Хербьёрг Вассму - Наследство Карны Страница 4

— И со мной тоже будет строгая?

— Не думаю.

— Тогда еще раз попроси ее приехать.

— Попробую. А ты не хочешь послать ей какой-нибудь рисунок?

— Мертвых птенцов гаги?

— Нет, живых.

— Да, мертвые птенцы некрасивые.

Папе нужно было изменить курс, и Карне пришлось замолчать, чтобы не мешать ему. К тому времени, когда парус был закреплен, она уже придумала, что сказать:

— Наверное, Дина уехала потому, что вы были недобрые.

— Почему ты так решила?

— Просто так.

— Кто же, по-твоему, был недобрым?

— Не знаю.

— Иногда человеку необходимо уехать, — сказал папа.

— И тебе тоже необходимо?

— Может быть.

— Но ты же не уехал! Папа долго не отвечал.

Она вздохнула, грудь была как будто забита осколками стекла.

Папа смотрел вдаль:

— Я предупрежу тебя, если мне понадобится уехать.

Карна встала, схватила двумя руками один из булыжников, которые лежали на дне лодки для балласта, и хотела прыгнуть с ним за борт к музыке моря.

Папа бросился к ней и успел схватить, лодка накренилась. Он страшно рассердился.

Лодка сбилась с курса, оттого что папа выпустил руль. И прошло много времени, прежде чем паруса снова поймали ветер.

— Ты некрасивый, когда сердишься, — сказала Карна.

— Ты тоже, когда собираешься прыгнуть за борт. — Он помолчал. — Иди сюда и сядь рядом со мной! — велел он.

Она перебралась на корму, прижалась к нему и услыхала, как бьется его сердце.

— Папа, твое сердце хочет выпрыгнуть!

— Оно испугалось, что может потерять тебя. Теперь мы будем вместе править лодкой.

Она кивнула.

Стояла непривычная тишина. Даже моча в горшок лилась беззвучно.

Пол был холодный, но Карна не надела теплых носков, что лежали на полу возле кровати. Убрав ночной горшок на место, она прислушалась к спящему дому. Окна были серые. Даже море молчало.

Она открыла дверь на кухню и увидела у стола Олине. Щека Олине лежала на столе. Носки туфель торчали из-под стола в разные стороны.

Карна осторожно подошла к Олине, ей хотелось посмотреть, чем так заинтересовалась Олине, что даже положила голову на стол.

Она обняла ее и попыталась понять, на что так пристально смотрит Олине.

Но все было самое обычное. Даже птички на подносе.

Утреннее солнце еще не добралось до крышки колодца, и работник еще не выпустил кур из курятника. Трава вокруг голубятни серебрилась после ночного дождя, птицы в аллее молчали. Может, ночь еще не кончилась?

Карна прижалась к Олине и хотела забраться к ней на колени.

Неожиданно Олине распрямилась, словно тряпичная кукла, и упала грудью на стол. Она была мягкая и как будто спала.

Карна толкнула ее, чтобы привлечь к себе внимание. Но Олине по-прежнему не смотрела на нее. Карна толкнула еще раз. От пальцев Карны в Олине осталась ямка.

И снова Олине с шумом распрямилась и соскользнула с табуретки. Поднятые руки упали на голову, Олине даже не попыталась за что-нибудь ухватиться. А звук был такой, точно кто-то громко шлепнул по тесту.

Голова Олине ударилась об пол, ей откликнулись оконные стекла и чашки на столе.

Олине не обратила на это внимания. Она даже не пошевелилась. Седая косица была похожа на маленькую метелку, перевязанную белой тряпочкой.

Одна рука лежала ладонью вверх. Словно Олине ждала, что в нее что-то положат.

Карна дала ей плюшку с блюда, стоявшего на столе.

Но Олине не взяла плюшку. Приоткрыв рот, она смотрела на Карну снизу вверх незнакомым взглядом. Черты лица у нее заострились.

У Карны застучало сердце. Сперва просто быстро. Потом загрохотало уже без остановки. Ноги стали как ватные, и она легла рядом с Олине. Она не знала, сколько они так пролежали.

Наконец она подняла руку и положила ее на грудь Олине.

И услыхала тишину. Огромную, как небо. Она была даже больше, чем музыка моря.

Книга первая

Глава 1

С небес призираех Господь, видит всех сынов человеческих.

Он создал сердца всех их и вникает во все дела их.

Карна была всего лишь небольшим комочком. Но Вениамин уже знал, что у комочка есть характер. От ее крика он до кончиков пальцев покрывался испариной.

Команда парохода и двое пассажиров их сторонились. Им была предоставлена вся каюта.

Двое суток Карна сердито кричала. Ночью на третьи сутки начался шторм, и она уснула так крепко, что ему пришлось разбудить ее, чтобы накормить с ложечки разбавленным коровьим молоком.

На каждое кормление уходило полчаса. Из-за сильной качки Вениамину приходилось зажимать коленями чашку с молоком, чтобы освободить руки. Одной он держал ребенка, другой — непослушную ложку.

Через два дня от его брюк уже воняло кислятиной. Он старался не выходить из каюты, так что этот запах досаждал только ему. Он напомнил Вениамину, как они с Андерсом ходили на Лофотены. Тошноту. Унижение, которое он испытал, когда его сунули головой в бочку с рыбьим жиром. Страх — когда бросили в ледяную воду.

Шторм стих, помощник кока сказал, что молоко в камбузе скисло и не годится в пищу для грудного ребенка. Он предложил приготовить картофельное пюре на воде.

Море было гладкое, как стекло, но Карну вырвало прямо на Вениамина, и она зашлась от крика. В конце концов она посинела и затихла. Глаза у нее закатились, как у умирающей, на губах выступила пена.

Вениамина охватила паника, он пытался вспомнить, чему его учили и что он знал, когда был ординатором в клинике Фредерика. О грудных детях, их потребностях и поведении.

Знал он немного. Подняв девочку за ноги, он несколько раз шлепнул ее. Личико у нее покраснело, и она затихла. Но только на мгновение. Когда он перевернул ее и прижал к груди, она снова раскричалась.

Он положил ее на койку и перестал обращать внимание на ее крик, но это было еще хуже. Ее нельзя было оставить ни на минуту.

Если бы Вениамин не был так измучен, он мог бы порадоваться, что у девочки крепкие легкие. Но его пугала мысль, что она может замолчать навсегда. И в душе он уже раскаивался, что не оставил ее в Копенгагене.

Быть одиноким отцом такого ребенка было бы наказанием для любого мужчины.

18 сентября ярко светило солнце. В старинном календаре было написано: «Если в этот день погода хорошая, вся осень будет хорошая».

Тремя днями позже, чем было указано в посланной Андерсу телеграмме, Вениамин набросил одеяло на кричащую Карну и вынес ее на палубу, чтобы наблюдать, как пароход входит в Воген.

Наверное, запах берега поразил девочку, так или иначе, но она замолчала.

И вскоре молодой доктор Вениамин Грёнэльв в пропахших кислым молоком брюках и со своим свертком под мышкой, испытывая несказанное облегчение, спустился по трапу на бергенский причал. Как ни странно, девочка молчала.

Однако стоило ему проявить к ней внимание и прижать к груди, она тут же начала плакать. Словно повинуясь инстинкту, он снова сунул ее под мышку. Оттуда она наблюдала за происходящим круглыми серьезными глазами.

Внутри, в одеяле, она старалась как можно шире раскинуть руки и ноги и принять позу полета. Напрягшаяся шейка с трудом держала головку — девочка боялась упустить что-нибудь важное. Иногда головка падала, но тут же снова занимала прежнее положение.

Правда, Карна видела только то, что открывалось ей при каждом движении Вениамина, но новые впечатления поразили ее, и она молчала.

Непривычная поза, в которой ее держали, мало свидетельствовала о любви. Но это действовало.

Ханна остановилась в лучшем номере постоялого двора. Хозяин предупредил ее, что пароход из Копенгагена задерживается из-за непогоды.

В первый вечер он собственноручно подал Ханне теплый шоколад со сливками.

У Ханны не было опыта общения с хозяевами постоялых дворов, и она не знала, как следует вести себя в таких случаях. Однако когда поздно вечером хозяин поднялся к ней, чтобы забрать чашку, она через дверь сообщила ему, что уже легла.

Так Ханна постигла, что в Бергене следует спать с запертой дверью. На другой вечер она сама спустилась в кухню за вечерним шоколадом.

— Чтобы избавить хозяина от необходимости приносить его мне наверх, — объявила она изумленной служанке.

Все было поставлено на свои места.

— Неужели такая красивая молодая дама из Нурланда путешествует одна? Совершенно одна? — спросил хозяин с таким видом, будто подозревал в ней переодетую каторжницу. Или женщину легкого поведения.

Ханна растерялась. Опустив голову, она выслушала хозяина. Потом быстро взяла себя в руки.

— Неужели бергенские дамы из хороших семей не путешествуют вообще? Так и томятся дома?

— Да, сударыня, или путешествуют с провожатыми.