Рене Домаль - Великий запой: роман; Эссе и заметки Страница 4

Жаль, что из их разговора я услышал так мало. Кроме меня, никто не заметил ни трех посетителей, ни даже залу, в которой они беседовали. Когда я рассказал об этом остальным, они рассмеялись мне в лицо.

Вскоре я потерял из виду это зрелище, поскольку малыш Сидоний вот уже несколько минут дергал меня за уши, чтобы заставить выслушать весьма странную историю.

— Я разводил одного кафра, в Кракове, в голубятне. Однажды…

Я перебил его и предложил сначала выпить во избежание двойной опасности: очень не хотелось, чтобы у него заплетался язык, а мне барабанили по перепонкам без ощутимого интеллектуального результата. Он молча согласился: в знак согласия поднял бочонок токайского и подержал его по очереди над каждым из нас, пока прямая струя орошала наши желудки так называемым залповым методом. После чего возобновил свой рассказ, но уже более внятно:

— В Кракове за нашим садом и птичьим двором ухаживал один кафр. Он ночевал в мансарде и говорил, что это «очень полезно для вдохов». Как-то ночью мне приснился страшный сон. Огромный штопор — это был мир — проворачивался на одном месте, уходя в свою собственную спираль, как на рекламе американских парикмахерских, и мне привиделось, что я сам — не более вши, но не так крепко присосавшейся, — скольжу и кувыркаюсь вдоль винта, а моя мысль мечется на подвижных лестницах априорных форм. И вдруг — это было неизбежно — громкий треск, мой затылок раскололся, я упал лицом вниз и очнулся в брызгах искр перед кафром, который пришел меня будить. Он спросил: «С тобой случился большой каташлеп, да? Пойдем, кое-что покажу!» Он повел меня в мансарду, подвел к стенке и предложил посмотреть в дырку. Я прильнул к отверстию. И увидел ужасное зрелище: огромный штопор — это был мир — проворачивался на одном месте, уходя в свою собственную спираль, как на рекламе американских парикмахерских, и мне привиделось, что я сам — не более вши, но не так крепко присосавшейся…

Выпучив глаза, ощетинив усы и сияя шишками на лбу, малыш Сидоний повторял тот же самый рассказ, бесконечно воспроизводившийся подобно всем известным припевам. Он говорил возбужденно, глотал слова. Я, замерев от ужаса, прослушал как минимум раз десять этот нескончаемый кошмар. Затем пошел и выпил.

Составлять воедино ночные воспоминания трудно. Путаешь внешние события с внутренними перетолками. Изо всех сил я гнал от себя образы залитых солнцем полей, мысли о лесных прогулках и птичьих трелях, я посылал все это куда подальше, к ангелам. А почему, спросите вы, я посылал все это к ангелам? Почему? Да потому, мсье, что вблизи хотел видеть чертей, ответил я и добавил этому немощному мсье следующее:

— Утопить черные мысли — это еще не все. Есть еще мысли голубые, мысли красные, мысли желтые…

— Это не мысли, — елейно протянул мсье. — Это не мысли, это тараканы.

Я смешался. Тогда меня водрузили на бочку и заставили сымпровизировать вакхическую молитву. Огромный хор бледных персонажей изготовился подпевать. Я затянул:

         Жажда…(Хор: что свербит что свербит что снедает)         … в желудке(Хор: что смердит что смердит что сгнивает)         Жажда…(Хор: что свербит что свербит что снедает)         … в груди(Хор: что смердит что смердит что сгнивает)         Жажда…(Хор: что свербит что свербит что снедает)         … в мозгах(Хор: что смердит что смердит что сгнивает)

Видите? Ничего сложного. Затем следовала «жажда во рту», затем «в носу» и «в глазу», все по тому же принципу, все быстрее и быстрее, и некоторые пустились в бешеный пляс, который по силам лишь взбунтовавшимся посреди болота головастикам, вдруг решившим не становиться лягушками.

(Им хотелось бы стать жабами; так, дескать, поэтичнее. Но они не станут ни лягушками, ни жабами; они станут вонью, что свербит что свербит что снедает, а для кого-то и пищей, что смердит что смердит что сгнивает.)

Я дирижировал этой сарабандой и уже начинал ощущать себя чуть ли не Папой, но вдруг испугался: а если я схожу с ума? Чтобы проверить это, я в уме изложил теорию паровых машин. Вот до чего докатился! И я крикнул себе, на этот раз уже вслух: «Идиот!» Все. Можно было протянуть еще какое-то время, но великий запой уже нес в себе зачатки смертельной болезни.

Не один я чувствовал, что дело плохо. Пока неиссякаемый на темы и готовый к любым вопросам Тоточабо продолжал вещать перед не уменьшающейся аудиторией, в темных углах отдельные слушатели собирались в группы и устраивали заговоры. Самая возбужденная группа сначала теснилась вокруг Отца Пиктория, считавшегося — по крайней мере, судя по рясе — монахом, который тихим голосом пророчествовал грядущие напасти. Свой скарб он уже собрал. Все было готово, пакеты перевязаны, этикетки наклеены. Он брал с собой лишь самое необходимое: печатную машинку, бочку чернил, десять сундуков с настольными книгами (остальные он знал наизусть), клетки с курами, переносной крольчатник, лучшее кресло, пианино, не говоря уже о продуктах и, разумеется, алкогольных напитках.

Он вещал:

— Братья, вы кишите кишмя, вы сбиваетесь в стадо, вы коснеете под коростой. Вскоре погреба опустеют: что с вами будет? Одни подохнут, как жалкие твари, другие начнут лакать мерзкие химические суррогаты. Мужчины будут убивать друг друга из-за капли йодной настойки. Женщины — продаваться за бутыль жавелевой воды. Матери — делать из детей брагу, дабы гнать ужасное пойло. И так — семь лет. Семь следующих лет будут пить кровь: один год — кровь трупов, два года — кровь больных. Потом четыре года каждый будет пить свою собственную кровь. Семь следующих лет будут пить одни слезы, и дети изобретут механизмы, заставляющие родителей плакать и утоляющие жажду. А когда пить станет нечего, каждый прокричит своему богу: «Верни мне мой виноградник!» — и каждый бог ответит: «Верни мне мое солнце!» — но не будет ни солнц, ни виноградников и никакой возможности договориться.

Пока еще есть солнца и виноградники. Но если пропадет жажда, не будут делать вино. Если не будут делать вино, не будут выращивать виноградники. Без виноградников солнца уйдут: делать им больше нечего, как согревать землю без пьяниц! Они подумают: теперь будем жить для себя. Вам это нравится?

— Нет! — загудела аудитория.

— Вам хочется выпить?

— Да! — воскликнула аудитория.

— Так уйдем же в виноградники! Но уходить нужно, как ухожу я, оставляя все блага этого мира и унося с собой лишь самое необходимое. Кто жаждет пойти за мной?

Поднялся страшный гвалт, каждый бросился упаковывать самое необходимое.

Первыми ушли — куда именно, я понял позднее, — те, кто взял с собой одну лишь зубную щетку За ними те, кто прихватил еще и наручные часы. За ними те, кто собрал маленький чемоданчик. Относительно остальных, их исчезновение я отметил гораздо позднее из-за событий, о которых сейчас и расскажу.

А Отец Пикторий остался с нами, дабы завершить свою пророческую миссию.

Подстрекательством занимался не только он. В другом углу Амедей Гокур забрался на козлы и разглагольствовал в своей обычной манере:

— Граждане! Прошу прощения. Но час драматичен, как человеческая масса. Час, когда взор поэта, обостренный последними открытиями психоанализа, проникает в глубокие бездны несчастья. Что же ловит он в мутной душе среди кровавой жижи толпы, сплоченной головокружительными поворотами истории и еще не исторгнутой городом? Его улов — ночная рыбина бедствия, символ особого плена в современном стечении наших случайностей, стечении, опаляющем как огонь, где ковались цепи, которые вскоре разорвет катаклизмический взрыв Великой Онирической Революции. Мне жаль, товарищи! Вы уж простите, но неужели вам не кажется это невыносимым?!

На этой реплике группа зашушукалась, образовались расколы, одни продолжали гудеть на месте, другие переместились роиться вокруг иных пророков. Некоторые заперлись в шкафу с закуренными сигарками, банками пива и большим запасом бумаги и принялись составлять десятитомный трактат под названием «Ошибки, которые еще предстоит сделать в интерпретации того, что не является диалектическим материализмом». Время от времени один из них вылезал и язвительно зачитывал очередную главу. Затем опять забирался в шкаф, и все вновь принимались сочинять, иногда ожесточенно споря, как можно было разглядеть в замочную скважину. Прильнув к ней в пятый или шестой раз, что же я увидел? Ничего. Никого. Шкаф был пуст.

С того момента количество таинственных исчезновений начало вызывать тревогу.

Поскольку я направился туда, где было больше всего выпивки, то по пути меня то и дело толкали не довольные, которые еще не нашли себе казарму, церковь, пещеру, шкаф или залитый солнцем виноградник. На какое-то время я смешался с ними. От одного к другому переходил Жорж Арашман, ошалелый, с лукавой улыбкой и блеском в глазах. Он отрывисто изрекал: «Всё всегда одно и то же, здесь или где еще, мы всегда будем жертвами коллектива, Бог человечеству должен поставить большую свечку».