Катерина Шпиллер - Дочки-матери: наука ненависти Страница 4

Ты знаешь, вот пишу это и начинаю осознавать степень твоего человеконенавистничества, так ярко проявившегося в книге. А как ещё может быть с такой личностью, как ты? Ты, которая оттолкнула от себя внучку, ещё недавно обожавшую и тебя, и твоего мужа — своего деда… Нежную и добрую девочку, преданную и любящую. Оказывается, твои дурные принципы и капризы дороже тебе во сто крат любого близкого существа! Это страшно, мама. Тебе самой не страшно?

«Я видела того и даже немного знала: старый, некрасивый еврей, лживистый, хитроватый и без понятия добра и зла (они у него менялись местами в зависимости от обстоятельств); у него были деньги, а Жанка по внешности была вполне презентабельна для роли жены-содержанки».

Ты совершенно бескультурно (что бы сказал Чехов?) поглумилась над фамилией моего мужа, а потом и над его внешностью… и над его моралью… Оболгала честного и порядочного человека. Ведь это грех, мама. Страшный грех. Кажется, ты с некоторых пор, поменяв партбилет на иконы, стала очень верующей? Тогда разберись, сколько же у тебя тяжких грехов, начиная с пожелания смерти человеку, которого любит твоя дочь?

А за «высокую оценку» моих внешних данных спасибо: знаешь, от тебя это уже даже комплимент. Я только уточню некоторые детали… Этот «лживистый и хитроватый» возился со мной, лежачей больной, как с маленьким ребёнком, держал мою голову, когда меня непрерывно рвало, искал и находил для меня самых лучших врачей, клиники, больницы…, доставал лекарства, таскал меня, не способную ходить, буквально на руках из кабинета в кабинет. Пока я лежала под капельницами, по три-четыре часа сидел и ждал в коридоре, зелёный от тревоги и страха за мою жизнь. Он уже который год терпит бессильную, бледную и пострашневшую «содержанку», лечит её, ухаживает и твердит одну мантру: «Я тебя вылечу, любимая». Поэтому пусть твой язык (а лучше пишущая рука) отсохнут, мамочка… Написала эти слова, пожалела, хотела стереть, а потом подумала: разве ты их не заслужила?

Финал этого подлого рассказика: Жанна (я) рыдает на всю степь…

«…а то я не знаю плач русских баб? Оказывается, куда бы ни занесла их судьба, кричат они одинаково. Великое русское плаканье, начавшееся в Путивле на городской стене. И нет ему конца. Степь ли, пустыня ли… Стонет русская баба во всех одеяниях и при разнообразных мужиках одинаково. Как волк в ночи… И это не интеллигентный цветаевский вскрик: «Мой милый, что тебе я сделала?» Тут кричит сама русская суть. Кричит Русь.

Скажут: клевета на русских женщин! Они некрасовские! Они тургеневские!

Да бросьте вы! В пустыне выла та русская, что способна на раз бросить детей, на два — родителей, на три — выбросить младенца в сортир. И это только часть правды о ней. Вот и кричит в ней вселенский стыд и позор страшней волчьего воя… Я слышала… Я видела… Я знаю».

Вот ты и высказалась. Обобщила, так сказать… Это я, оказывается, могу выбросить младенца в сортир. Нет, ма, руке твоей отсохнуть мало. А что ты слышала, мама? Что ты видела? Что ты, в конце концов, знаешь? ЧТО? Ну, кроме того, что сама хочешь слышать, видеть и знать.

Ты своими произведениями и героинями, прообраз которых — я, как бы кричишь на весь свет о моих аморальности и бездуховности (обожаемые тобою слова «духовность», «бездуховность» ты по поводу и без вставляешь непрестанно в любую тему). А что ты знаешь про меня, ма? Ты в курсе, какие у меня увлечения, какие фильмы, к примеру, я люблю больше всего, какие мои любимые книги? Напряги память и постарайся вспомнить: когда в моём детстве ты интересовалась, что я читаю, что думаю о прочитанном, что мне в принципе интересно? Правильный ответ: никогда. С самого раннего возраста я усвоила, что мои интересы лежат вне сферы твоих интересов. Я наобум брала книги с наших бесконечных книжных полок, иногда читала то, что мне явно было рановато, я мало что понимала… Но тебя это не трогало и не волновало.

Ты судила тупо поверхностно: услышала из моей комнаты современную музыку и потом устроила мне выволочку с поджатыми губами на тему, какое наше поколение дурное, раз слушает такую гадость. Помнишь, как ты истерила из-за услышанной песни «АББЫ» «Мани, мани»? Ты спросила, что это значит, я ответила, что «деньги», и ты заахала, заохала, как это «бездуховно» — слушать песни с таким названием и, очевидно, что с безнравственным содержанием.

На этом твой интерес к моей внутренней жизни заканчивался, зато выводы делались. А как же тебе — дипломированному педагогу (вот смех-то!) и инженеру человеческих душ (писатель!), как же тебе без выводов? Ведь ты должна учить людей, это ничего, что сама ни черта не знаешь. Назови сейчас навскидку, чем я увлекалась в отрочестве! Какими книгами я зачитывалась до полночи? Какое кино заставляло меня плакать, а мою душу рваться? Не сможешь назвать ничего, тебе это не было ведомо. Так как ты смеешь судить о том, что там у меня в голове и в сердце, если ты знать этого никогда не знала и знать не хотела! Откуда столько наглой самоуверенности? На том основании, что «ты-же-мать» и всё понимаешь и так? Хлипенький аргумент, прямо скажем. Ни на чём не основанный. Любой ребёнок с самых малых лет — сложное и мыслящее существо, в нём происходит миллион всяких работ, и пытливая мысль бьётся постоянно и неустанно. Ты пропустила много интересного, ма, в своём космическом равнодушии. Впрочем, возможно, для тебя это вовсе и не было неинтересно… Позже тоже никакого интереса не появилось — тогда, когда я выросла и у меня уже сформировались совсем взрослые предпочтения и вкусы. Да в гробу ты их видала! В общем-то, имеешь право. Но судить, в таком случае, ты не смеешь — по той простой причине, что ничегошеньки не знаешь. Ты просто придумываешь, как привыкла, и лжёшь, как обычно. Да и называть себя матерью при таком раскладе как-то даже неприлично. Если только и исключительно в смысле физиологическом… Ах, что бы подумал Чехов?

И не тешь себя сладкой надеждой: я не рыдаю, мне сейчас вовсе не плохо, а даже наоборот — хорошо. Правда, я всё ещё нездорова, но лечусь и надеюсь поправиться. Рядом любящий и любимый человек, тёплое море, солнце круглый год. Мы счастливы, и всё у нас хорошо, не надейся. Не дождёшься, моя «добрая» мама.

Я не знаю, что может вправить тебе мозг. Думаю, что уже ничто и никогда. Но подумай хотя бы о себе — ты же захлебнёшься в своей ненависти! Ты именно в ней и захлебнёшься… В твоей крови слишком много яда, злобного желчного яда. Что там у нас отвечает за кроветворение? Печень? Твоя печень, ма, видно состоит из какой-то гадости, раз рождает больную, отравленную кровь. Подумай, что ли, о печени, ма…»

Вот такое было письмецо от этой… от дочери. Оно лежит, напечатанное на принтере, в письменном столе Антонии вместе с другими, полученными потом ещё много раз из Израиля. Антония не отвечала на них. Вернее, отвечала другим способом… Иногда она перечитывает эти письма, чтобы подзарядиться нужными эмоциями, чтобы адреналинчик или желчь (яд в крови?) простимулировали её мозг, её чувства, её руку, в конце концов, да-да, руку, которая не отсохла, дорогая доченька, и не отсохнет до конца!

Ух, как разозлила её тогда Таська своим первым письмом! Разозлила точным попаданием в цель и… качеством формулировок (писательница не могла не оценить очевидное). Ну, с кем Антонии лукавить? С дочерью, которая, как выяснилось, понимает её лучше других, чувствует тоньше и вернее? Масик был в жутком в гневе на дочь за письмо, а Антония немножко испугалась тогда: Таська-то усекает всё с полуслова. Она, в отличие от прочих, знает её, Антонию, очень и очень хорошо. Антонию настоящую. Ещё, кстати, даже неизвестно, до какой степени она её понимает. Девочка всегда была чувствительная, внимательная. Что она там накопила в душе с самого детства? Что замечала, видела, слышала? Вот чёртов шпион в собственном доме!

Очевидно, в силу жизненных обстоятельств, Тася наблюдала мать намного больше, чем кто-либо другой, видела её подлинные реакции и слышала настоящие, идущие из сердца слова — в минуты откровения или сильных эмоций. Масик, конечно, тоже, но он… он глупее Таси. С этим нужно смириться. И он полностью, до самых потрохов принадлежит своей знаменитой супруге, он — её рыцарь, охранник, преданный паж и поклонник. А она, Антония — его мозг. И его чувства. Своих у него уже, похоже, нет. Умная же Таська с этой своей самостью… опасна. Предательница. Предательница, знающая самые сокровенные тайны. Это страшно. Очень страшно!

Иногда Антония ловила себя на пугающей мысли: лучше бы Тася умерла. Антония ёжилась от этого, но не потому, что впадала в материнское горе, а потому, что понимала: старая писательница, продолжательница дела Чехова, «шестидесятница», филантропка и гуманистка не вправе испытывать такие чувства и допускать подобные мысли. Значит — под замок их! И никогда никому! Достаточно того, что она тогда позволила себе вслух пожелать смерти этому еврею, мужу Таськиному. Вот ведь как аукается! Держать себя в руках, держать себя в цепях, в канатах, в стальных тросах!