я закурил сигарету и подошел к камину. Над каминной полкой висела большая фотография какого-то юноши в форме военного летчика с белым значком-крылышком на фуражке. У него были темные волосы, крупный, твердо сжатый рот и густые брови. Юноша улыбался одними глаами – как миссис Томпсон. Он был хорош собой, более того, он был обаятелен – свойство, которое очень редко может передать фотография.

Обаяние было излюбленной темой наших бесед с Чарлзом: нам казалось, что знай мы только, где и как пустить в ход наше обаяние, и карьера была бы нам обеспечена.

Наличие обаяния само по себе еще не давало гарантии успеха, но мы замечали, что оно сопутствует честолюбию, как рыбка лоцман – акуле. Впрочем, нельзя сказать, чтобы это качество слишком высоко ценилось в Дафтоне. Грубоватая прямота была больше в ходу. Чарлз говорил, что в этом городе каждый старается вести себя так, словно он дал подписку всем своим поведением отвечать традиционному облику йоркширца, который режет правдуматку и скрывает под грубой оболочкой золотое сердце. Но вся беда в том, добавлял Чарлз, что на самомто деле у них под грубой оболочкой скрываются такие же злые и низменные сердца, как у любого представителя Лощеного и Коварного Юга. Впрочем, дафтонцев тоже не приходилось особенно винить, думается мне. Им негде было набраться элегантных манер. Молодой человек, глядевший на меня с фотографии (несомненно, сын миссис Томпсон, погибший во время войны), уже с колыбели имел все необходимое для того, чтобы его природное обаяние могло свободно развиваться. Поразительно все же, как часто золотые сердца и серебряные сервизы сопутствуют друг другу.

Меня слегка удивило, что миссис Томпсон повесила фотографию своего покойного сына на столь видном месте. Мне казалось, что такое постоянное напоминание о нем должно было бы быть для нее тягостным. Но тут мне опять вспомнились слова Чарлза:

«Зомби не умирают: они либо удаляются в лучший мир, либо покидают эту юдоль, либо почиют в бозе. И они «теряют» близких, словно это кошелек или перчатка. И не переносят разговоров или напоминаний о Ней. Потому что сами они уже давно мертвы».

Миссис Томпсон была не зомби. Она могла смотреть на портрет своего покойного сына, не впадая в истерику. Да и сама обстановка этой комнаты никак не располагала к истерике. Это была гостиная, обставленная изящной мебелью с тонкими грациозными ножками, однако не слишком хрупкой или неудобной,- словом, обставленная, насколько я мог судить, с отличным вкусом. Бледножелтые пятна на кремовом фоне обоев не имели рисунка, а лишь создавали впечатление переливчатой игры оттенков, Я обратил внимание на радиолу, высокий книжный стеллаж и рояль. На крышке рояля ничего не стояло и не лежало – верный признак того, что рояль служил здесь музыкальным инструментом, а не чем-то вроде каминной полки. Шкура белого медведя на полу вызвала у меня в памяти фильмы производства «Метро-Голдвин-Майер», но и она не звучала диссонансом, привнося необходимый, быть может, оттенок легкомыслия или даже чувственности – как душистые пилюли, придающие приятный аромат дыханию.

Я снова поглядел ма фотографию Мориса. Что-то в этом лице показалось мне знакомым. Меня раздражало, что я никак не могу припомнить, кого оно мне напоминает. Такое ощущение появляется обычно, когда видишь, что у тебя на полке не хватает какой-то книги, и не можешь припомнить, какой именно. Мне почемуто казалось страшно важным уловить, на кого похож этот портрет, но чем больше я старался, тем более чужим и незнакомым становилось лицо юноши. Наконец я сдался и пошел к себе наверх распаковывать чемодан.

2

Седрик Томпсон был необычайно худ и на добрых три дюйма выше меня, а мой рост – в одних носках – пять футов одиннадцать дюймов. Не думаю все же, чтобы он весил больше шестидесяти килограммов. Голос у него был басовитый, раскатистый, чересчур мощный для его тощего тела. Его темно-серый шерстяной костюм был сшит из той плотной, но пушистой и мягкой ткани, придать надлежащую форму которой может только первоклассный портной,- и обошелея, вероятно, никак не меньше тридцати гиней. Однако правый рукав пиджака был испачкан мелом, да и самый пиджак застегнут и на верхнюю и на среднюю пуговицы, что мешало ему хорошо сидеть, а синий в красную полоску джемпер и клетчатая коричневая рубаха хотя и были не из дешевых, никак не подходили к костюму. У меня создалось впечатление, что Седрик Томпсон одет так странно не потому, что ему это нравится, а потому, что он привык надевать первое, что подвернется под руку.

– Я очень рад, что вы не педагог,- сказал он.- Они все какие-то ни то ни се…

Бухгалтерское дело – вполне почтенная и вместе с тем увлекательная профессия. «Он заставлял стихи Гомера звучать, как годовой отчёт, и годовой отчет, как стихи Гомера…»

– Я видел эту пьесу в Лондоне,- сказал я.

– А, вы театрал! Это еще не так страшно. Чтение – вот чего следует опасаться.

Здоровые телом и духом молодые люди не должны читать, иначе они кончают плачевно – попадают в учителя.

Мы сидели в столовой и завтракали. Седрик, как хозяин дома, разрезал цыпленка.

Заговорившись, он забыл свои обязанности, и его рука с ножом застыла в воздухе.

– Седрик,- сказала миссис Томпсон твердо,- перестань репетировать свой доклад для Общества любителей изящной словесности и отрежь Джо цыпленка. Он выехал из дома в шесть утра.- Она улыбнулась.- Ты так грозно размахиваешь ножом, словно хочешь зарезать Джо, вместо того чтобы отрезать крылышко.

Мы дружно рассмеялись. Это было одно из тех замечаний, в которых не видишь ничего смешного, если вспоминаешь их впоследствии, но в живой. беседе они вызывают неудержимый смех. Когда мы рассмеялись, я почувствовал себя как бы членом их семьи.

Седрик начал вылавливать ложкой картофель, чтобы положить его на мою тарелку, но миссис Томпсон остановила его.

– Ах, я совсем забыла спросить вас, Джо… Может быть, вы не любите лук?

– Обожаю.

– Отлично. Это моя специальность – картофель в молочном луковом соусе.

– Все красивые, умные и добродетельные мужчины любят лук,- сказал Седрик.- Но если женщина любит лук, то она – бриллиант чистой воды.- Он уже забыл, что собирался положить картофель на мою тарелку.- Я решил жениться на Джоан, когда сделал открытие, что она любит лук. Мы частенько отправлялись с ней в далекие загородные прогулки и питались только луком и сыром, запивая их пивом.

Миссис Томпсон хмыкнула что-то, и глаза ее лукаво блеснули.

А ты помнишь, что сказал папа? От вас обоих так разит луком, сказал он, что придется вам пожениться. Все равно ни тебя, ни его теперь никто другой не возьмет.

И мы все снова дружно рассмеялись.

Когда мы перешли пить кофе в гостиную и я зажег спичку, чтобы дать миссис Томпсон прикурить, выяснилось наконец, почему портрет Мориса когото мне напоминает. Седрик внезапно умолк на полуслове и уставился на меня так, словно вдруг заметил у меня во лбу третий глаз.

– Как я не увидел этого сразу? – спросил он меня сердито.- Не двигайтесь, Джо.- Он обошел вокруг меня, словно разглядывая скульптуру.- У вас светлые волосы, вот что сбило меня с толку. Просто невероятно… Те же глаза, тот же лоб и подбородок, то же выражение лица…

– А я сразу заметила,- проронила миссис Томпсон.- Он же вылитый Морис.

Я поглядел на фотографию над камиыом и только тут понял, что вижу перед собой собственное лицо. Это ошеломило меня. На какуюто секунду я снова ощутил нереальность окружающего, как бывало иной раз на фронте, когда летящий рядом самолет вдруг вспыхивал ослепительным оранжевозеленым пламенем и я знал, что люди, с которыми я пил пиво час назад, запекаются там в собственном соку, как окорока.