Драго Янчар - Этой ночью я ее видел Страница 4

Я не спросил, куда аллигатор укусил ее мужа. Я чувствовал неприязнь при мысли об этом животном в ее ванной. Даже если я и мог себе представить, как дама прогуливает на поводке аллигатора, и как эта тварь, привыкшая к другой среде, топает за ней… наводя ужас на толпы зевак, мысль об этом болотном чудище в ванной казалась мне совершенно невыносимой. Мне не понять этого мира и таких людей. По крайней мере, так я думал тогда. Об этой маленькой зверюге она говорила, как о домашней кошке. Она казалась убитой из-за того, что его пришлось прикончить. И вообще, ее рассуждения о лошадях, животных на воле, не вязались с аллигатором, который должен был в итоге обитать в их роскошной квартире. Этого я ей не сказал, не хотелось никаких новых препирательств, я свыкся с мыслью, что молодая дама, как считал майор Илич, несколько экстровагантна, и, как это часто бывает с богатыми, что называется, немного с чудинкой. В ней сочетались крайности, что было заметно по ее настроению, которое менялось, как погода в апреле, то придет бодрая, улыбчивая, то грустная и совершенно отсутствующая, пропуская мои слова мимо ушей. Мне некогда было в это вдаваться, по крайней мере, тогда. Мы с ней принадлежали к разным мирам, два случайно встретившихся человека, через месяц-другой она уедет со своим мужем, а я вернусь в казарму к своему эскадрону. Хотя теперь все более-менее стало похоже на уроки верховой езды, и мы понимали друг друга гораздо лучше, и я стал ловить себя на том, что каждое утро у меня теплеет на сердце при мысли, что снова увижу ее, тем не менее, я хотел, чтобы все это поскорее закончилось.

А лошадей она, действительно, любила. Может, даже больше, чем людей. Со временем я понял, почему ее так взбесило, что мы, военные, гоним лошадей под бомбы, то есть, снаряды. Августовские дни были на исходе, потихоньку подступала осень. По утрам я появлялся в казарме, где офицеры подначивали меня разными двусмысленными замечаниями по поводу моей двойной жизни, до обеда я проводил время в манеже с дамой и с двумя лошадьми, с ее мужем мы едва ли и парой слов перекинулись, когда он заезжал за ней. Это случалось все реже, все чаще ее привозил и увозил их водитель. Вроде бы Лео Зарник был сильно занят, не только делами, но и охотой на диких кабанов и серн. Мою ученицу, видимо, не смущало то, что он убивает животных. Смущало ее, что мы гоним лошадей на войну, где они могут попасть под бомбы, то есть, снаряды. Я заметил, что на заднем сиденье ее муж возит охотничьи ружья, как-то раз, он дал слово пригласить меня пострелять в тир по тарелочкам. Очевидно, в тот же момент и забыл о своем обещании.

Когда мы первый раз вместе сделали несколько кругов в манеже, она на Лорде, я на Вранце, и когда она довольно-таки технично отъездила, я ей зааплодировал. Признаюсь, милостивая госпожа, я не ожидал, что вы так скоро сделаете успехи. Можно сказать, что вы уже умеете ездить верхом. А кроме того, Лорд вас весьма неплохо переносит.

Кажется, не то, что вы.

Извините, я имел в виду, что он вас уже признал за свою хозяйку. Хозяйка, дурацкое слово. Так это называется, сказал я, когда он будет слушаться ваших приказаний, когда он станет понимать ваши слова, тогда мы уже подойдем к концу наших занятий. Как этого добиться? спросила она. С ним надо общаться, прикасаться к нему, тогда он поймет, тогда между лошадью и человеком установится такая сильная связь. Она смотрела на меня некоторое время, а потом спросила: как между двумя людьми? Да, ответил я. Почти что такая же.

На следующее утро она пришла не в духе. Я подумал, что может, ночью она выясняла отношения с мужем из-за поездки в Сушак или нового аллигатора, или кто его знает из-за чего, но оказалось совсем другое. Я думала вчера о том, что вы рассказывали о лошадях и людях, что нужно разговаривать. А вот мы с вами очень мало разговариваем, сказала она. Правда, милостивая госпожа, согласился я. Кроме как о лошадях, о них мы много говорим.

Она засмеялась. Перестаньте вы с этой милостивой госпожой, Стеван, заметила она. Потом как-то невзначай посмотрела на Саву, на поросшие зеленью склоны. У вас нет девушки, Стеван? Есть, ответил я. А потом задумался, да собственно говоря, неизвестно, есть ли она еще у меня. Вообще-то я не знаю, сказал я, была у меня в Валево, иногда черкнет мне письмецо. Как ее зовут, спросила она. Елица, ответил я. Она красивая? Я пожал плечами, мне она казалась красивой. У нее каштановые волосы, ответил я, смущенно.

И как тебя зовет Елица?

Стева.

Ну, значит, ты Стева. Я могу называть тебя так, как твоя Елица?

У меня слегка перехватило дыхание. А я Вероника, сказала она, ты можешь меня так называть. Слушаюсь, мадам, сказал я, словно бы отвечал майору Иличу. И не мадам — только Вероника. Слушаюсь, Вероника. Хорошо еще, что слушаешься, заметила она.

Я не совсем понял, тогда еще не понимал. А может, и она не понимала. Тем не менее, что-то начало происходить. Мы стали разговаривать и о других вещах, а не только о лошадях. Я рассказывал ей о Шумадии, о ее просторных зеленых склонах и селах с деревянными избами, об обычаях и свадьбах, о крестьянах, побывавших на солунском фронте. О военной академии. Она рассказывала о Берлине. Проучившись там два года, теперь переписывалась с подругами, которые писали ей о театрах и кофейнях, о лодках и яхтах на каком-то там озере. Ей нравился этот большой город, просторный и напоенный воздухом. Жизнь в Любляне ей наскучила. Все друг друга знают и терпеть не могут. Из-за этого она иногда удирает и едет на поезде к морю. Что об этом думает Лео, она не сказала. О своей семье — ничего, кроме как о маме, которая одна живет в большой квартире, с тех пор, как она переехала к Лео. Мама, ее зовут Йосипина, полна воспоминаний о жизни в Риеке, там умер ее муж, отец Вероники, его звали Петер, так же, как нашего молодого короля. У мамы такие же светлые волосы, как у самой Вероники, только уже немного поседевшие. В ту пору, когда еще была в Риеке, она любила танцевать. Ее дразнили «блондинкой». Когда-нибудь она меня с ней познакомит, она думает, я ей должен понравиться.

Двое, проводя столько времени вместе, сближаются, хотя могут и возненавидеть друг друга, по крайней мере, сначала так казалось, тем не менее, более вероятно, что они подружатся. Так вот мы и сблизились. Да еще как.

Теперь вот я в Пальманове. Смотрю на свое отражение в склеенном зеркале, на фрагменты своего лица. Седина на висках, преждевременная для моих лет. Не хватает переднего зуба, тошно смотреть на эту дыру и потрескавшиеся губы. Просто чудо, что меня в первый раз ранило только перед концом войны, где-то возле Идрии, перед тем, как мы отступили к Фриульской равнине. До того, как оказаться в этом лагере для военнопленных, бок о бок со вчера еще — боевыми товарищами, а сегодня — всего-навсего военнопленными, великим множеством — двадцать тысяч солдат и офицеров, вчера еще сражавшихся, а сегодня ошивающихся среди бараков и палаток. Проигравшая армия. Разгромленная армия. Армия без государства. С фотографией молодого короля на стене барака, которого и след простыл, в то время когда мы сражались за его королевство, а теперь, когда его армия в плену, он прогуливается где-то по лондонскому парку со своими собаками. Или попивает чай. Или же слушает по радио новости о последней речи того русского шпиона со странным именем Тито, недавнего австрийского капрала, этого хорватского мужика, который поселился в его доме в Дединье[2]. Всякий раз, проходя мимо фотографии короля, я опускаю взгляд. Если бы я посмотрел ему в глаза, то мне пришлось бы спросить его, где он был, когда мы, его солдаты, месили грязь пополам с кровью. Его дед, его отец, оба были со своей армией, когда это было нужно, закутавшись в шинели балканской зимой, среди орудий и лошадей. А он всю войну совершал свои променады по лондонскому парку, да и теперь еще прогуливается. Не могу смотреть ему в глаза без злобы, даже презрения. Лучше смотреть в землю. Порой мне кажется, что все мы уткнулись глазами в землю, все двадцать тысяч мужчин, оказавшиеся в Пальманове, опозоренные и униженные. А по ночам — в звезды. И не возьмем в толк, что же со всеми нами произошло.

Всякий раз, когда я смотрю на звездное майское небо, я спрашиваю себя, а смотрит ли она на эти звезды. Если она все еще живет в том поместье, которое купил ее муж, тогда она смотрит на то же небо, менее чем в двухстах километрах отсюда. На мгновение надо мной будто черная тень нависла: что означало это ее пришествие этой ночью почти как наяву? В моих краях люди верят, что души умерших живут вокруг нас. Уж не стряслось ли чего с ней? Ведь шла война. Но я тотчас же отогнал от себя эту мысль, уж как-нибудь она устроилась, ну если не она, так ее Лео. Он всегда устраивался. Может быть, они уже не в господском доме, потому как коммунисты, которые теперь хозяйничают там, по ту сторону границы, господ не слишком жалуют, зато жалуют их добро. На днях я был в соседнем лагере, где были интернированы словенские домобранцы[3]. Спрашивал, не знает ли кто Лео Зарника, он меня, понятное дело, не интересовал, я хотел узнать, что с ней. Один офицер сказал, что он сейчас, наверняка, в Каринтии в Австрии. В мае туда из Словении двинулась тьма народу. Зарник должен быть среди них, не безголовый же он, чтобы дожидаться коммунистов. Если в Австрии Зарник, ее муж, то и она, наверняка, тоже там. Это меня успокоило. А ее ночной визит мог означать что-нибудь другое — если блуждают души умерших, почему бы не блуждать и душам живых? Тех, кто был так дорог друг другу, а их разлучили. Может, и моя душа когда-нибудь забредет к ее крову, каждый раз, когда я смотрю на мерцание звезд над Фриульской равниной, я думаю о ней, как она смотрит на звезды над альпийскими горными хребтами. Из окон поместья в Верхней Крайне, а, если ее там больше нет, то, может, по ту сторону Караванок.