Уильям Сароян - Мама, я люблю тебя Страница 4

— Мне самой?

— Ну конечно. Негромко. Тогда она перестанет слышать самолет.

— Больше ничего не нужно?

— Хорошо бы ей заснуть. Попросите телефонистку никого не соединять с вами. Тихонько пойте, пока она будет спать, а когда проснется, снова смерьте температуру. Если нормальная, оденьте ее и сходите с ней прогуляться в парк. Ваша комната слишком тесная и узкая и напоминает ей салон самолета.

— Что ей петь? Я знаю очень мало детских песенок.

— О, не обязательно детские, — сказал доктор.

Он разломил аспиринку надвое и половину положил мне в рот. Мама Девочка дала мне запить. Я проглотила, и доктор погладил мое лицо своими маленькими ручками, и улыбнулся, и сказал:

— Баю-баюшки-баю.

Не спел, просто сказал и еще добавил:

— У меня часто бывает желание, чтобы кто-нибудь попел мне.

Мама Девочка посмотрела на него так, будто он сказал что-то очень странное, а потом открыла сумочку и достала оттуда кошелек.

— Сколько я вам должна, доктор?

— Что вы, дорогая моя!

— Нет, я настаиваю. Работа врача должна оплачиваться.

— О, тогда один доллар, — сказал он, и Мама Девочка дала ему долларовую бумажку.

— А ты, — он повернулся ко мне, — если хочешь знать, совсем не больна.

— Я знаю.

Мама Девочка проводила доктора до двери, они поговорили еще немного, и он ушел, и тогда Мама Девочка вернулась, села на кровать и тихотихо запела.

Она запела свою любимую песню, ту, в которой есть слова: «Время медленно течет, но сделать может очень много». Где она не помнила слов, она просто мурлыкала, и я подумала: как это прекрасно. Подумала, что Мама Девочка — самая прекрасная девушка в мире. Подумала, что весь мир прекрасен. Зазвонил телефон, Мама Девочка сказала что-то вполголоса и положила трубку, и вернулась ко мне, и снова начала петь.

Никогда в жизни мне не было так хорошо.

Вдвоем

Я чувствовала запах Мамы Девочки и засыпала. Это был ее обычный запах: ее самой, дорогих духов и сигарет.

Она пела и пела, иногда со словами, иногда без слов, и потом, уже засыпая, я услышала, как она ложится рядом со мной: она сказала что-то, потом поцеловала меня, крепко обняла и легла.

Мне было лучше всех на свете.

Так мы пролежали долго-долго, а потом я обо всем забыла, но все равно знала, что я совсем не больная, а счастливая и мне лучше всех на свете.

Я услыхала, что кто-то негромко разговаривает, и открыла глаза, и прямо передо мной стояли Мама Девочка и Глэдис Дюбарри со своим врачом.

Сразу было видно, что Глэдис богатая, ужасно богатая. Она была очень худая, не то что Мама Девочка. Ее фигура была как вешалка для дорогих платьев. Она была пострижена под мальчика, и грудь у нее была тоже как у мальчика. Захлебываясь от волнения, она говорила высоким голосом:

— Нет, я этого не понимаю! Здесь не то что сесть — стать негде! Сейчас же поговорю с управляющим, и вас моментально переведут в номер люкс с выходом на крышу-террасу. Жить в этом чулане! Я не допущу, чтобы с моими друзьями так обращались.

— Подожди, — сказала Мама Девочка. — Я сама попросила этот номер.

— Но почему?

— Потому что за него я плачу три доллара в день, а не двадцать и не тридцать.

— Какая чушь! Сколько тебе нужно?

— Миллион, — сказала я, и Глэдис повернулась ко мне и взвизгнула:

— Ой, Кузнечик! Как я рада, что вы с Мамой Девочкой в Нью-Йорке, и я специально для тебя устрою роскошный прием в саду!

Она обняла меня и поцеловала, и тогда я ее понюхала. Пахнет она не плохо, но она совсем не Мама Девочка — это точно. Я даже не знаю, что она такое. В ней есть все, что есть у Мамы Девочки, кроме самой Мамы Девочки. Есть запах духов, запах дорогих платьев, алмазов и рубинов, но нет того, совсем другого, что есть только у Мамы Девочки.

Доктор взял руку Мамы Девочки, и Мама Девочка посмотрела на него, а потом на Глэдис, и Глэдис кивнула, и я снова посмотрела на доктора. Он был высокий и красивый, но в нем тоже чего-то не хватало.

— Мой-то пульс вам зачем? — удивилась Мама Девочка.

— Глэдис сказала, что вы больны.

— Не я! Моя дочь — но ей уже много лучше, правда, Лягушонок?

— Я чувствую себя превосходно.

— Она проспала почти час, — сказала Мама Девочка и высвободила руку.

— Смерим-ка мы лучше температуру вам, — сказал доктор.

Он сунул градусник в рот Маме Девочке и через некоторое время посмотрел на него и сказал:

— Так я и думал. Почти сто два. Что с вами такое?

— Вот это мне нравится, — ответила Мама Девочка. — Ведь вы врач, не я. Не имею ни малейшего представления.

— Ясно, — сказал доктор. — Моментально в постель.

— В постель? Здесь?! — завизжала Глэдис. — Двое — в одну постель уборщицы?

— Знаешь что, перестань воображать, — сказала Мама Девочка. — Я приехала в Нью-Йорк устраиваться на работу в театр, а не валяться в удобных постелях. Ты, разумеется, спишь в постели какой-нибудь королевы?

— А как ты думала? — сказала Глэдис. — Бери свою очаровательную дочь и немедленно выбирайся из этого стенного шкафа.

— Хватит, — обрезала Мама Девочка. — Это мой дом в Нью-Йорке, и прошу не забывать, что я тебя сюда не звала. И хочу надеяться, что ты не станешь болтать об этом всем и каждому. Живу в «Пьере» — и все.

В дверь позвонили, это был посыльный отеля со свертком для меня. В свертке оказалась небольшая индейская кукла с наклейкой на пятке, а на наклейке стояла цена: 1 доллар. И была карточка с надписью: «Маленькой милой девочке». Это прислал мой доктор.

Глэдис и Мама Девочка говорили и все спорили, спорили, и Глэдис визжала, критиковала наш номер и предлагала деньги, но Мама Девочка отказывалась, и в конце концов Глэдис и ее врач ушли.

Мама Девочка сказала телефонистке, чтобы та не соединяла нас абсолютно ни с кем, а потом вернулась в постель и снова прижалась ко мне, крепко-крепко, и стала шептать и смеяться, и сказала:

— Ох, Лягушонок, сначала температура у тебя, потом у меня, и теперь похоже, что обе мы умираем.

— Ну и пусть, — ответила я. — Мне это нравится.

Скоро Мама Девочка уснула, а я смотрела на нее и слушала, как она дышит.

Мне было покойно и хорошо. Я слышала автомобильные гудки откуда-то издалека и другие звуки — голоса на улицах и свистки постовых на перекрестках, но не самолет.

Я попробовала снова услышать самолет, но не смогла, а только вспомнила, как слышала его шум и как от этого было плохо; но хоть услышать его теперь я старалась изо всех сил, мне все равно было лучше!

Мне было лучше всех на свете, и я ничего не могла с этим поделать.

Я лежала в постели рядом с Мамой Девочкой, она спала, а я нет, но все равно мы были вдвоем, я и Мама Девочка. Вдвоем — и с нами весь мир. Она, большая и круглая, и я, маленькая и пряменькая, и я любила ее, любила всю до последнего кусочка. Любила даже сигаретную часть ее запаха, которую обычно не люблю. Смотрела на нее, нюхала — и любила, дотрагивалась — и любила. Мама Девочка немножко улыбнулась, когда я положила пальцы ей на губы, а потом она медленно подняла руку и взяла мою, но не сжала, и я поняла: хотя она спит, она знает, что это я.

Я вылезла из постели, потому что стало слишком жарко, и начала обходить наш нью-йоркский дом, 2109-й номер отеля «Пьер», на который фыркает Глэдис Дюбарри, — но что она понимает? Разве знает она, что это такое, когда долларов у тебя не шесть миллионов, а, может быть, просто шесть, или шестьдесят, или самое большее шестьсот?

Да, комната действительно была тесная. Но все равно я любила ее, любила всю до последнего дюйма, потому что в ней мы с Мамой Девочкой были вместе. Я открыла дверь, чтобы посмотреть, что там за ней; за ней, конечно, был коридор. Я только сделала по нему несколько шагов, как дверь в нашу комнату вдруг захлопнулась. Я побежала назад, но замок защелкнулся, и войти было нельзя. Мне не хотелось будить Маму Девочку, но что-то надо было сделать. Ведь я совсем не думала, что дверь захлопнется. А потом я услышала, как остановился лифт. Услышала, как открывается его дверь, услышала приближающиеся шаги, и мне стало стыдно за свой вид (ведь я была в ночной рубашке), но спрятаться было некуда. Из-за угла появилась очень высокая леди со свертками, она увидела меня и сказала:

— Молодая леди, помогите мне, пожалуйста, управиться с этими свертками, а я приглашу вас на чай.

— Пожалуйста, мэм.

Я взяла у нее четыре свертка поменьше. Мы дошли до самого конца коридора, леди открыла ключом дверь, и мы вошли. Она свалила свои свертки на низкий стеклянный столик, и я сделала то же самое. Она села и вздохнула, а потом сказала:

— Ну а теперь дай я на тебя посмотрю.

Она оглядела меня сверху донизу и попросила:

— Повернись, пожалуйста.

Я повернулась.

— Ужас до чего худая, но чем-то ты мне нравишься. А я тебе чем-нибудь нравлюсь?