Воле Шойинка - Интерпретаторы Страница 4

— Моя тетка в компании с вами, — заявил Эгбо, — но это не значит, что я должен стать у вас продавцом.

Было и нечто похуже.

— Приветствуя старших, — учил купец, — надо ложиться на землю.

— Как, прямо лечь на живот?

— На живот, чертов сын.

И Эгбо его деликатно поправил:

— Мой отец был достопочтенным священником, и он никогда не учил меня ложиться на землю.

Схватив кобоко, купец спускал с Эгбо три шкуры.

— Мальчишка! — кричал он. — Плеть тебя вразумит!

Через несколько лет Эгбо отправили в интернат, и он возвращался к купцу лишь на каникулы. Опекун его поджидал, и брюхо его, распухшее от амалы, колыхалось над узким ремнем. Эгбо ставил свой чемодан, брал себя в руки и приветствовал старшего стоя. Из-под стула взлетала плеть, но против нее находились теперь разумные доводы:

— Если я перед богом встаю на колени, так как же я буду ложиться на живот перед вами?

И купец замирал, и плеть трепетала в руке. Может быть, бог подслушал их спор и стал на сторону Эгбо? Испугавшись такой мысли, Эгбо ждал небесного гнева. Он целыми днями старался быть незаметным, говорил только шепотом, ждал, что бог позабудет дерзкую мысль и его самого. Но ничего не случилось в течение недели, двух, трех, и Эгбо вновь осмелел. Он все равно прав, и слово его вовсе не детский лепет. Но для расправы не трудно найти причину, и Эгбо в полночь нашли в роще Ошун у края реки, он лежал и слушал.

— Что ты тут делаешь? — спросили его.

— Молюсь, — был ответ, и его избили за возвращение в язычество.

— Цивилизованные дети молятся в церкви, — кричала тетка, — в церкви, а не в проклятой языческой роще!

Они ждали конца дождя, порой погружаясь в дремоту.

Саго пошевелился, привлек к себе Дехайнву и прошептал:

— Скажи честно, я кажусь таким же пустым, как и все?

Но Банделе услышал его и сказал:

— Пустопорожним, как политик на пресс-конференции.

— Эти двое до сих пор живы, — сказала Дехайнва о Коле, чья ладонь была испещрена чернильными линиями, и о Секони, который боролся с камешками, силясь сказать неизвестно что. Конечно, про камешки он выдумал сам, и это было единственным юмористическим отступлением в жизни, полной мучительной откровенности...

— У ммменя в дддетстве была пппривычка глотать кккамешки... И кккогда я иккаю... они ппподступают к гггорлу и не дддают ггговорить. — Так называемая икота была особенно сильной, когда Секони был чем-то взволнован. Тем более что из-за нее все в устах его приобретало комический смысл. Попытки высказаться делали его беспомощным ребенком, и он бунтовал под напором мыслей, ищущих выхода. Пошлость, неразбериха, нечленораздельность, даже собственные обычные слова и поступки — все ошарашивало его новизной, и он терял дар речи.

Саго жмурил глаза и несмотря на увещевания Дехайнвы дергался из стороны в сторону, как змея, готовая укусить. Эгбо снисходительно поощрял его нехорошей пьяной ухмылкой.

— Ну, что тебе надо?

С трудом Саго проговорил:

— Смотрите, у Эгбо ультрамариновое лицо. Здесь особая атмосфера.

Синий свет из аквариума падал на Эгбо. Блики его играли и на лице Ласунвона.

Задремавший было Банделе выглянул из тени, осмотрелся и заключил:

— Значит, дождь все идет.

Секони хихикнул. Кола взглянул на него и вновь погрузился в работу. Ничего не случилось. Секони умеет смеяться, лишь вспоминая о чем-то. На слова и поступки людей он отвечает тревогой и недоумением, так что, не зная его, можно подумать, что ты его чем-то обидел. Когда же что-то напоминает Секони о чем-то или он сам вспоминает былое событие, он выдает короткий загадочный смешок.

Рыбки в аквариуме затеяли игру. Они били хвостами, всплывали и погружались и из-за камешка наблюдали за неким невидимым преследователем. Ласунвон расчувствовался. Он погрозил рыбкам пальцем и сказал:

— Мы сами в ловушке, хотя и знаем, где выход.

Рыбки возмущенно замерли. Секони безуспешно боролся с камешками и тряс головой. Эгбо взял Ласунвона за галстук и дал ему подзатыльник:

— Бог тебе не простит!

Саго выпрямился и стал высматривать официанта.

— Проклятый озноб, надо еще выпить.

— Хватит, ты уже пьян.

— Ты здесь единственная женщина и должна быть незаметной. Ни слова, ни слова в мужском обществе.

— Ты просто пьян.

— Я трезв. Черт побери, я трезв. Во всем виноват этот несчастный оркестр. Первая нота меня добила. К тому же переход от светского вечера к дождевым барабанам. Ритм дождя слишком сложен, и я не вдруг могу его уловить. Как и ты, крошка.

— Ты говоришь слишком много.

— А тебе совсем не следует говорить. Кроме того, я не желаю быть как они. Посмотри, какие они. Один Шейх бы заговорил, если бы не камешки.

Дехайнва прижалась к его плечу и задремала. Саго с опаской думал, что оставлен один на милость разговорившегося Секони. Как бы случайно, он под столом задел ногу Эгбо, но тот лишь отодвинулся. Он всмотрелся в глаза Банделе. Тот глядел на него со своей обычною кротостью:

— Не беспокойся, не сплю.

Саго подался к нему через стол и шепнул:

— Он меня угнетает, мне тошно и без него.

— Отчего?

— Не поверишь, но я тоскую по нашему покойному шефу, сэру Дериноле. Вот уж не думал, что я пролью о нем хоть слезу.

— Это бывший судья?

— Да. Адвокаты прозвали его Мертвецом. Он был человеком, пока его не купили политиканы. Забавно, когда он был жив, я его презирал.

— Я думал, ты хочешь отвлечься от мрачных мыслей.

— Верно. Но Шейх меня растревожил. Он так серьезен, что просто не знаешь, что делать... Как будто калека вылезает из машины, и неясно, чем ему лучше помочь. Поддержать под локоть, распахнуть дверь или не замечать? Или вытащить и подать костыли? Отчего он такой невозможный? Я никак не могу привыкнуть.

— И не надо. Не обращай внимания.

— Легко сказать. Я этого не могу. Иногда я перебиваю его и чувствую, как все в нем борется, словно я его душу, почти задушил. И как ухитряется Кола...

— Кола его охраняет от неприятностей.

Кола, конечно, все слышал. Впервые он подумал о себе в такой роли и решил, что это не очень точно.

— Скажи мне, — продолжал Саго, — зачем он выдумал этот собор бытия?

Банделе оглянулся. Секони не слушал, но все равно Банделе сказал:

— Потом, потом. Кола объяснит это лучше.

Мало кто был всерьез безразличен к Секони, а его фантазии отнимали столько времени!

Новые музыканты появились на эстраде, эти пришли не ради соревнования с дождем. Небольшая группа апала была подобием струнного трио, квартета или одинокого скрипача, который играет в европейских ресторанах для щедрого кошелька. Странствующие голодные музыканты жили за счет чаевых. Обычно они занимались вежливым вымогательством на улицах, на базарах, даже в частных конторах. Они умели разнюхать, где что случится, и готовились к крестинам задолго до рождения младенца. Они наглели, применялись к городским нуждам, учились у белых гастролеров и на приемах с коктейлями были незаменимы, как маслина на палочке. Сначала их мелодии, потом их инструменты — особенно говорящий барабан — вторглись в ночные клубы. Наконец они появились сами, используя каждую минуту, не заполненную привычной музыкой. Как эти сегодня. Всего лишь одна гитара; три барабана, которые словно росли из-под мышек; приглушенные модулирующие голоса. Они профессионально оценивали настроение, переговаривались между собой, да публика и не поняла бы их языка. Мода переменилась. Отрицать их было несовременно, и после крикливого саморекламного вздора джазовой музыки они пробуждали живые чувства и намекали на то, чего публика так недавно стыдилась.

Внезапно, размахивая руками, выскочил метрдотель.

— Кто их впустил? — закричал он, чтобы узнать настроение завсегдатаев побогаче. Но те замахали руками, и он, хихикая, скрылся за стойку, довольный тем, что получит бесплатную музыку.

— Вестники окончания потопа, — изрек пробудившийся Эгбо.

Кола взглянул на него:

— Что ты сказал?

Официанты ожили, и Кола получил новые салфетки.

— Я должен лечь на живот, — стонал Саго. — Вы не поверите, но меня тошнит от тембра их барабанов.

— Саго... — устало сказала Дехайнва.

— Я не вру. Это от вибрации. Музыка прекрасна, но переварить ее я не в силах.

— Всегда у тебя что-то не так. Не знаю, как ты дожил до этого дня.

— Заткнитесь вы оба! — прикрикнул Эгбо.

Отброшенные в далекое прошлое, к неуловимым воспоминаниям, люди пели в лад с шумом дождя, уже не воинственно, но устало, чуть слышно, и один за другим слушатели оживали, встревоженные и покорные. Но для Эгбо и всех за столом очарование вдруг пропало, ибо Секони надумал бороться с камешками. Муки его немоты были ужасны. Эгбо свирепо ждал начала извержения.

— Нннигилист! — как выхлоп мотора. — Бббоишься дддоброты. В ррразумном человеке бббоязнь кккрасоты или дддоброты... тттрусость!

— Ты не дашь нам дослушать музыку?