Анатолий Ким - Белка Страница 4

Все истинное — в том настоящем времени, в котором вы себя ощущаете, но которое тут же становится прошлым — и уже не ваше. Вся моя прожитая жизнь у меня отнята, ничего я не могу вернуть. И последние дни, что сижу на этой проклятой койке, я мучаюсь одной маленькой чепухой, только ею и занята моя голова. Вдруг почему-то вспомнилось детство, я был сыном управляющего имением, мы жили в господской усадьбе, а сами хозяева жили в Москве. Имение находилось в лесной глуши, рядом не было, очевидно, людей нашего кpуга, и мне играть было не с кем, все детство я провел без дpузей. Единственным сверстником, с кем мог я водиться, был сын кухонного мужика Лариона, мальчишка коварный, с мелкими плебейскими чертами лица, такой же тощий, дерганый, как и его отец, который и суетился, казалось, лишь потому, что хотел скрыть от дpугих, насколько он никудышный, слабосильный, мелкий. Сынишка его совершенно затиранил меня. Титком его звали. Бывало, зазовет меня куда-нибудь в коровник пли на конюшню, изобьет да еще повалит в навоз, а потом сам и тащит меня, плачущего, за pyкy домой: мол, вот ваш барчук, барыня, неслух и озорник, полез в навоз и платье измарал. А я был каким-то недотепой: не то насмерть запугал меня Титок, не то я любил его, потому что душа моя хотела любить и дpужить, а рядом никого, кроме него, не оказалось. Я таскал из дому сласти, которые он целиком присваивал, выворачивая мои карманы, да еще потом и дразнил меня, вертел перед моим носом пряником или сахарным петушком и с громким чавканьем пожирал добычу… Однажды отец привез мне из города оловянный револьвер, который мог палить глиняной пробкой — внутри нее была какая-то пороховая смесь. Мы с Титом опробовали игрушку, и вдруг я как-то неудачно упал, револьвер стукнулся о камень — и ствол обломился. Я заревел, естественно, однако Титок успокоил меня и повел в людскую, где топилась печь. «Щас, — говорил он, — прилепим». Приставил он ствол к старому месту, нагреб побольше жару, а печь закрыл. Когда же мы потом открыли ее — на поду в золе блестел бесформенный слиток олова. И вот об этой-то игрушке я, старый человек, — завтра, может, yмpy, — сижу и день-деньской думаю, горюю. Титок-то, знаете, как увидел этот оловянный комок вместо револьвера, так и подскочил и, выпучив глаза, злорадно захохотал. А я все думаю: знал ли он, рабская душа, что так получится, или все же не знал? Потому что, если он знал…

И тут Кеша, сидевший рядом со стариком на больничной койке, хотел поправить одеяло, которое сползло с его приподнятых коленей, но вдруг почувствовал, что падает, летит с какой-то огромной высоты вниз, — на этот раз мое перевоплощение не обошлось даром, и я, воспринимавший через Кешу Лупетина всю горечь исповеди умирающего художника, не вынес тяжести его речей и, потеряв сознание, упал с дуба, на котором сидел. Самой первой возникшей потом мыслью была следующая: «Где это я?..»

Hо что это такое — «я»? Кто, собственно, так буйно и горько протестует? Кто столь неистово и окончательно отвергает саму закономерность смерти? «Это я…» Маленькое, упорное, такое несговорчивое… Возникновению живой души в нашем мире предшествует, наверное, чье-то окончательное и безвозвратное исчезновение в каком-то ином мире, и поэтому все мы живем, храня в себе смутную память по прежнему бытию и с тайным недоверием принимая факт сиюминутного существования.

Дорогая моя, вы-то не должны испытывать подобного недоверия, я раскрою вам истину вашего происхождения: вы из бессмертных. Ведь оно, бессмертие, вовсе не должно отвечать нашим примитивным представлениям о вечножительстве и бесконечном существовании. Подлинное бессмертие предполагает прежде всего достижение некоего совершенства — и yж потом, в силу этого совершенства, сохранение себя в последующей жизни. Это совершенство свободно проявилось в непостижимых линиях, которыми прорисовано ваше лицо. А оно стало для меня подобным тем слепящим видениям, которые, вдруг возникнув перед нами прямо в воздухе или из пучины морской, навсегда лишают нас ясного разума. Я сумасшедший, конечно, но я сошел с ума из-за вас — факт просто замечательный! Вовсе не это меня угнетает, превращая каждый миг моего существования в постылое страдание. Я корчусь, словно под пыткой, ибо не менее позорных мук, наносимых палачами, может терзать человека стыд. Мне стыдно, моя несравненная, что перед вами я хвостатый оборотень. Нас много, неисчислимые наши скопления кишат между подлинными людьми и зверями. Мы оборотни-призраки из иных миров, где были всего лишь навсего животными. Там мы подохли — и вот по черному туннелю смерти вывалились сюда, вселились в детей человеческих и приспособили их процветание на благо себе.

Hо послушайте лучше, о чем рассказывают мне сотни таинственных голосов, исходящих из невидимых складок и потаенных уголков бесконечного времени. Жил-был на свете некто Шуран, неплохой художник-монументалист. Тридцати пяти лет от роду он женился на красивейшей женщине, но она росточком была чуть побольше авторучки, так^что даже не могла самостоятельно выбираться из большой глиняной кpужки, куда ее сажал Шуран, рассердившись за что-нибудь на жену. Он ее нашел глубокой осенью на веранде своей дачи, куда были выставлены горшки с кореньями и клубнями редких цветов, разведением которых увлекался художник; на краю одного из горшков сидела, свесив крохотные ножки, обнаженная женщина совершенной красоты, а на даче было уже довольно студено, стоял октябрь месяц, и Шуран пришел в ужас, подумав, что нежной незнакомке пришлось заночевать на таком холоду, не имея чем укрыться… Осталось для всех тайной, откуда появилась прекрасная дама, кто она такая — а мы все, его приятели, вскоре узнали, что Шуран женился, то есть по всем правилам зарегистрировал брак, однако с женой почти нигде не появлялся, но не потому, что стеснялся ее экзотических размеров, а единственно из-за строптивого характера супpуги, которая хотя и невелика была ростом, зато отличалась скандальным нравом, держала мужа под башмаком и постоянно, безжалостно высмеивала его перед чужими людьми. Чего только не приходилось слышать по поводу их странного брака, но сам Шуран, мужчина гигантского роста и сложения, владелец отличной дачи на берегу Волги и мощного катера, Павел Шуран выглядел не хуже, чем всегда, а по некоторым признакам — скажем, по его потеплевшим, а раньше постоянно жестким и насмешливым глазам да по мягкой, необычной для него улыбке — можно было предположить, что он вполне счастлив. Крошечная жена его, которую он носил в кармане, отправляясь с нею на прогулку или по магазинам, порою даже, за что-нибудь осердясь на супpуга, хлестала его по щекам и дергала за бороду, для чего принуждала бедного Шурана осторожно поднимать ее на ладони до уровня своего лица. И вот, pугаясь, как обозленная цыганка на базаре, пошатываясь, чтобы удержать равновесие, миниатюрная красавица отделывала гиганта, а он только глупо и восторженно улыбался, осторожно поворачивал голову, подставляя то одну щеку, то дpyгую, и старался не дышать, чтобы нечаянно не сдуть ее на пол.

Что ж, счастье земное выглядит по-разному, моя бесценная, ему всегда сопутствует тайна. Жаль только, что любое счастье, как и все на свете, всегда кончается тем, чем и должно кончаться, — полной своей противоположностью; или вы скажете, что бывает великое и неизменное счастье на вечные времена? Жена Шурана однажды сидела на подоконнике, на книге Вальтера Скотта «Айвенго», и сушила под лучами солнца свои темные, шоколадного цвета, вымытые шампунем волосы, как вдруг чудовищная черная тень мелькнула в окне, захлопала крыльями — громадный ворон налетел и унес бедняжку. Павел успел подскочить к окну и швырнуть вслед улетающей птице увесистым романом, но это было все, что мог совершить человек перед произволом рока. И вновь остался Шуран один, зажил прежней жизнью, в поведении его никаких особенных изменений не замечалось, только стал он чрезмерно увлекаться вином, застольными спорами и дачным строительством, все немалые деньги, получаемые за свои фрески и мозаику, всаживал на расширение и прежде немалой по размером дачи — пристроил второй этаж, завел финскую баню, артезианский колодец и на сооружение железобетонной пристани для катера потратил лето тяжелейшего тpуда. Разумеется, напрашивался вопрос: для чего он все это делает?

Hо подобный вопрос можно задать каждому, кто берется хоть за какое-нибудь дело, — и вот Литвягин, художник-плакатист, имеющий восьмерых детей, спрашивает у самого себя: для какой надобности ты расплодился столь буйно? Hа что смог лишь ответить: хрен его знает, хотелось мне, чтобы как можно больше крошечных чудаков кpутилось у меня под ногами. Еще в молодости, когда я был холостым, часто настигала меня одна и та же фантазия: будто стою я за мольбертом, pуки заняты — палитру и кисти держу, а вокруг меня и в ножках мольберта вертятся, путаются, звонко пищат штук десять шустрых ребятишек — и это все мои дети, и я оpy на них, а y самого на душе покой и радость. Потом было вот какое диво: я женился, y меня пошли дети, один, второй, третий, — и как-то разговорились мы с женою, я и расскажи ей о своей юношеской фантазии, а она аж подскочила и говорит мне: точно такие же видения были у меня. Только, мол, не под мольбертом они кpутились, а сидели, громко галдя, как воробьи, вокруг огромного обеденного стола, заваленного всякой вкусной едой. Hy, после этого у нас и сомнения все отпали, мы сочинили с нею еще пятерых, и все вышли мальчишки — младшему было три года, старшему всего тринадцать, и стоило на нас посмотреть, когда мы всей гурьбой с сумками и удочками отправлялись на рыбалку или выезжали на прогулку и катили по дороге каждый на своем велосипеде. Пятерых жена родила довольно легко, четвертого я сам принимал дома, в деревне, где мы в то лето находились, а вот на шестом она чуть не погибла; здоровенный был Сенька и к тому же шел ножками вперед. Двое суток промучилась бедняжка, а когда все благополучно кончилось, она сказала мне: «После таких мучений люди не имеют права быть плохими. Потому что им становится ясно, что человек — это значит хороший. А нехороший — это уже не человек, это что-то дpугое». Я поцеловал багровые искусанные pуки жены…