Эльфрида Елинек - Бембиленд. Вавилон. Страница 4

Кто доверит проворным ногам уверенный прыжок к спасению? Кто? Это, видимо, придется сделать нам. Мы приносим смерть, и мы же приносим спасение, но, конечно, не все сразу, это и вы поймете. Всегда несем одно за другим, как приносит яйца пасхальный зайчик, но не на Рождество, а в нужное время. Ведь слишком ласково заманивает тебя ослепление в свою сеть, где висят пестрые гнезда бомб, высоко наверху от ее плетения они ускользают, ох, вот снова одна, и у ребенка теперь нет пол-лица, а того ребенка вовсе нет, как это могло произойти так быстро? Как? Ни одному смертному не удастся выскользнуть из этих гнезд, так хотя бы не нужно делать это раньше времени, иначе он не сможет стоять прямо, рядом с гнездом, где их не сберегли. Смертные. Которые как можно скорее хотят стать бессмертными. И вот вам прекрасная медаль за то, что вы погибли ради этой цели! Большое спасибо. С вами многое случится в гнезде, но оберегать вас там никто не будет. Это точно. Нет, теперь и это не точно.

Итак, я скажу: хоть и не будучи отпрыском рода автовладельцев, я все же в определенной мере интересуюсь нефтью, так, в целом. Поэтому теперь я закуталась в черное, и мое сердце разрывается от страха, что мы ее больше не получим. Или она станет для нас слишком дорогой, хотя уже и сейчас она такая дорогая. Или ее будет слишком мало. Или слишком много, и никто не сможет на этом заработать. Раз добыча нефти открыта, почему никто не добудет что-то для меня? Или я этого недостойна? Нет, я этого недостойна. У меня ведь даже нет машины. Чем нам питать огонь, на котором мы готовим? Слово «нефть» не связывается у меня с понятием «природа». Это природный продукт. Он принадлежит всем. Природа принадлежит всем, если, конечно, у вас нет собственного дома на Вёртер-Зее или на озере Тахо, неважно, или скоро будет неважно. Если у вас этого нет, то вам принадлежит на кrклочок меньше, это ясно. Но мы в любом случае за то, что она принадлежит нам, что вся – абсолютно вся – природа вручена нам, ведь мы – это все. Только те немногие избранные значат больше. Но меньше иногда лучше, не правда ли? У нас есть понятие цивилизации, и у нас есть полиция, которая правит нами, это правильно, но что делают эти песчаные негры, которые настолько оригинальны, что им больше не нужна культура, потому что она у них уже была, давным-давно? Они больше не хотят ее. Они уже знают ее, и уже не хотят. Кроме нас нет ничего. Это так много. Это вселяет в меня страх, но мы должны делать то, что делаем. Блаженны слышащие слово Господне и соблюдающие его. Лука, ты подумал о последствиях? Почему же ты написал это, когда никто этого не слышит? Не только слышать – соблюдать! О да. О ужас. Но мой страх, ваш страх, еще чей-нибудь страх – это дерьмо. Сама нефть, в принципе, не что иное, как дерьмо, но она не так хорошо сходит с рук, когда вы почистили свечи зажигания, я думаю, что сегодня этого больше не следует делать. Мы легко захлебываемся нефтью, этим жирным дерьмом. Такие и прочие вести приходят в город, но, в отличие от великих Суз, этот город не лишен мужчин. Эти вести – и клиенты – приходят охотно, потому что мы в последнее время так повысили точность инерциальной навигации, что и им хочется ее иметь. Она теперь может быть калибрирована с дифференциальной спутниковой навигационной системой (DPGS) на определенные расстояния с точными позиционными датами, и вот я снова сбилась с курса и возвращаюсь в город, если бы я только знала как. Одно я знаю точно: этот город переполнен людьми, прошу, не забывайте об этом. Я об этом знаю и потому могу забыть. А вы забывать не должны. Он полон, этот город. Лодка с едой тоже полна, но она должна подождать, пока смелый дельфин не проверит ее, только тогда она сможет прибыть. Только тогда она сможет войти в гавань и только тогда еды будет больше после того, как лодка вошла в гавань, но только после того. Нет, как жаль! Больше ничего нет. В ней больше ничего нет. Первый убивает второго, чтобы и ему что-нибудь досталось. Отец убивает сына, сосед убивает друга, соседка убивает соседского ребенка, чтобы он ничего не сожрал и было самой что пожрать. Несмотря на эти трагедии, пустыня наполняется пением, что наконец-то снова есть вода и еда. В это времявопит везде, где оно есть, ай-ай-ай – бабье, но бабы вопят всегда, неважно, что происходит, они не могут иначе, их толпа всегда воет и ревет. Ничего другого они не умеют. Они вопят плача и разрывают свои одежды в лохмотья, нет, этого они не делают, у них слишком мало платьев. Здесь я должна решительно возразить. Я бы тоже не стала рвать мои платья, будь я на их месте. Мои платья – это мое все. Мои платья – это моя вселенная. Ради бога, для кого-то всем может быть ребенок, но у меня нет ребенка. У меня есть только платья.

Весь народ вверх, в танк, и вниз, на парашюте, ах. А сколько керосина нужно «Апачам», я об этом совсем забыла, или я это уже сказала? Не помню, неважно, ведь вы себе этого даже представить не можете! Сначала им нужно столько-то, а потом они все равно разбиваются. Сегодня разбился один, три местных жителя погибли, один ранен. Это был несчастный случай. This was not an accident. Это не был несчастный случай. Поэтому нам нужна вся нефть. Мы ведь расходуем тоже много, особенно если они падают там, где не должны падать. Это превосходит Вашу силу воображения, сколько они проглатывают, главное, хороший чистый нефтепродукт, дизель, неважно, ведь все, что они проглатывают – нефть, и лишь немногие могут это представить, и это те, кто умеет считать, вместе с нами. Мы, отклоняющие чужое руководство, самые чужие все-таки себе. Посмотрите, это в принципе так, только у нас есть настоящие принципы: мы единственная страна, где отдельный человек еще важен, поскольку каждый уникален. Иначе нельзя. Это как поток, который стремится к концу. Но это не считается, потому что поток не может иначе. Он течет вниз. Вверх он течь не может. Каждый человек считает(ся). Каждый человек считает свои деньги. У одного больше, у другого меньше. У Дика Чейни больше, у нас меньше. У Ричарда Перла не больше, но все же больше, чем у нас. Вышел из фирмы. Конфликт интересов. Но нет, я не думаю, что его интересы могут вступать в конфликт. Как всегда: его дух останется с нами, не бойтесь. И этот человек важен для нас точно так, же как для нас важен самый маленький человек. Так. Самолет ведь продолжает лететь после того, как спрыгнул парашютист. Там, на небе, их много. А теперь стало еще больше. Там слишком много. Их уже слишком много в этой стране. И у них есть слишком мало. Как всегда. Это приносит с собой неприятности, как песчаная буря. Им вообще-то нужно было больше, но они этого не получают. Что бы это ни было. Они получают так мало, как губы получают от Спящих Вод. Теперь мы избавимся от нескольких. Пусть идут спать, вечно спать. Тогда вам не нужно считать, мы вас тоже не считаем – вы сами не считаете себя, почему же другие должны вас считать?

То, что я делаю, имеет смысл только в том случае, если бы двое были одним. Но нет двух одинаковых людей. На этом основана наша цивилизация, на том, что люди разные. И они не хотят в этом сознаться, песчаные негры. Встают как один, и не только мужчины. Ведут смертельную войну против сильного типа человека. Из его инстинктов пришло Зло. Из разряженного христианства, которое говорит, что сильный – всегда злой. И как только можно понять партию слабых, низших, неудачников? Я их не понимаю. Я отпускаю их. Я отпускаю их, и они падают. Теперь я забываю все и начинаю все заново. Я говорю, что дух – это грех. Христиане ведь всегда так говорят, если им больше нечего сказать, дух – сам по себе большое искушение, но мы должны противостоять ему. На то мы и христиане. Чтобы мы не задавали идиотских вопросов. Сядьте-ка и не раскачивайте лодку, в которой мы все сидим, не раскачивайтесь, качнитесь на месте и больше не качайтесь. Почему? Да потому что я так говорю! Во время такой песчаной бури мы уже не сможем управлять бомбами с помощью лазера, нам придется управлять ими через спутник, хотя, постойте, подождите, теми бомбами, что на рыночной площади в Кувейте, ими мы еще можем управлять с помощью лазера, так мы делаем, например, сегодня, потому что нам больше нечем заняться и потому что погода наконец улучшилась, но при плохой погоде – управление спутником, тут ничего не поделаешь, это даже вам придется осознать, управление, о котором вы говорите, но которого не понимаете! Что нам еще остается делать. Если никто не встает, хотя бы кто-нибудь должен встать. Если никто не враг, все – враги, но никто не восстает. Где оппозиция? Оппозиция, прошу, приди! Как, ее нет? Если у вас нет оппозиции, тогда у вас больше не будет сторонников, тогда вы недостойны быть человеком, если у вас нет оппозиции и вы не хотите допустить ее. Что они там бормочут? Им сказали, что оппозиция есть, вы же сами видели, оппозиция, где же она? Она не может быть невидимой, как бомбардировщик «Стеллс». Она где-нибудь должна быть! У вас ведь царит организованная аморальность, раз никто не восстает против! Должен восстать хотя бы один и отречься от враждебных идеалов, не правда ли? До тех пор пока он не отринет свои собственные идеалы, это лишь маленький шаг, но большой для человечества. Вы действительно идиот. Все, что приносит жизнь и рост, обкладывается вами моральным налогом, как же можно жить и расти? Вот именно. Этого и не происходит. Все только уничтожается, и это логично. Мораль как инстинкт и отрицание жизни, этого вы хотите. Но нужно уничтожить мораль, чтобы освободить жизнь. Так хотят великие, и так вы делаете теперь в миниатюре. У нас один из этих скучных моралистов как-то даже восстал из мертвых, а здесь никто никогда не восстанет! Но мы их этому научим! Не волнуйтесь, мы вас этому еще научим! Они должны вставать каждый раз, когда нас видят! Тот, кто нас любит, пусть идет за нами! И почему за нами никто не идет? Толпа, идущая пешком, с топотом, на нашу сторону, в наши ряды, к которым, естественно, хочет принадлежать каждый, у кого есть хотя бы капля мозгов. Так это должно выглядеть, разве нет? Мы думали, толпы идут от вас к нам, словно пчелы, чей рой следует за мудрой пчелиной маткой, но где же наш мудрец, где он? Почему никто ни за кем не идет? Почему мы следуем только за собой? Почему они ни следуют за нами? Мы ведь хорошие. Мы маршируем, даже через отвесную стену обеих земель, через континенты, через контингенты – энуретиков, ой, детей, стариков, женщин, здоровых и парализованных. И, конечно, через неудачников. Если кто-то хочет нас, мы остаемся в дураках. В следующий раз мы сделаем лучше. Вид «человек» – достаточно сильный вид, должна я сказать, когда его рассматриваю. Женщина не должна быть сильной, но иногда нужно, чтобы она была сильной. Это в порядке вещей, что она сильная. Некоторые постели мокры от слез женщин, жаждущих супружества, страдающих, полных тоски по любимому мужчине, – да, также те на родине, – от них убежал деливший ложе. А что скажет отец, который держит фотографию, чтобы мы это видели? He was my only son. Look at this picture, Mr. President! My only son! Я и сейчас не могу этого понять.