Мирьяна Новакович - Страх и его слуга Страница 4

— Можем ли мы поговорить с этими солдатами? — прервал барона Радецки.

— Ох, нет, дорогой господин Радецки. Вскоре после того, как все это произошло, их пришлось уволить со службы. Они были больше не способны с ней справляться. И я уверен, что все они давно покинули Белград. Но вы можете поговорить с их полковым врачом… Нет, простите, не можете, он переведен в Ниш, если не ошибаюсь. А в Нише, как вы знаете, ситуация тяжелая. Придется послать ему депешу с вызовом сюда. Хотя он все равно не сможет приехать. Не можем же мы оставить город без врача, когда нужно защищать его от турок. Говорят, что там сконцентрировано восемьдесят тысяч турок.

— Продолжайте же ваш рассказ, — с нетерпением проговорил я.

— Да. Итак, мы распорядились удвоить число солдат, сопровождающих других сборщиков налогов, и потребовать от них высочайшей бдительности, потому что считали необходимым решительно предотвратить повторное нападение гайдуков. И действительно, нападений больше не было. Так бы мы и жили дальше, удовлетворенные тем, что удалось искоренить зло, если бы не произошло нечто совершенно невероятное. Два наших сербских обер-капитана, находясь проездом в тех самых краях, совершенно случайно обнаружили в подвале одной корчмы тело сборщика налогов. Тело было… было… обер-капитаны там оказались прошлым летом… шесть месяцев спустя после исчезновения сборщика… и тело было… было…

Шмидлин постоянно поправлял свой парик, который все более и более бессмысленно топорщился на его круглой голове.

— Тело было… было…

— Да что же вы, говорите наконец, что там было с этим телом, я не могу больше этого терпеть, — вскричал я.

— Тело было… — его локоны торчали в разные стороны. — Тело было…

В этот момент кто-то взвизгнул. Я обернулся и увидел — парик. На полу. Темно-каштановый парик. Над ним стояла Мария Августа. Без парика. Ее волосы были седыми. Совершенно седыми. И короткими.

Эта женщина… Эта женщина, подумал я, действительно страдает. Ведь ей нет еще даже тридцати лет. А она совершенно седая. Совершенно.

— Что случилось? — спросил Радецки.

— Не знаю, — ответил один из его спутников в париках.

Но эта женщина совершенно седая. Измученная душа. Душа.

Я не мог оторвать от нее взгляда. Подбежал слуга, поднял парик и попытался отдать его герцогине. Она, однако, не пожелала его взять. Повернулась и быстро вышла из зала. Ее уход был отнюдь не величественным, он был жалким и походил на бегство.

Лишь после того, как она покинула зал, я нашел в себе силы снова повернуться к Шмидлину и врачам. Барон продолжал поправлять свой парик. И это меня нервировало.

Рыжеволосый ученый граф потянул носом воздух и сказал:

— Здесь чем-то воняет. Серой.

Радецки, в отличие от меня, быстро взял себя в руки:

— Итак, тело было…?

— Тело было, — повторил Шмидлин, но я видел, что он вообще не думал, о чем говорит. Мне захотелось шлепнуть его по щеке.

— Прошу меня извинить. Мне необходимо кое-что… сделать, — сказал барон и в следующий же момент исчез.

Я попытался успокоиться. После всего, что узнал. Во-первых, обер-капитаны нашли тело. Тело. Следовательно, сборщик налогов был мертв. Это важно. Он был мертв. Во-вторых, обер-капитаны были живы. Шмидлин не сказал, что с обер-капитанами что-то случилось. В-третьих, у герцогини были седые волосы. Это меня не успокаивало. Это меня оскорбляло. Приняв во внимание все вышеуказанное, за исключением герцогини, у меня, естественно, не было оснований для тревоги. Может быть, только за исключением тела. Как же оно выглядело, если Шмидлин не мог произнести слова, которыми хотел его описать.

— Барон, по-видимому, вернется, — обратился ко мне Радецки.

— Я на это надеюсь, — ответил я как можно любезнее.

— Что вы думаете? — снова спросил Радецки.

— О чем?

— О том, что произошло с телом.

— Понятия не имею, — проговорил я.

— Я тоже, но, должно быть, что-то страшное.

— Вы же врач, неужели для вас осталось что-нибудь страшное?

— Не знаю. Вероятно, то, чего я еще никогда не видел.

— Вам следовало бы поговорить с обер-капитанами, — я попытался быть предупредительным.

— Безусловно, — произнес Радецки с отсутствующим видом.

Все куда-то делись. Герцогиня не возвращалась. Шмидлин тоже. Принц-регент вообще не появлялся. Мой вывод был, что хозяева ведут себя довольно странно. Я попытался ввязаться в несколько разговоров, но мне ничего не удалось узнать ни насчет того, как у герцогини свалился или же был стащен с головы парик, ни что вообще с ней произошло. Имел ли этот случай какую-то связь с ее несчастной любовью? Никто ничего не знал, или же не хотел ни о чем рассказывать. Хотя когда кто-то что-то знает, то чаще всего об этом и говорит. Не может сдержаться.

Заиграла музыка, начались танцы. Мне ничего не было видно из-за широких платьев дам. Я сел на стул и попытался решить, покинуть ли мне бал прямо сейчас или еще немного задержаться. Все-таки я надеялся услышать что-нибудь важное. Надеялся, что вернется Шмидлин и закончит начатый рассказ. Надеялся, что вернется герцогиня.

И она действительно вернулась. В точно таком же парике. Она была в отчаянии, хотя улыбалась. Между тем, что она чувствовала, и тем, что выражало ее лицо, простиралась пропасть под названием noblesse obliges[2]. Я решил к ней приблизиться, но не заговаривать. В трудные моменты я избегаю разговаривать даже с теми, кого хорошо знаю, а что уж говорить о ней. Герцогиня села и подперла рукой подбородок. Некоторое время она просто смотрела на танцующих, ни на ком, как я заметил, не концентрируя внимания, а потом вдруг резко замахала веером, как будто ей внезапно сделалось жарко.

Веер был китайский, расписанный бамбуковыми чернилами. По середине веера проходила Великая китайская стена, разделяя его по горизонтали почти на равные части. В нижней части были изображены аккуратные рисовые поля с трудолюбивыми крестьянами по колено в воде. Совсем справа, ближе к ручке веера, чем к стене, передвигалась процессия каких-то официальных лиц, возможно, среди них был и сам император, но мне этого было не разглядеть. Крестьяне низкими поклонами приветствовали власть. Ниже нижнего ряда крестьян находился палец Марии Августы. Еще ниже была ее белая нежная рука.

По другую сторону от стены лежала пустыня, белизну которой портили только редкие, беспорядочно расположенные, кривые и узловатые растения.

На левой стороне поднимались скалистые горы, но было не вполне понятно, с какой стороны стены они находятся. Точно над ними черное солнце (веер был расписан чернилами только одного, черного, цвета) освещало-затемняло всю картину. Над солнцем и белым небом был бал, разноцветные платья, затянутые танцоры и музыка.

Герцогиня сложила веер так же неожиданно, как и раскрыла, и в тот же момент ко мне подошел один из слуг и шепнул:

— Ваш слуга ждет вас снаружи. Говорит, дело чрезвычайной важности.

Могу себе представить, что это за важность. Попросить у меня в долг на очередную попойку. Я постоянно давал ему в долг. И потом вычитал из платы. Потом снова давал в долг. Как будто я банк. А здесь, в Белграде, мест, где можно налакаться, было много как нигде. Я слышал, в общей сложности двести. Выпивка подавалась на каждом шагу. Корчма «У черного орла» была, как говорили, лучшей в городе. Швабское пиво, венгерские вина, сербские ракии — все это ручьем лилось в глотки пьянчуг. И зачем я взял его в слуги? Худшего из всех, кого мог выбрать. Не только пьет и не только постоянно должен мне денег, но еще и наглец. Помню, я как-то ему рассказывал о том, как высмеял Беззубого. Беззубого. Беззу бог о! Ловко. Так на чем я остановился? А, как-то раз, в Иерусалиме, в толпе, как раз был какой-то еврейский праздник, столкнулся я с Беззубым. Он меня, естественно, не узнал, но я узнал его сразу. И спрашиваю:

— А вот ты, в кого это ты такой беззубый? Мать твою я видел, у нее все зубы на месте, значит ты в отца. Хе-хе-хе. — А он мне отвечает…

— Погодите, хозяин, мы так не договаривались, — перебил меня тогда Новак.

— О чем это мы не договаривались?

— Мы договорились, что я буду вам служить, а не о том, что буду слушать ваши рассказы.

— А разве мои рассказы тебе не интересны?

— Честно говоря, нет. Кроме того, я не люблю, когда вы называете нашего Господа Беззубым.

— Господа?! Господа?! Твой Господь — я, причем за двенадцать форинтов.

— Нет! Вы — хозяин, а Христос — Господь. Вы мой хозяин, а Христос — наш Господь.

Вот так он меня постоянно изумлял. Я имею в виду, мой слуга. Сербское дерьмо. Э-э, не дам ему ни гроша. Пусть сидит трезвым. Пусть помучается.

И пока я так молча негодовал, я снова увидел Шмидлина. Быстро подойдя к нему, я увлек его в слабоосвещенный угол. Не хотел, чтобы нас увидел Радецки и два других идиота из комиссии.