Игорь Афанасьев - [email protected] (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ) Страница 4

В ожидании своей очереди, Фил несколько раз отходил к компьютеру-автомату и сбрасывал электронные сообщения в Нью-Йорк, но на другом конце никто не отвечал. Не отвечал на его «емели» никто из друзей и в Киеве, хотя много было оговорено планов его торжественной встречи на новой земле. Стремительный поворот судьбы стал полной неожиданностью и для провожающих, и для встречающих, и для него самого.

«А может оно и к лучшему», — подумал Филимон, но острый коготок обиды скребанул по горлу.

Его тележка с двумя скромными чемоданами явно выделялась из потока других, и таможенник даже переспросил:

— На «постоянное» или по бизнесу?

— Как Бог даст, — попытался мудро ответить Фил, но поперхнулся под ненавидящим взглядом стража кордона.

— Оружие, наркотики, антиквариат? — сухо продолжил офицер, пробегая одним глазом строчки предварительно заполненной декларации, а другим буравя Фила. — Драгметаллы, бриллианты.

Совершенно неожиданно он остановился и решительно указал Филимону на двери, ведущие к посадочному залу:

— Проходи!

Это было даже обидно.

— А можно спросить, чем я вызвал подобное доверие? — не сдержался Фил и замер в ожидании очередной неприятности по причине длинного своего языка. Цербер взглянул на него, как на назойливую муху, но, видимо, из чувства невероятного превосходства или просто куражась, позволил себе ответить:

— Ты посмотри на себя, артист! Ну, спрятал ты в носок сотню-другую «баксов», так я больше времени потрачу в твоем белье ковыряясь. А у меня в очереди люди с Брайтона! Проходи!

Еще битых полтора часа пришлось тыняться по аэропорту в ожидании посадки. Единственным развлечением было наблюдать за толпой отбывающих на Украину хасидов. Пройдя таможню, они немедленно перепоясались белыми лентами, намотали на руки кожаные ремни и, повернувшись лицом к стене и раскачиваясь в темпе вальса, принялись усердно молиться. Широкополые шляпы, белые рубашки и черные сюртуки, мастерски завитые пейсы, а также огромные очки с толстенными стеклами, делали их, на первый взгляд, совершенно неотличимыми друг от друга, разве что оттенком волос и количеством седины в длинных бородах стариков.

Филимон отметил про себя, что хасиды, находясь в окружении толпы, были как бы ограждены от посторонних глаз невидимой стеной и вели себя так, словно в мире не существует ничего достойного их внимания, кроме молитвы. Аскетичность их поведения нарушали маленькие конопатые хасидята в одинаковых кипах. Непоседливые и шумные, они носились по залу ожидания, и их длинные рыжие пейсы развевались как гривы резвых жеребят, с трудом поспевая за энергичными скакунами. Сдержанные мамаши в длинных юбках и торчащих колом перламутровых париках отлавливали шаловливых наследников и вычитывали им правила поведения спокойным, ровным тоном, очевидно приводя достаточно веские аргументы, ибо их чада успокаивались на целых две-три минуты, а затем вновь поднимали невообразимый гвалт.

В остальной разношерстной толпе эмигрантов детей было не много. По последним статистическим данным уровень рождаемости белого населения в США перевалил критическую черту отрицательных показателей и неуклонно катился к абсолютному нулю, чему способствовала и эмиграция, больше напоминающая паническое бегство.

Толпа счастливчиков, отыскавших или вписавших правдами и неправдами в свои родословные украинско-еврейские корни, коротала время в баре.

Вот где проявлялась истинная генетика!

Пара-тройка ярко выраженных англосаксов прихлебывала виски и надменно поглядывала на всех иных попутчиков: при этом покорители Америки гордо вытягивали гусиные шеи и поджимали и без того тонкие губы-ниточки; словно топором вырубленные ирландцы дружной бригадой навалились на тёмное пиво, а итальянцы энергично жестикулировали в клубах табачного дыма над чашками крепкого кофе и рюмкой самбуки; брайтонцы, о которых упоминал офицер таможни, громко материли его и по-русски, и по-английски, и пытались снять нервный стресс двойными порциями водки.

Немного было среди отъезжающих и явных этнических украинцев — большинство из них выехали из Америки в первые же годы массовой эмиграции, а те, что рискнули остаться, мелькали теперь вышитыми сорочками в толпе армян, греков, поляков, немцев и других европейцев, сорвавшихся под мощным восточным ветром с насиженных американских гнёзд.

Грустные Филимоновы размышления о судьбе страны и нации прервало появление большой семьи, в лицах и стиле одежды у которых явно прослеживались черты коренных жителей Американского континента. Они чинно прошествовали через весь зал, неся на руках столетнюю еврейскую бабушку, которую то ли купили в свое время, то ли выкрали, но сделали своей родственницей, обеспечившей статус беженца всему гордому племени вампаноагов.

Бабушке было уже все равно. Ей нужно было дожить до посадки в самолет. Ради детей, внуков, правнуков и праправнуков, которые с неподдельной надеждой вглядывались в ее уставшие от жизни глаза.

И она дожила.

Когда объявили посадку, Фила несколько покоробило: он только теперь обратил внимание на номер рейса — «1313». До земли обетованой нужно было добираться под сомнительным числом. Наверняка эти цифры беспокоили и других пассажиров, но они безропотно зашустрили по трапу, незаметно сплевывая и через левое плечо, и через правое.

Филу досталось место у окна.

Ему приходилось много путешествовать, и он любил летать допотопными самолетами, которые не поднимались в космическое пространство и не превышали скорости звука. В хорошую погоду, днем, глядя в иллюминатор удавалось различать мелькающие под крылом географические карты и микроскопические букашки гигантских океанских лайнеров на ярко сияющем блюде океана. По ночам же он рассматривал блистающие гроздьями огней мегаполисы — они прикидывались космическими галактиками и весело подмигивали вслед пролетающему птеродактилю авиации.

Серебристая трубка аэроплана плотно набивалась табачной стружкой пассажиров и попыхивала предстартовыми вздохами турбин. В салоне было тесно и душно, баулы ручной клади не помещались под креслами, а тем более — в багажных отделениях над пассажирскими местами. Скалозубые стюардессы протискивались сквозь заторы, распихивая по местам мешки и мешочников.

Фил отметил про себя, что грудные дети начали орать еще до взлета и мысленно прикидывал: хватит их на все восемь часов или притомятся? Усевшийся рядом с ним старик-хасид немедленно уткнулся носом в книгу, а его внук весело вскрикивал в кресле за спиной, иногда проходясь своими штиблетами по позвоночнику не только деда, но и самого Филимона.

Индо-евреев, почему-то, рассадили по всему салону, и они настойчиво пытались поменяться местами с другими группками и компаниями. В конце концов, в результате сложных многоходовок, краснокожие сгрудились вокруг своей бабки-тотема, а рядом с Филимоном вместо мудрого старика оказалась пышногрудая мадам в норковом жакете и с бриллиантовыми горошинами на каждом пальце.

— Паразиты, — выдохнула дама, напрасно пытаясь подогнать ремни безопасности под фигуру, — они издеваются над нами как хотят, они отнимают последнее и ещё спрашивают: — «Зачем вы едете?»

Фил подумал о том, что хорошо бы было помочь несчастной жертве репрессий застегнуть ремни, но от одной мысли, что рука должна оказаться в районе двух вулканических сопок, его бросило в жар, и он невежливо отвернулся к окну, сдерживая разбушевавшуюся фантазию.

Вечерело. По бетону лётного поля струились барханы красноватой пыли, и в ее потоках отражались разноцветные предполетные огни самолета. Здание аэровокзала обрело силуэт мрачного средневекового замка, а прожектора на стальных вышках перемигивались, словно часовые на сторожевых башнях. Самолет дернулся и тихо покатился к взлетной полосе.

«Все, — подумал Филимон, — Goodbye, America!»

Горло перехватило железным обручем и хотелось зареветь.

Горло перехватило железным обручем и хотелось зареветь.

Оставаться в одиночестве Фильке было не в первой, но так надолго еще не приходилось никогда. За окном стемнело, а мама все еще не влетела в избу с пригоршней поцелуев, орехов и еще чего — то вкусного из артельной кухни. Обычно за этим следовала вечерняя помывка в железном корыте и горький травяной чай на ночь, но зато рядом была мама — шумная и настоящая.

Папа тоже был.

Но смутно.

Он уходил, когда утренний сон еще не позволял открыть глаза, а приходил, когда нашептывал сказку сон вечерний.

Правда, после того, как ему на спину прыгнула рысь, он целых три дня провел дома. Но на четвертый день пришел огромный тулуп и увел папу чинить важный трактор, хотя мама все еще прикладывала к папиному разодранному плечу тряпки с чем-то пахнущим так же горько, как вечерний чай.