Елена Блонди - Инга. Мир Страница 4

Летом его комната чаще всего занималась гостями, два раза приезжала дочь Галя с детьми, но, попроведав деда, они уезжали дальше, в тот же Лесной, куда Саныч звонил и родню по дружбе устраивал.

А Инга с Олегой жили внизу. Это было удобно, с самого начала. Три комнаты, как в обычной квартире, рядом туалет и ванная, небольшая зимняя кухня. Не надо бегать вверх-вниз по лестнице, если вдруг воды или горшок. И позже, когда Олега стал ходить, не нужно дергаться, а вдруг вылез на террасу и свесился под перилами над небольшим двором, в котором рыбацкая сараюшка, летняя кухня да три дерева над цветочными грядками.

Самой Инге тоже было тут логичнее. Как сказала ей Вива, когда уложили как-то трехлетнего Олежку и ушли во двор, посидеть на вылощенной колоде, что прижалась к стволу абрикоса:

— Если кого пригласишь, то — пришел и ушел, не через нас же перелезать, кивая и ножкой шаркая.

— Ба, — мрачно сказала тогда Инга, затягиваясь сигаретой, — перестань.

— А что… — начала было Вива, но дальше не стала говорить.

Инга вошла в кухню. Не стала включать свет, хватало луны в окне, да и все тут наизусть знакомо. Мягко открыла дверцу холодильника и вынула пакет молока, налила себе пару глотков в кружку. Мудрая Вива знала, о чем говорила и о чем промолчала. Да. Сюда приходили мужчины, не раз. И чаще — всего лишь по одному разу, хотя надеялась на большее, каждый из этих полуудачных разов. Но видимо, мироздание что-то решило другое для темной и жаркой женщины Инги, думала она после, удивленно разглядывая в зеркале смуглое тело, что становилось лучше и лучше, и оставалось невостребованным. Ночь любви, такой, что сносило крышу обоим, жаркий мужской шепот, не сама умоляла сказать, а не выдерживал, говорил быстро, сам себя перебивая, ох, вот это… да как ты… ну ни-че-го себе…

А под утро, еще до света, уходил. И не возвращался. Уходили, усмехнулась она, глотая холодное молоко, все они уходили, и не возвращались. Была бы шестнадцатилетняя, то поверила бы — красоты не хватает ей, нехороша. Или не хватает страсти, нежности, да чего там еще. Но взрослела и видела — да с избытком. Может быть, именно этот избыток и мешал?

Так что, когда появился Костя, и вдруг после ночи не ушел, а наоборот, явился днем, при параде и с цветами, она с работы пришла, будьте нате — сидит на террасе с Вивой, пьет чай, болтает в фарфоровой гостевой чашке витой ложечкой, так вот, когда увидела эдакую смелость, то от неожиданности и согласилась…

Она сунула чашку в раковину. И ушла, мыть не стала, терпеть не могла ночью греметь в кухне мокрой посудой. На пороге комнаты постояла, колеблясь, и прихватив полотенце, сунула ноги в сланцы.

На асфальтовой полосе, что разделяла две улицы верхнего Осягина, блестела луна и ходили тенями кошки. Закручивали хвосты, беседуя молча. Инга прошла в тени заборов, радуясь, что зной так силен — даже собаки разомлели в будках, ни одна не лайнет без дела. И у развалин крепостной стены стала спускаться к пятачку пляжика, который широким языком выдавался в белую от лунной ряби воду.

Ох, и попил крови Костичек тогда из нее. За два года душу вынул. Вива молчала, при ней-то. И только раз Инга вернулась через степь и, спускаясь по крутой тропке, встала на склоне, пораженно слушая, как за забором ее бабушка ледяным тоном отчитывает сожителя.

— Ты и ногтя ее не стоишь, понял? Пока она хочет, ты тут живешь. Но как откроются у девочки глаза, никто тебя держать не станет. И уговаривать не станет.

— Ах, как вы, Виктория Янна, — культурным голосом отвечал Костя, он вообще, страшно своей культурностью гордился, — и не боитесь, что Инга с ребенком куковать будет, пока вовсе не состарится? Мужчины нынче в дефиците, и им выбирать, знаете ли.

— Только дефицитом и держишься, ага.

Нет, тогда Инга его не выставила. Хотела да. Но стыдно было в глаза Виве смотреть, вот же, он пакостил, а ей было стыдно. За то, что согласилась и после терпела. Казалось ей, раз согласилась, то после кричать, ой передумала, вот это стыдно. Могла бы увидеть сразу. За цветами и игрушками для Олеги. А еще…

Она отошла в сторону, где от поворота шоссе пляжик был скрыт каменной стенкой, разделась и голая, вошла в парную как компот на летнем столе, воду.

Еще вот что стыдно — она и правда боялась остаться одна. И думала, ну вот он же согласился. Ее, с ребенком. Наверное, лучше так, чем Вива станет рвать себе сердце, ах, моя детка одна и одна…

Но к тому времени, когда услышала их ссору, этого страха уже не осталось в ней. Он уменьшился, высох, стал таким незначительным, по сравнению с раздражающим культурным голосом, с привычками, которые Инга постепенно возненавидела, да с его запахом даже. Пока, наконец, с облегчением не сказала себе — да как можно жить с человеком, и дергаться от его запаха, отворачивать нос! Это разве жизнь?

Уходил Костик ужасно оскорбленный тем, что напоследок сказала. О запахе тоже. Посулил злорадно, подхватывая чемодан и дергая плечами под набитым рюкзаком:

— Женский век короткий, дорогуша. Не успеешь оглянуться и пенсия на носу. А я, я до смерти всегда найду себе и стол, и дом, с любовью, между прочим.

Она молча кивнула, стоя в дверях.

И ведь нашел же! И до сих пор находит. То ли третья, то ли четвертая жена, молодая, с ней видела Костика на городской набережной тем летом. И он, раздуваясь от гордости, свысока на нее, гуляющую в одиночестве, посмотрел. В своем праве, да.

Уплывала все дальше по тихой воде, плавно загребая руками и окуная в теплое, журчащее, свое лицо, которое горело от воспоминаний. И заплыв так далеко, что берег уменьшился, и ночные звуки поселка отдалились, согнулась, вертясь и выпрыгивая из воды, рассыпая мерцающие брызги. Расхохоталась в голос. Когда Олеге было, кажется, лет двенадцать, они сумерничали на террасе двоем, а Вива с Санычем уехали в город и должны были вернуться последним автобусом, сын выслушал ее рассказ о неудавшейся совместной жизни с Костиком, о котором сам спросил, ведь помнил, что был такой. И подытоживая сказанное матерью, что-то такое сказал, попутно окрестив того Костик Дефицит. Вместе хохотали тогда, доедая бублики. А после Олега сказал, когда устали смеяться:

— Я тебя люблю, ма-ам.

И она тоже призналась ему в любви. И это было так замечательно и так настояще. Тогда она поняла лучше, почему Вива прожила жизнь сама.

Когда двое вернулись, уставшие, мирно о чем-то поругиваясь и таща в дом сумки с продуктами, Инга отняла сумку у Вивы, а подошла к Санычу, обняла за плечи и поцеловала в жесткую щеку. Сказала, вдыхая запах крепких сигарет и немножко мужского свежего пота:

— Саныч. Мы так тебя любим, ты самый замечательный.

Вива фыркнула и засмеялась где-то там, за плечом гордого Саныча.

Это тоже было счастьем, поняла Инга, медленно плывя обратно и чувствуя, как вода гладит ее грудь, будто проводит по коже ладонями. Она потеряла Сережу, но жила двадцать лет, не забывая любить, и ее любили тоже. И любят. Конечно, без мужчины часто бывает нелегко. И не в хозяйстве, а вот проснуться ночью, повернуться к нему, потому что все внутри плавится теплым медом и скоро начнет обжигать, и он повернется, поняв. Но если этого нет, ну что же. Есть всякие виды любви. И еще есть этот город, полный ветров и степей. И его она любит тоже. И судя по тому, что каждый день она уходит, как смеется Олега «в поля» и каждый день продолжает открывать новое для себя, волшебное, странное, город на берегу двух морей тоже влюблен в Ингу. Щедр на подарки.

Наверное, мне такая судьба.

Она вышла и постояла, переминаясь, промакивая полотенцем лицо, волосы и плечи. Снова набросила рубашку и пошла обратно, минуя черные развалины крепостной стены и серебристую ленту дороги.

Что толку перебирать сейчас эти двадцать лет. А еще нужно помнить, где бы он ни был сейчас, если жив, он давно уже не тот худой мальчишка с узкими плечами и гибкой спиной. Он тоже жил, менялся, может быть, растолстел. Она прислушалась к себе, покачала головой, вот уж вряд ли. И вдруг споткнулась, теряя шлепок и нащупывая его мокрой ногой, — и у него были женщины. Наверное, женат…

Сердце медленно и больно стукнуло, отзываясь на слово «женщины». Но промолчало на второе предположение. Ох, ты и дура, Михайлова, привычно и сердито-беспомощно подумала она, открывая калитку в беленом заборе. Долдонишь себе — двадцать лет! Вспоминаешь своих мужиков, с которыми лежала голая, стонала, вцеплялась в волосы горячими пальцами, сходила с ума… и спотыкаешься, подумав, ах, а у Сережи-то, вдруг баба! Что с тобой не так, Инга Михайлова?

— Все со мной не так, — прошептала сердито, уходя в крошечный туалет, а после в ванную. Плеская в лицо воды, осмотрела себя в зеркале. Олега прав, мирная жизнь у самой воды, постоянно на воздухе, с прогулками каждый день по десятку километров, свободный график фрилансерской работы, и еще — поплавать с начала мая по середину ноября… И ты, Инга, в свои тридцать восемь выглядишь на двадцать шесть без всякой косметики. Двадцать шесть не просто так, а — красивой женщины, с точеным смуглым лицом, крепкой шеей и роскошной грудью. И его пацаны, по сколько им там — двадцать два, пять… Да любого она может уложить и заставить орать от восторга. Но она — одна, одна и одна. Девочка-правда. Наверное, именно это достоинство, или недостаток — с детства был знак, о том, что не такая. Другая. И хрен втиснешь себя в обычные рамки.